– Да я много раз страшно ругалась, – невольно улыбнулась Кара.
– Ну, значит, в один из этих разов. Я сидел на пляже, ничего особенного не делал, то ли вспоминал, как когда-то вот так же у Зыбкого моря один сидел, то ли просто придумывал, будто вспоминаю. И вдруг, ни с того, ни с сего, тоже сияние отовсюду, словно поверхностью моря, в которой отражается предвечернее солнце, стало вообще все. Так вот, знаешь, что самое главное? У нас, на Этой Стороне, сияющая паутина совсем другая. Не золотая, а перламутрово-белая. И тоньше, и движется гораздо быстрей. И фон, то есть весь остальной мир, не зеленый, а голубой. Я уже потом подумал, это, наверное, потому, что разные свойства материи там и здесь.
Он замолчал, почти невольно пытаясь уцепиться за это воспоминание – может быть, если как следует сосредоточиться, все повторится? Мир снова вспыхнет, засияет и потечет?
Но ничего, конечно, не вышло. Почему-то нарочно, волевым усилием такие вещи не получаются никогда.
– Ничего себе, какие внезапно подробности выясняются, – наконец сказала Кара. – Так странно все это от тебя слышать! Словно ты – какой-нибудь древний жрец. Они, говорят, видели зыбкие линии мира, связывающие все со всем. То есть не просто «говорят», это как раз вполне несомненная штука. Ханна-Лора до сих пор так видит, если захочет. И Стефан однажды при мне этими сияющими линиями мира своих сотрудников вдохновенно грузил. Типа, не надо руками за них хвататься, если показалось, будто что-то неладно, следует немедленно его вызывать. Для меня-то эти «линии мира» пока просто слова. Никогда их своими глазами не видела. И тут вдруг ты!..
– Да ладно бы я, – нетерпеливо отмахнулся Эдо. – Что с меня взять, я псих. Может, в древние жрецы так и записывались, кто их знает: сперва заводили себе несколько жизней, потом от этого дела аккуратно, не особо кидаясь с топорами на окружающих, сходили с ума. Короче, я – это сейчас неважно. А вот художник – да! Ты прикинь, исчезнув отсюда, оказавшись на Этой Стороне, с новой судьбой, памятью и полной уверенностью, что там родился и всю жизнь прожил, он рисует Другую Сторону. Ее тайные линии мира, зыбкость, золотое сияние – вот это все. То есть чувственный опыт есть чувственный опыт. Вот уж что не пропьешь! Знаешь, что мне это напомнило? Как я сам, уехав из Граничного города, сменив судьбу и все позабыв, продолжал чинить сломавшиеся приборы домашним способом, каким-то мне самому непонятным невнятным усилием воли. И, собственно, до сих пор продолжаю чинить. Просто я не художник, хотя формально какое-то время числился таковым. У меня другое призвание – примусы починять. А то бы тоже небось сидел, рисовал с утра до ночи линии мира. Только не золотые, а перламутрово-белые. На голубом.
Кара озадаченно покачала головой.
– Про приборы ты раньше мне не рассказывал.
– Да просто как-то к слову не приходилось.
– Ну и дела.
– Ты, кстати, возьми буклет на работу. Покажи его Стефану. Спроси, это вообще похоже на здешние линии мира? Или мы оба что-то другое видели? И если другое, то что тогда? И заодно всю историю про художника ему расскажи.
– Да историю-то он знает. Но буклет давай. Покажу, конечно. И спрошу. Да ты и сам его расспросить можешь. Он у Тони почти каждый вечер сидит.
– Он-то, может, и каждый, да я не каждый, – усмехнулся Эдо. – Только когда есть подходящее настроение в дверь до посинения колотить. Это, как я понимаю, мой персональный способ вхождения в пространство чудесного – расшибать об него лоб. Другой вариант – чтобы притащили за шиворот. Или даже как младенца на руках принесли. Это бывает чертовски приятно. Но ты меня знаешь, я люблю все делать сам.
– Ну так можно чередовать, – пожала плечами Кара. – Сегодня принесли на руках, завтра сам.
– Да можно, конечно. Но на самом деле, не стоит. Когда часто носят на руках, в организме потом отчаяния не хватает. И лоб как-то неубедительно расшибается об чудеса.
– Совсем дурак, – улыбнулась Кара. – Но тебе, конечно, видней, что со своей жизнью делать.
– Первое – чистая правда, – в тон ей ответил Эдо. – Насчет второго – да черт его знает. Хотел бы я, чтобы было так.
– От художника ты теперь уже не отстанешь, я правильно понимаю? – прямо спросила она.
– Да опять же, черт его знает. Может, как раз и отстану. У меня своих дел невпроворот, а в сутках всего двадцать четыре часа, из которых дома можно провести никак не больше восьми. Но тогда кто-то другой должен начать к нему приставать. Потому что… ну слушай. Он же сейчас, по сути, примерно в таком положении, в каком я долгие годы был. Старую жизнь потерял, новую получил, сам ничего не понял и, как ни в чем не бывало, продолжает скакать. Только я-то, в отличие от него, уже знаю, что можно получить в одни руки две своих жизни разом. И что на практике это означает – обе навсегда потерять, а самому при этом остаться. Это, конечно, ужас невыносимый, с точки зрения беспомощной человеческой головы. Но одновременно немыслимое сокровище – если в хороших руках. А Зоран очень крутой художник. Значит, руки у него хорошие. Еще и получше моих.
– На самом деле совсем не факт, – заметила Кара. – То есть напрямую это точно не связано. Может быть, нет, может быть, да.
– Ну, пока не попробуешь, не узнаешь. Я считаю, всегда лучше пробовать, чем смирно на месте сидеть. Сама знаешь, мне тут многие помогали. И, собственно, продолжают – вы все продолжаете мне помогать. Значит, я сам тоже должен оказывать помощь – при условии, что могу. Правда, в этом я как раз не уверен. С другой стороны, слушай, а кто вообще может быть хоть в чем-то уверен в такой ситуации? Не случалось же ничего подобного никогда!
– Я тоже об этом все время думаю, – подхватила Кара. – Что не было прецедентов. Эта Сторона уже не раз себе здешних людей забирала – приезжих, одиноких, которых никто не ждет; то есть где-нибудь дома их, может, и ждали, но в нашем городе – точно нет. А чтобы вот так, при свидетелях, да еще и сохранив их следы на Другой Стороне, причем не какие-то мимолетные, а целую выставку, на которую куча народу может прийти – не было такого при мне. И при Ханне-Лоре тоже ничего подобного не случалось. А как оно было до нее, дело темное. Никто в ту пору за подобными вещами специально не наблюдал… Ай, да неважно. Важно, что это случилось. У нашей Люси и отчасти, опосредованно у тебя на глазах. Как будто нарочно вам показали: смотрите, и так бывает! Я, видишь ли, полагаю, что у реальности есть своя воля. И, пусть непостижимый для нас, но все-таки разум. Она не действует сдуру, наугад. И вот зачем бы ей это понадобилось? Пока не могу понять.
– А может, просто кусок такой вкусный, что не смогла мимо рта пронести? – рассмеялся Эдо. – Такой отличный художник, срочно хочу, дайте мне немедленно, и плевать на свидетелей! Губа-то не дура. Я бы на месте любой реальности сам такое добро к рукам прибрал.
– И это возможно, – вздохнула Кара. И с несвойственным ей обычно мечтательным видом повторила: – Все возможно. В том и штука, что вообще все.
15. Зеленый шершень
Для украшения:
перец халапеньо;
лайм;
соль;
сахар.
Приготовить сироп: смешать в кастрюле сахар и воду. Поставить кастрюлю на плиту и нагревать до тех пор, пока сахар не растворится. Снять кастрюлю с плиты и полностью охладить сироп. Добавить в охлажденный сироп мяту и кинзу, перемешать ручным блендером до пюреобразного состояния, процедить.
Натереть края четырех низких бокалов («рокс») перцем халапеньо и лаймом. Погрузить края бокалов сначала в соль, затем в сахар. Насыпать в бокалы лед. Смешать в шейкере половину травяного сиропа, сок одного лайма и 1/2 стакана текилы. Процедить коктейль в два бокала. Повторить с оставшимися ингредиентами. Долить в бокалы имбирное пиво. Украсить коктейли ломтиками лайма.
Тони
– Кто хочет добавки? – спрашивает Тони, и все семь, условно говоря, человек, засидевшихся у него сильно за полночь (и правильно сделали, зачем отсюда куда-то еще идти), отвечают: «Я!» – таким слаженным хором, словно месяц каждый день репетировали, готовились к показательному выступлению, и вот настал звездный час.
При этом супа в кастрюле осталось, в лучшем случае, полторы порции, но Тони, не дрогнув, выстраивает в ряд восемь мисок – последнюю для себя, он сейчас тут самый голодный, весь вечер работал без продыху, не поужинал толком, только что-то откусывал и отхлебывал на ходу – и наполняет их почти до краев, благо суп сегодня получился сговорчивый, сколько повару надо, столько его и есть. Вся бы еда так себя вела! Интересно, это он от родниковой воды такой покладистый или от пряностей, которые Жанна аж из Индии привезла? Или от лунного дня зависит? Или еще от чего?
– Баста, – говорит Тони, раздав добавку и усевшись на табурет. – Если кому-то чего-нибудь не хватает, сами выкручивайтесь, как хотите, а у меня перерыв на обед.
Поэтому хлеб режет Нёхиси, самое милосердное существо если не в целой Вселенной, то уж точно среди собравшихся здесь. И распечатывает новую пачку бумажных салфеток с веселыми осьминогами. И разливает по стаканам прошлогоднее смородиновое вино, которое теоретически, по науке, совершенно не сочетается с острым супом, зато отлично сочетается с жизнью в целом. А суп – это тоже жизнь.
– Вот это сейчас Тони вовремя забастовал, – говорит Стефан. – Не каждый день удается выпить с твоей руки.
– А каждый день вообще ничего делать не надо, – отвечает Нёхиси. – Мне недавно как раз рассказали, что если каждый день повторять одно и то же, пусть даже очень приятное действие, рано или поздно оно обязательно надоест. Я сперва захотел попробовать, интересно же, как это – «надоест»? Но мне объяснили, когда что-то надоедает, оно просто не приносит никакой радости. И я решил, ну его.
– Потрясающе! – восхищенно вздыхает Вечный Демон Виктор Бенедиктович, отхлебнув ложку супа и пригубив смородиновое вино.