– Клевая майка. Надевай ее почаще.
Обычная майка. Лучше бы ему нравилась я, а не моя одежда.
– Только без лифчика, – не унимался Боб. – Если будешь носить обтягивающую одежду, парни станут обращать на тебя больше внимания.
Все ясно, он успел закинуться экстази. Конечно, я ему нравлюсь. Ему сейчас все нравятся. Но, может, я – чуть больше, чем остальные?..
– Привет тебе, Элизабет, королева английская, – сказал кто-то справа от меня.
Новенькая.
– Не-а, – промычал Боб. – Ее зовут Таб.
Новенькая покачала головой. В полумраке площадки она еще больше напоминала темноглазую лань. Полоса сверкающих камушков на ее щеке переливалась, будто дорожка от слез. Подсвеченные факелами волосы делали голову похожей на маленькую луну. Она была одета в черную футболку с блестящей змейкой.
– Не может быть, чтобы тебя звали Таб. Как тебя зовут на самом деле? – спросила она, не глядя на Боба.
– Табета.
– Отлично! Королева Таб сбежала из дворца на вечеринку в пустыне!
– Так, я смотрю, кто-то переборщил с экстази. – Я повернулась, чтобы уйти, и снова поднесла к губам стакан с пивом. Мысленно я кричала Бобу: «Иди за мной!» Но вместо него пошла Новенькая, а Боб едва поплелся следом.
– Никаких экстази, я эту дрянь не употребляю. Слишком стыдно потом, – сказала Новенькая. – Из-за них я говорю людям, которых терпеть не могу, что они милые и чудесные.
Мои мысли, один в один. Только ей об этом знать необязательно.
– А тебя, черт возьми, как зовут? – спросила я.
– Элис. Женское воплощение Висельника из Таро. Упала в кроличью нору жизни в опасном стремлении к самопознанию.
Я открыла рот и уже хотела сказать ей, чтобы проваливала, – как вдруг поняла, что Новенькая озвучила мысли, которые я бы никогда не решилась произнести вслух.
– Тебя правда зовут Элис?
– Ага. А тебя правда Табета?
– Да.
– Что ж, теперь мы знаем истинные имена друг друга. И тебе известно, что это значит.
Так и есть. Боже, никто в городе понятия об этом не имеет, но я знаю. Сколько лет я читала странные книги – и все ради этого момента.
И тогда Боб сказал:
– Что-то я вас совсем не понимаю. Никто не хочет сделать мне минет?
Не знаю, о чем я собиралась заговорить до или после того, как Боб все испортил, но мне вдруг стало страшно. Нет, меня охватил дикий ужас, как будто я едва увернулась от мчавшейся на полной скорости машины. Не помню, что я ответила; одним глотком допив пиво, я направилась в центр круга – туда, где было темнее всего.
Но и это не помогло. Если мне что-то подсыпали в стакан, то к тому времени оно, должно быть, как раз начало действовать. Ощущение безопасности развеялось, словно дым. Все вокруг таращились на меня и ждали, когда я сделаю что-то не так. Но что я должна была сделать? Как бы ни грохотала музыка, каждый мой шаг отдавался еще громче. Стоило мне двинуться, и я кого-то задевала. Я перестала быть частью слаженного механизма. Самое темное место перестало быть надежным укрытием. В голове билась только одна мысль: бежать.
Я протолкалась через танцующую толпу, выскочила из кольца факелов и побрела прочь, спотыкаясь о камни и пучки сухой травы. Через пару минут мои глаза привыкли к свету звезд – насколько это было возможно.
Все пошло не так, как я рассчитывала. Боб не поцелует меня в лучах рассветного солнца. Для него я была доступной девчонкой в залитой пивом майке, которая могла отсосать ему, потому что другие парни на нее даже не смотрят. И Новенькая Элис все видела.
Мои скорбные размышления прервала нора в земле, куда я угодила ногой и подвернула лодыжку. Вселенная словно намекала мне: «Девочка, очнись». Я села и разревелась, как дура.
Пора было возвращаться на рейв. И снова быть тем, кем всегда: слишком толстокожей, чтобы обижаться, слишком тупой, чтобы мечтать. Незаметной счастливой шестеренкой – словно черепаха, прячущая голову в панцирь. Кто, я? Что вы, я всего лишь камень.
Но площадку с факелами я найти не смогла.
Организаторы специально устроили все так, чтобы со стороны рейв трудно было заметить. В противном случае рейнджеры испортили бы нам все веселье. Но теперь я даже музыки не слышала – будто ушла куда дальше, чем думала.
Мне снова стало страшно. А страх для потерявшихся в пустыне – не самый лучший советчик. Нужно было остаться на месте и дождаться утра. Возможно, через пару часов я бы разглядела парковую дорогу. Но вместо этого я поковыляла в темноту.
Я помню, как взошло солнце. Я стояла посреди заросшей юккой равнины, словно забрела в забытый всеми фруктовый сад. Здешние юкки – настоящие гиганты – ничуть не напоминали сгорбленного уродца за гаражом Малыша Майка. Каждая щеголяла короной извивистых ветвей, но ни одна не отбрасывала тень. Ветер шипел среди зеленых лиственных лезвий, но был не в силах их поколебать.
Вдалеке виднелось нагромождение скал, но я даже прикинуть не могла, сколько до них идти. Ни дорог, ни тропинок. Никаких следов человека. Я шла и шла вперед. Я не знала, что еще делать. Ящерки соскальзывали с камней, вспугнутые моей тенью. Над головой, издевательски каркая, пролетали вороны. Рыжий пустынный кролик проскакал мимо, даже не оглянувшись. Койот почесал за ухом и неспешно скрылся за валуном. Становилось все жарче. Помнится, я заметила, что больше не потею.
А потом случилось то, чего случиться не могло. Не знаю точно, когда это произошло, но солнце еще стояло высоко в небе.
Сначала я подумала, что это дерево. Потом увидела ступни – сухие, темные, перекрученные, как корни можжевельника. Ноги напоминали стволы юкки; внизу, там, где отвалились сухие листья, поблескивала гладкая кора. Выше они наслаивались друг на друга, словно коричневые кинжалы. На плечах тоже топорщились пучки листьев, но зеленых. Голову венчала растрепанная омела, чьи темно-красные пряди напоминали тонкие косточки. Лицо существа было слеплено из листьев, поэтому мне пришлось выискивать в нем человеческие черты, как выискивают знакомые образы в облаках. Загнутый листок посередине – должно быть, нос; кончики листьев вот здесь очерчивают рот, а там, где залегла зеленая тень, – глаза.
У себя в голове я вопила что есть мочи и уже неслась прочь, размахивая руками; на деле же я не шевелилась. Наверное, я потеряла сознание или была опасно близка к этому. Мне будто снился дурной сон: когда ты бы и рад проснуться, но ничего не можешь сделать.
Существо склонилось надо мной, словно хотело заглянуть в лицо. Должно быть, я сидела или лежала, потому что ему пришлось согнуться чуть ли не вдвое. Потом оно подняло камень и разрезало себе ладонь.
Звучит мерзко, но в тот миг я наблюдала за ним с большим интересом.
Из глубокого пореза на коре стала сочиться вода – или сок. Существо сложило ладони чашей и, когда она наполнилась, сунуло ее мне под нос.
Теперь я понимаю, как звери чуют воду. Вода пахнет жизнью. Все в мире умирает, но вода живет вечно.
Я начала пить. К тому времени я дошла до того, что уже не чувствовала жажды, и теперь никак не могла остановиться. (И куда только делась Мисс Я-Крайне-Осторожно-Отношусь-К-Тому-Что-Пью? Впрочем, мне это все равно привиделось, так что не страшно.)
Вот и все. Следующее, что я помню, – я просыпаюсь на краю парка, где обычно развлекаются фрики на вездеходах. О том, что случилось после встречи с Существом, не осталось даже обрывочных воспоминаний.
Какой-то тип на грозной тарахтелке заметил меня на песчаной дюне и вызвал службу спасения. Я «отделалась» сильными солнечными ожогами (до волдырей) и серьезным обезвоживанием. Краем уха я слышала, как врач говорит медсестре, что не похоже, будто я бродила по пустыне больше суток. И уж точно я вру о том, что все это время передвигалась своим ходом, – поскольку нашли меня в двадцати милях от рейва.
Как вам угодно. Я вру. Мне и самой спокойнее так думать.
Мне было одиннадцать или двенадцать, когда умерла наша собака. Плак-плак? Ну, вообще-то, да. Он был отличным псом, мы выросли вместе. Но главное не это, а то, что смерть собаки неожиданно сблизила нас с мамой. Когда мы не плакали, то много говорили о важных вещах. Не знаю, почему горе помогло нам вылезти из раковин.
Трагическое событие привело к тому, что мы стали близки, как никогда.
Я хочу сказать, что порой по-настоящему неприятный опыт проходится ломом по вашей жизни и сотрясает ее до основания. После чего можно сидеть и ждать, пока все вернется на свои места, – или попытаться что-то изменить.
Джанель, Нина и Барб забежали ко мне после школы. Они вели себя так, будто у меня рак: говорили почти шепотом и не заканчивали предложения. Понятное дело, мои блуждания по пустыне стали самым интересным, что случалось с нашей компанией, и они хотели урвать кусочек славы. Я же чувствовала себя музейным экспонатом.
Потом Барб и Нина ушли присматривать за младшими братьями Нины, и я рассказала Джанель про Боба.
– Ну и как? – спросила она. – Сделала?
– Что сделала?
– Минет. Нет? – голос Джанель едва не сорвался на визг. – Бет, я думала, он тебе нравится!
Я не знала, что ей ответить. Ничего толкового в голову не приходило.
– Бога ради! – Джанель смотрела на меня чуть ли не с отвращением. – Ты что, ждала, что он скажет: «Я люблю тебя. И всегда любил»?
– Конечно, нет!
Конечно, да! А что не так? И если все так, почему я это отрицаю?
– Алё, Бет! Парням важно знать, что они что-то с этого поимеют. Простая биология. Ты влюбляешься до минета, они – после.
– А нельзя одновременно?
Джанель подняла на меня абсолютно пустые глаза.
Это было хуже, чем разговаривать на разных языках. С языками есть хоть какая-то надежда на понимание.
Я сказала ей, что устала. На самом деле меня затошнило. А Джанель вдруг вспомнила, что нужно говорить трагическим шепотом, будто я умираю. Или повредилась рассудком.
– Ты береги себя, хорошо?
И она ушла.
А на меня снизошло озарение. Я поняла, что больше не хочу быть похожа на Джанель. Не хочу и не могу. У меня для этого чего-то не хватает в организме. Наверное, я с самого начала подсознательно надеялась, что она станет похожа на меня. Но с чего бы ей воспринимать меня как образец для подражания?