Тут не поспоришь, конечно. Тем не менее, одинокие мужчины часто бывали в барах, а женщины без спутников – нет. Дома Цвете в голову не пришло бы наблюдать и подсчитывать, никогда не обращала внимания на подобную ерунду, но на чужой территории, поневоле начинаешь держать ухо востро. У Цветы с первого дня создалось впечатление, что на Другой Стороне к женщинам относятся странно. Как будто все люди как люди, а женщины все-таки не совсем. Вроде ничего неприятного не происходит, никто тебе грубостей не говорит, ниоткуда не прогоняют взашей, ничего открыто не запрещают, а все равно чувствуется этакое снисходительное пренебрежение, как если бы в школе тебе заранее, автоматом поставили тройки по всем предметам, ни разу не проверив тетрадки и не вызвав к доске.
Симон говорил ей на это: ты себя не накручивай. Раньше здесь так действительно было, но с тех пор все сто раз изменилось, уже давным-давно никто девчонок не обижает; ну, может, в атмосфере какая-то память об этом осталась, а ты чуткая, все улавливаешь. В общем, забей.
«Ладно, – думала Цвета, пока шла по улице, оглядываясь по сторонам, – по идее, Симону должно быть видней. Он так давно живет на Другой Стороне, что уже практически свой, все здесь знает, все понимает. Может, я и правда просто себя накручиваю? А может, тут не только к женщинам, а вообще ко всем так относятся? Пока наглядно не докажешь обратного, по умолчанию считается, ты – так себе человек? А кстати, похоже на правду. Вот еще почему мне с ними так тяжело! Мы-то дома сперва очаровываемся практически любым незнакомцем, а уже потом разбираемся, кто перед нами, а здесь поступают ровно наоборот. Ладно, какое мне дело. В субботу сыграем, уйду домой, и ноги моей здесь больше не будет. Пусть и дальше сидят с кислым видом и ставят друг другу тройки, а я лучше дома снова в отличницах похожу. Вот за это и выпьем!» – подытожила Цвета. И решительно перебежала дорогу, потому что на противоположной стороне улицы призывно подмигивал веселыми желтыми фонарями вход в какой-то совершенно по-домашнему уютный, как ей показалось из-за теплого леденцового света в окнах, бар.
Вроде сама решила зайти в этот бар, он ей понравился, как мало что нравилось на Другой Стороне, но на пороге Цвету натурально обожгло беспричинным паническим ужасом: что я делаю? Зачем? Почему добровольно иду поздно вечером в опасное место, где сидит куча пьяных незнакомцев? А вдруг они начнут ко мне приставать? Или ограбят? Отнимут мою трубу! Я же совсем не умею драться! В драке мне могут выбить передние зубы, и как я тогда буду играть?
Все это было так абсурдно, настолько противоречило Цветиному характеру, здравому смыслу и даже фактам – Другая Сторона может сколько угодно бесить, но, при всех ее недостатках, здесь живут цивилизованные мирные люди, какие могут быть ограбления с выбитыми зубами? откуда взялся в голове этот бред? – что Цвета испугалась еще больше, теперь уже за свой рассудок. Впервые в жизни всерьез. «Вот так живешь, думаешь, что у тебя иногда сдают нервы, ничего страшного, на Другой Стороне это совершенно нормально, надо взять себя в руки, пройдет, и вдруг – хлоп! – сходишь с ума, без шуток, по-настоящему, так что доктора из Бархатной Рощи не вылечат. А может, все-таки вылечат? – неуверенно подумала Цвета. – У нас хорошие доктора».
Успокоилась она так же внезапно, как перед этим перепугалась. Весь этот ужас только пересказывать долго, а на самом деле уместился максимум в пару секунд. Цвета настолько пришла в себя, что даже сойти с ума больше не боялась, только думала удивленно: боже, какие же глупости иногда в голову лезут! Все-таки у меня слишком буйное воображение. И нервы совсем не такие крепкие, как мне дома казалось. Теперь понятно, почему меня послали подальше, когда хотела завербоваться в Мосты. Граничная полиция хорошо разбирается в людях. А люди в себе, получается, нет.
«Тем более, надо что-нибудь выпить, – решила Цвета. – Чтобы весь этот бред окончательно и бесповоротно выветрился из головы».
Уселась на табурет за стойкой, бармен адресовал ей неприязненный кислый взгляд. «Ну да, – насмешливо подумала Цвета, – по вашим меркам я совсем не красотка, я уже в курсе. Ну и сами, дураки, виноваты, что видите только поверхность, форму и совсем не чувствуете внутреннего огня, который – главное в человеке. Мне-то все равно, я сюда не романы крутить пришла. Но вам же самим от этого хуже. Столько красоты упускаете! И ладно бы только одной красоты».
Но перевоспитание населения Другой Стороны или хотя бы отдельно взятого бармена совершенно точно не являлось ее задачей. Поэтому Цвета тоже скорчила кислую морду и заказала коктейль, не задумываясь, не выбирая, просто ткнув наугад в длинный список. Получила набитый колотым льдом стакан с, как ей сперва показалось на вкус, чистым апельсиновым соком. Но, справедливости ради, уже после второго глотка поняла, что ошиблась. От сока не расслабляются все мышцы разом, и не кружится голова. Это оказалось так неожиданно и приятно, что Цвета чуть не рухнула с табурета – хотела на спинку откинуться, а спинки-то и нет. Полезла в карман за сигаретами; она почти не курила, но под выпивку – самое то. Бармен заметил, как она чиркает зажигалкой, и сказал очень сухо, почти сердито: «В баре курить запрещено». Цвета смутилась и одновременно разозлилась – вечно я забываю, что здесь не только в кофейнях, но и в барах нельзя курить! На Другой Стороне столько нелепых, бессмысленных, унизительных правил, явно придуманных с единственной целью еще больше испортить людям и без того непростую здешнюю жизнь, что они просто не помещаются в нормальной человеческой голове.
Не извиняясь, спрятала зажигалку, допила залпом крепкий коктейль. Положила на стойку десятку, дождалась сдачи, просто из принципа, чтобы ни копейки этому кислому типу не оставлять, и вышла на улицу. «Хорошо посидела в баре! Отлично провела вечер! Нет слов, – мрачно думала Цвета, оглядываясь по сторонам в поисках какой-нибудь уличной скамейки, на худой конец, удобного подоконника или, чем черт не шутит, пня. – Если уж я в кои-то веки захотела покурить с комфортом, будьте уверены, покурю!»
Во дворе, окруженном кованой высокой оградой, увидела столы и стулья, сваленные в кучу и обмотанные цепями – видимо, летом это открытая веранда при баре, а теперь закончен сезон. «Ладно, договорились, это меня устроит!» – решила Цвета и, не раздумывая, полезла через забор.
Не сказать, что у Цветы была хорошая подготовка, в последний раз она лазала через заборы, когда училась в начальной школе, так что, по идее, могла сорваться, пораниться или порвать пальто. Но злость и коктейль сделали свое дело, Цвета легко перемахнула через ограду, не помешал даже футляр с трубой. Уселась там на груде скованных стульев – не сказать, что удобно устроилась, зато смешно – закурила и поняла, что жизнь наконец-то снова ей по-настоящему нравится. Не как дома привыкла, но все равно хорошо. Великое все-таки дело – мелкое хулиганство, нарушение глупых правил, попрание никому не нужных дурацких основ. Всего-то и нужно оказалось для счастья – без спроса вломиться в запертый двор.
Вдохнула полной грудью холодный осенний воздух, подумала: как хорошо! – но вместо того, чтобы улыбнуться, вдруг снова заплакала. От облегчения, от обиды, от внезапно открывшейся ей гармонии чужого враждебного мира, от клокочущего в крови коктейля, оттого, что рано или поздно придется выбираться из-за этой дурацкой ограды, а у нее уже вышел кураж, и оттого, что папа давным-давно умер, и ему не расскажешь, а значит, не расскажешь вообще никому, как однажды сидела пьяная ночью на Другой Стороне за решеткой, на скованных цепью стульях и одновременно на руинах собственной – ладно, предположим, не жизни, а всего лишь одной, но самой главной мечты.
– Эй, вы чего ревете? – спросил из темноты мужской голос.
– Потому что могу! – рявкнула Цвета и сама же первая рассмеялась сквозь слезы.
– Аргумент, – согласился голос. – Вы крутая. Я тоже так хочу.
Цвета опомниться не успела, как источник голоса, оказавшийся высоченным мужиком, одним прыжком перемахнул через кованую ограду, уселся рядом с ней на перевернутый стол и заплакал так горько, словно только что осиротел.
– Эй, вы чего? – ошеломленно спросила Цвета, инстинктивно прижимая к себе футляр с трубой, потому что явно же сумасшедший. Черт знает, что от такого ждать. А она с ним, можно сказать, заперта в одной клетке. Вряд ли выйдет удрать.
– За компанию, – ответил незнакомец, жалобно шмыгнув носом. Всхлипнул в последний раз, вытер рукавом мокрые щеки и сказал совершенно спокойно, тоном гурмана, распробовавшего новый деликатес: – Действительно очень неплохо. Освежающее ощущение. Надо его запомнить и время от времени повторять.
Он был похож на разбойника с большой дороги, как их показывают в кино. Хотя топором не размахивал и одет был прилично. Но с такой хищной рожей, пылающим взглядом и перекошенным от внутреннего напряжения ртом, что топора и не надо. Он сам – топор.
– Вы совсем псих, – обреченно заключила Цвета.
– Приятно слышать, – улыбнулся тот.
Улыбка у разбойника оказалась совершенно обезоруживающая. С трогательными ямочками на щеках. И он сразу перестал казаться разбойником. Скорее уж добрым ангелом, сбежавшим на выходные с небес.
– На самом деле вы мне безбожно льстите, – добавил он. – Псих-то я псих, но сегодня какой-то до смешного нормальный. Сам удивляюсь. Тихий, мирный и всем довольный, как слон.
Хренассе – «до смешного нормальный». А ненормальный тогда будет какой? – подумала Цвета, и незнакомец ответил на ее мысли, словно она высказала их вслух:
– Ну слушайте, а что было делать? Иду и вдруг вижу: такая хорошая гостья с изнанки сидит и ревет. Непорядок! Ну я и утешил, как мог. По-моему, отлично у меня получилось. Вы больше не плачете. Я вроде тоже. Добро победило зло!
«“Гостья с изнанки”? – изумилась Цвета. – Это же он про меня сказал: “гостья с изнанки ревет”? Это как?! Что он имеет в виду? Может, это просто метафора? Цитата откуда-нибудь? Здесь же про нас никто не знает! Даже не могут такое вообразить. Симон говорил, про Эту Сторону лучше никому не рассказывать, даже самым близким друзьям, если вдруг заведутся. И не потому, что великая тайна, которую надо оберегать, а просто никто не поверит. С точки зрения местных, другая реальность у них под боком – самая глупая чушь, какую только можно придумать. Если проговоришься, сочтут тебя душевнобольной, в лучшем случае, станут смотреть, как на дурочку-фантазерку, которую нельзя принимать всерьез.