– Ну так край все равно под обрезку оставлен, – пожал плечами Зоран. – Невелика беда. Но не уверен, что Клаус согласится все вот так привольно, как на студенческом показе развесить. Еще и степлером стены долбать…
– Да кто его спрашивать будет, – ухмыльнулся профессор Ланг. – Потом еще спасибо мне скажет… если догонит. А я быстро бегаю. Поэтому валите все на меня.
Рассмеялся – коротко, угрожающе, как лесной разбойник из старинных преданий, выскочивший из-под куста с топором навстречу безоружному каравану. И красивым, почти драматическим жестом сбросил на пол пальто.
– Вам помогать надо? – спросил Зоран, совершенно ошеломленный его напором. Но и безмерно воодушевленный им. Потому что это круче любых комплиментов – когда человек обезумел, взглянув на твои рисунки. Причем настолько, что готов ночь напролет работать, лишь бы их на стенах выигрышно разместить. Сам Зоран на такую жертву ни для кого бы не пошел.
Тот энергично кивнул:
– Естественно, надо! У меня только дури много, а времени – мало. И вечно так! Поэтому давайте, снимайте свои рисунки. И вынимайте из рам.
Зоран думал, они до утра не закончат, а на самом деле управились за два часа. Причем могли бы еще быстрее, но примерно в середине процесса их застукал хозяин галереи Клаус, который еще в обед уехал домой и, судя по тому, что заранее предупредил Зорана о вечернем визитере, не собирался возвращаться до завтра. Но вдруг вернулся, видимо, сердце-вещун подсказало, что в галерее бесчинствуют силы зла. С порога запустил в профессора Ланга пустой корзиной для бумаг, завопил: «Ты что творишь?» – и потом они гонялись друг за другом по галерее, швыряясь многострадальной корзиной, но через разложенные на полу рисунки при этом аккуратно перепрыгивали, молодцы. Орали: «Мои стены!» – «Великий художник!» – «Все испортил!» – «Испоганить не дам!» – «Позорище!» – «Ретроград!» – «Да кто тебя вообще сюда пустил?» – «Ты!» Оба получали от этого настолько явное удовольствие, что Зорану стало завидно. Он всегда был довольно сдержанным человеком. И сейчас начал думать, что зря.
В конце концов эти двое устали бегать, орать и швыряться корзиной, уселись рядышком на пол, и Клаус совершенно спокойно сказал:
– Ну ладно, стены, хрен с ними, замажем. Но это же ужас кромешный – рисунки без рам, приколочены, как попало, словно дошкольник развешивал. Отсутствие нормального оформления обесценивает объекты искусства в глазах неискушенного зрителя. Так нельзя.
– Да можно, – заверил его профессор. – Иногда даже нужно. Короче, сейчас так модно. Будешь самый продвинутый. Вот просто на слово мне поверь. – И объяснил Зорану: – Мы в школе вместе учились. И все десять лет вот так же лупили друг друга учебниками по башке. Правда, я уже ни хрена не помню, но Клаус так говорит.
– Знал бы, чем это кончится, в жизни не дал бы тебе контрольные списывать, – проворчал Клаус. И укоризненно спросил Зорана: – Вы-то куда смотрели? Почему разрешили этому варвару ваши рисунки степлером пробивать?
– Мне самому так больше нравится, – честно признался Зоран. – Я его, можно сказать, подстрекал.
– А ты вообще красавец, – добавил профессор. – Оставил художника накануне открытия в одиночку работы развешивать. Ну кто так делает, а?
– Я ему поклялся, что завтра с утра за ухо приволоку сюда Андрюса, и мы все отлично развесим. Зоран сам не захотел ждать, – огрызнулся Клаус.
Встал, отряхнул штаны, вышел и почти сразу вернулся с бутылкой того самого элливальского вина, о котором этой осенью все вокруг говорили, как о чем-то из ряда вон выходящем, из лавок смели мгновенно, а Зоран, как всегда, заработался и прозевал.
Ну и дальше все уже было мирно, сидели и выпивали, причем профессор как-то ухитрился буквально между двумя бокалами приколотить к стенам оставшиеся рисунки. Закончив работу, сказал им обоим:
– А вот теперь встаньте рядом со мной и посмотрите.
Зоран вроде бы наблюдал весь процесс развески от начала до конца, даже сам в нем активно участвовал, но такого эффекта все равно не ожидал. Просто его же собственные рисунки без рам на пустых белых стенах, казалось бы, чему удивляться. Но теперь они выглядели так, словно сама реальность вдруг решила вмешаться в работу художника и кое-что переделала на свое усмотрение, как человек не смог бы. В эпоху Исчезающих Империй такое считалось вполне обычным делом, Зоран когда-то об этом читал.
– Не понимаю, как вы это сделали, – наконец сказал Зоран. – Ни хрена себе, а.
– То есть вам нравится? – сердито спросил его Клаус. И, вздохнув, признался: – На самом деле мне тоже. Я обезумел. Закончился как арт-дилер. Вон из профессии. Пристрелите меня.
– Я бы с радостью! – заверил его профессор Ланг. – Но некогда. Если еще немного тут задержусь, стрелять будут уже в меня. Причем человек пять, по самым скромным подсчетам. Кто-нибудь да попадет!
Поднял с пола брошенное пальто, отряхнул, небрежно накинул на плечи, сказал Зорану: «Вы круче всех в мире, еще увидимся», – послал обоим опереточный воздушный поцелуй, и был таков.
Эдо, Кара
– Я чуть не спятил, когда увидел, – сказал Эдо. – Те же рисунки, практически один в один. То есть на Этой и Другой сторонах сейчас идут две почти одинаковые выставки художника Зорана Беговича, якобы трагически погибшего еще в прошлом году и живого-здорового. Причем обе в итоге развесил я. Только здесь рамы пришлось оставить, а у Клауса я от них наконец-то избавился. Закрыл, блин, гештальт.
– Ты псих вообще, – вздохнула Кара. – Гештальт он закрыл! А ключ от него небось романтично выбросил в море.
– Так не выбросил. Вот же, тебе принес.
– Не буди во мне зверя, – строго сказала Кара. – А то проснется голодный, и придется его твой кровью кормить. Нет, ну правда. Ты же взрослый, мать твою, человек. Даже по-своему умный. Да еще с таким опытом, какого ни у кого больше нет. Мог бы додуматься, что тебе этого Зорана надо обходить десятой дорогой. Просто чтобы человеку не навредить.
– Так я и додумался. И почти неделю честно его обходил. Даже на выставку решил не соваться, ну его к черту. Но очень хотел посмотреть, как он на Этой Стороне рисует. Поэтому напросился зайти в галерею вечером, за день до открытия. Был уверен, там в это время сотрудники впахивают, а художник уже где-нибудь заранее отмечает. Ну или просто дома сидит. Но нет. Карма у него такая, у Зорана, – во всех реальностях от развесок страдать. Ну и у меня тоже, как оказалось, карма – его спасать.
– Все люди как люди, а у этих внезапно какая-то карма! – фыркнула Кара. – Зачем она вам?
Теоретически ей сейчас полагалось по-настоящему рассердиться. Но на практике почему-то не получалось. Поди рассердись на человека, который так сияет, что хоть темные очки надевай. Да и толку-то на него сердиться теперь, задним числом.
– Ты о художнике подумал? – спросила Кара. – Каково ему будет, если начнет вспоминать то, что с ним, с твоей точки зрения, произошло, а с точки зрения его, да и самой реальности – никогда не было. Не представляю, насколько должны быть железные нервы, чтобы с таким совладать.
– О художнике я не просто подумал. Я теперь о нем вообще всегда думаю, словно нет своих дел. Потому что, дорогая моя, это же реально чокнуться можно! Он там рисует то же самое, что рисовал здесь. И не в том дело, что рисунки похожи, это как раз понятно, все-таки одна рука. А в том, что он рисует, полагаясь на свой здешний, а не иллюзорный тамошний опыт… Погоди, не кривись, я сейчас объясню наглядно. Смотри сюда.
Достал телефон, показал Каре несколько фотографий. Два наброска, сделанные золотистой краской по зеленому фону, третий, наоборот, зеленым по золотому. Кара не считала себя знатоком, но тут и знатоком быть не надо, достаточно элементарной насмотренности, чтобы сразу понять: очень сильный художник этот Зоран Бегович. Но не о том же был разговор.
– Качество, конечно, отвратное, – вздохнул Эдо. – Всегда считал, что фотографировать искусство телефоном – бесчеловечное преступление. Но у меня просто не было выхода: один из этих рисунков теперь у Люси, а второй вообще в баре висит…
– Все преступники говорят, что у них не было выхода, – ехидно вставила Кара.
– Про преступников тебе точно видней. А теперь вот на это посмотри.
Положил перед Карой тонкий выставочный буклет галереи «Эпсилон Клауса». Нетерпеливо ткнул пальцем в одну из иллюстраций и снова сунул под нос телефон:
– Ты видишь? Он эту картинку почти в точности повторил. А теперь вот что я тебе скажу. Это, конечно, формально, по всем критериям, абстрактный экспрессионизм – такой, обновленный; ну, он, как любое интересное направление раз в какое-то время заново возрождается. Но интересно сейчас не это, а то, что на самом деле он не абстрактный ни разу. А предельно конкретный.
– Ты вообще учитывай, что я не искусствовед, – заметила Кара.
– А разговор у нас с тобой тоже не искусствоведческий. Обычный житейский разговор. О том, что у некоторых людей иногда включается такое… – даже не знаю, как лучше сказать – особое, дополнительное, что ли, зрение. И тогда начинаешь видеть мир вот в точности таким, как здесь нарисовано – зыбким, текучим, переливающимся, окутанным почти невидимой сияющей паутиной, которая явственно связывает все со всем. Я сам здесь два раза такое видел. В первый раз, когда стоял на мосту через Вильняле, то ли уже наяву, то ли еще в чужом сне; подозреваю, на самом деле ровно посередине, между тем и другим.
– Это когда ты только в город приехал, и тебе морочил голову наш общий друг?
– Ну да. А второй раз уже сам, без посторонней помощи. Хотя черт его знает, может, и с помощью, просто я о ней ничего не знал. Шел по набережной Вильняле в том месте, где сейчас с другой стороны новостройки, и вдруг накрыло меня. Хотя ничего специально не делал. Даже не вспоминал. Музыку слушал в плеере, думал о каких-то своих делах, и вдруг – бабах! Счастье было невероятное. Может быть, вообще самое крутое, что со мной в жизни случилось. В обеих жизнях, или сколько их там у меня… Да, и был еще один случай. Но не здесь, а дома. Или мне теперь полагается говорить: «Не дома, а у вас»? Короче, на Этой Стороне. Возле моря, когда я туда в одиночку сбежал, ты еще потом страшно ругалась.