Но наши-то, – вспомнила Цвета, – на Другой Стороне часто бывают. Мы с Симоном не одни такие дураки. Десятки контрабандистов каждый день туда-сюда бегают. И какие-то сотрудники Граничной полиции постоянно дежурят здесь. Вот я бы совершенно не удивилась, если бы оказалось, что этот тип из Кариного отдела. Они же там с прибабахом все».
– Так вы, что ли, тоже наш? – наконец прямо спросила Цвета. – Тогда понятно…
– Что именно вам понятно? – снова улыбнулся тип с разбойничьей рожей. И снова волшебным образом преобразился, хоть обниматься с ним лезь.
– Почему вы такой классный, – честно сказала Цвета. – Вот хоть стой, хоть падай. Офигеть!
Это же только на Другой Стороне не принято признаваться незнакомцам, что они тебе нравятся, а дома кому угодно можно такое сказать, и это ничего особенного не значит, никого ни к чему не обязывает, просто человеку будет приятно, и все.
– Да, я вполне ничего, – согласился он. – Но не «ваш», извините. Тутошний я.
– Но как же тогда?.. – опешила Цвета.
Незнакомец рассмеялся, явно наслаждаясь ее замешательством.
– Ну так все люди разные, – наконец сказал он. – И у вас, и у нас, везде. Некоторые из наших к вам в гости запросто ходят, одни наяву, другие – во сне, а третьи просто не отличают одно от другого; собственно, правильно делают, разница, в сущности, невелика. Лично у меня на Этой Стороне куча друзей и знакомых, поэтому с первого взгляда отличаю ваших от местных. Это легко, когда знаешь, как и на что смотреть.
Цвета молча кивнула. Подумав, сказала:
– Значит, мне повезло.
– Вы пока не представляете, до какой степени, – усмехнулся незнакомец. – Судьба к вам даже как-то подозрительно добра!
Достал из внутреннего кармана пальто какой-то небольшой прямоугольный предмет и протянул его Цвете. Она взяла.
Предмет оказался карманной флягой, такой холодной, словно не на живом человеческом теле перед этим хранилась, а лежала в арктических льдах.
– Там, скорее всего, отличный коньяк, – неуверенно сказал владелец фляги. – Если только не превратился во что-то другое, в моих карманах напитки порой шалят. Я с ними страшно ругаюсь, это помогает на какое-то время, но потом они опять берутся за свое. В последний раз я устроил скандал на прошлой неделе, так что, по идее, его благотворное действие еще должно продолжаться. Да вы просто понюхайте. Если покажется подозрительным, отдавайте обратно, я с ним разберусь.
И погрозил Цвете кулаком. То есть не самой Цвете, а фляге, которую она держала. Так выразительно, что Цвета на месте бедняги приложила бы все усилия, чтобы оставаться наполненной именно коньяком.
Понюхала – вроде и правда коньяк. Даже не отпила, а попробовала кончиком языка. Толком не разобралась, но все-таки сделала небольшой глоток. Сказала, отдавая флягу:
– Не ругайте ее. Коньяк отличный. Просто я больше пока не хочу.
– Да кто ж вам даст больше? – рассмеялся тот. – Вам еще через забор обратно карабкаться. А для этого надо, как минимум, стоять на ногах.
– Ой, да, – вспомнила Цвета. – Обратно же будет надо! Вот чертов забор!
Но вместо того, чтобы приуныть, пришла почему-то в такой восторг, словно всю жизнь мечтала встретиться с этим забором. И вот он наконец пришел. Они оба пришли – забор и ангел-разбойник. И теперь точно-точно все будет хорошо.
Ну то есть, понятно, что это коньяк так подействовал, в сочетании с коктейлем из бара, о котором Цвета уже забыла, но он-то о ней не забыл. В смысле, никуда не делся из организма, содержался в крови и делал свою работу. А теперь к нему еще коллега коньяк в гости зашел. И от этого сочетания Цвета почувствовала себя совершенно как в детстве – счастливой и храброй, заранее готовой обрадоваться всему.
– А теперь скажите мне, пожалуйста, что вы, такая прекрасная, у нас на Другой Стороне забыли? Зачем это вам? – спросил ее ангел-разбойник.
Очень строго спросил. И одновременно сочувственно. В точности доктор, к которому пришла непростительно поздно, с запущенной многолетней болезнью – как же вы, милочка, до такого себя довели?
– Вас же здесь от всего тошнит, – добавил он. – Ничего вам не нравится. И вас, в общем, можно понять. Вашим людям здесь трудно приходится, особенно поначалу. Мне многие говорили, так тяжко становится, хоть в петлю лезь. Надо быть очень особенным человеком, чтобы на Другой Стороне понравилось. Я бы сказал, «конченым психом», но Кара мне этого не простит.
– Ну, я думала, я тоже «очень особенный человек», – призналась Цвета. – Но оказалось, нет.
– Просто вы в другую сторону особенная, – утешил ее незнакомец. – Вы музыкант, каких больше нет.
– Откуда вы знаете? – подскочила Цвета.
– Да отовсюду сразу, – улыбнулся тот. – Я не умею только из какого-то одного места знать.
– Вы из здешней Граничной полиции? – наконец сообразила Цвета.
– И хотел бы сказать вам: «бинго!» – потому что слово хорошее. Красиво, звонко звучит. Но все-таки нет. Для службы в полиции я чересчур богема и анархист. Ни за что не согласился бы дежурить по графику и на совещаниях заседать. Поэтому вашего досье я не изучал. Зато однажды полночи слушал вашу музыку в записи. Попросил поставить из любопытства, а потом до утра выключать не давал. С тех пор я ваш должник. Так это было вовремя, вы не представляете! Я в тот день как раз… скажем так, приболел. Чувствовал себя даже не человеком, а драной тряпочкой, восставшей из ада, где ею долго и тщательно протирали адскую пыль. И тут вдруг ваша труба, чистая небесная радость, как живая вода из сказки. Я под нее тогда так отлично ожил, что до сих пор хожу спокойный и безмятежный, как летнее море в штиль.
– Ой, как здорово! – воскликнула Цвета. – Мне вот именно это сейчас позарез надо было услышать! Что от моей игры кто-то ожил!
– Ну вы все-таки учитывайте, в моем случае «ожил» это просто метафора, – серьезно сказал тот. – Я не лежал бездыханный. Боюсь, будь я настоящим покойником, понадобилось бы что-нибудь посильней.
– А вы еще спрашиваете, что я на Другой Стороне забыла, – усмехнулась Цвета. – Вот это и забыла. Силу! Я за силой сюда пришла.
– Ну и как, добыли?
– Наоборот, растеряла, – мрачно призналась она.
– А это потому, что впали в уныние. Его здесь у нас действительно – завались. Масса ошеломительных возможностей легко и недорого приуныть. Но я бы никому не советовал так развлекаться. От уныния еще ни у кого не прибавлялось сил. От него только все портится – и сам унывающий, и весь остальной мир.
– Да ладно вам – весь мир, – отмахнулась Цвета. – Вот прямо пришла я такая ужасная, приуныла и все тут испортила. А до меня на Другой Стороне, типа, был рай.
– Да почему сразу рай? По-разному было. И до сих пор по-разному есть. Но факт остается фактом: чем сильней человек, тем больше вокруг себя может испортить, сам того не желая, одним своим настроением. А у вас-то силищи – будь здоров! К дому, где вы поселились, лучше теперь близко не подходить, так настроение портится. Уж не знаю, как ваши соседи справляются; справедливости ради, большинство людей унынием не удивишь, но это не значит, что они заслужили добавки. В этом смысле вы сейчас – чуть ли не самый опасный в городе террорист. Будь это кто-то другой, я бы ему за такие дела голову открутил. Но вы – это вы. Ваша голова такие звуки из трубы извлекает, что ладно, оставим ее на месте, как есть. Делайте, что хотите, хоть вусмерть обунывайтесь, вам все можно, потому что я – ваш должник.
– Ну ничего себе заявление, – пробормотала Цвета. Хотела сказать сердито, но вышел растерянный писк.
Она уже окончательно перестала понимать, что происходит. Кто с ней вообще говорит? Городской сумасшедший, невесть кем себя возомнивший? Или сотрудник здешней Граничной полиции, мало ли, что не признается, может, ему служебная инструкция не велит? Или?.. Впрочем, остальные версии звучали настолько безумно, что Цвета предпочла поскорее выкинуть их из головы.
– Вы сами сказали, что пришли к нам за силой, – пожал плечами незнакомец. – А я просто объяснил, как обстоят дела. Пока вы унываете, толку не будет. Не поможет вам Другая Сторона. Сюда не за унынием следует приходить, а за отчаянием. К вам отсюда ходят за радостью, а к нам от вас – за безграничным отчаянием. Такой пока расклад.
– За отчаянием? – недоверчиво переспросила Цвета. – Можно подумать, у нас своего нет.
– Чувство, которое вы называете словом «отчаяние», у вас, безусловно, есть. Но настоящее безоговорочное отчаяние обреченных вам недоступно. У вас для этого слишком радостно жить и слишком легко умирать.
Цвета невольно содрогнулась, не столько умом, сколько измученным долгим пребыванием на Другой Стороне телом осознавая, насколько он прав.
Наконец спросила:
– Ну и зачем оно нужно?
– Как по мне, в большинстве случаев, совершенно незачем. Просто у нас тут обычно выбора нет. Родился на Другой Стороне слишком умным и не в меру чувствительным, получи приз. Однако мир настолько разумно устроен, что любая, самая страшная палка непременно оказывается о двух концах. Из отчаяния, доведенного до предела, можно взять очень много силы – если стойкости хватит. Ну или упрямства. Я сам в свое время взял. Но не рискнул бы настойчиво рекомендовать этот метод. Не пытайтесь повторить в домашних условиях, так в подобных случаях говорят.
Цвета молча протянула руку. Незнакомец без слов ее понял, достал флягу, дал. Сказал:
– Не надо вам никакого отчаяния. У вас и без него все отлично. Родились на Этой Стороне, стали там крутым музыкантом, на чистую радость вам силы хватает, куда еще добавлять?
Цвета свинтила тугую пробку, сделала глоток, такой обжигающий, словно там был не коньяк, а огонь. Отдала флягу, ответила:
– Чтобы совершить невозможное. Больше, чем то, для чего родилась.
– Мертвых из могил поднимать собрались? – усмехнулся тот.
Она чуть не закричала: «Откуда вы знаете?» – и одновременно: «Заткнитесь, не смейте так!» – и еще: «Да что вы все понимаете?» – как подростки родителям говорят. Но сдержалась, не стала кричать. А спокойно со