Эна сидит на речном берегу, у самой воды, прямо на влажной земле.
Эне нравится река Нерис. С виду речка как речка, а делит город на две половины, похожие друг на друга куда меньше, чем просто разные города. И на изнанке нет даже тени ее, ни намека на отражение, только Зыбкое море. Но море не может быть изнанкой реки.
Эна достает из кармана ключ от квартиры Вечного демона Виктора Бенедиктовича. Чтобы войти туда снова, ключ ей, конечно, не требуется. Зато Виктору Бенедиктовичу был нужен хоть какой-то внятный, наглядный символ, что он действительно сдал ей дела, а то никак не мог в свое счастье поверить. Все-таки шестьдесят с лишним лет тут прожил почти совсем человеком. Теперь еще долго будет в себя приходить.
Эна роет ключом – инструмент не особо удобный, но гораздо лучше, чем совсем ничего, – неглубокую ямку, достает из другого кармана зеленую стеклянную бусину, кладет на дно, присыпает землей, трамбует, закрывает листьями и травой. Ну все, готово. Отлично вышло, даже самой не видно, что здесь кто-то что-то зарыл.
– Ты что, клад закопала? – спрашивает черноголовая речная чайка, усаживаясь Эне прямо на голову. Еще примерно дюжина чаек кружит над ней и восхищенно вопит. – Серьезно? – нетерпеливо щебечет чайка, возбужденно хлопая крыльями. – Здесь теперь зарыт клад?!
– Тогда уж скорее зерно посадила, – смеется Эна. – Я тот еще огородник, даже не представляю, что из него прорастет. Но это и есть самое интересное. Не так уж много осталось в мире вопросов, на которые я честно, без скидок не знаю ответ.
– Та же беда, – соглашается Нёхиси и устраивается рядом с Эной.
Он больше не стая чаек, но выглядеть человеком ему пока неохота, он уже им по горло навыгляделся сегодня с утра. Поэтому сейчас Нёхиси – просто тень, темная и бесформенная. Но не лежит на земной поверхности, как теням положено, а плотным кольцом окружает Эну – типа, это они так дружно сидят в обнимку. Ладно, чего придираться, как могут, так и сидят.
«В общем, хорошо, что в этой части набережной обычно никто не гуляет, – умиротворенно думает Эна. – Говорят, у людей есть какая-то «психика». И все наперебой настоятельно рекомендуют ее беречь».
– А как именно ты не знаешь, что у тебя получится? Каким способом добиваешься неведения? – тормошит ее Нёхиси. – У меня-то ограничение всемогущества, я в этом смысле отлично устроился, теперь не знаю целую кучу вещей! А ты – как?
– А у меня изворотливый ум, – улыбается Эна. – Умею грамотно поставить задачу, вот и все. Я зарываю в вашу землю разные штуки с изначальным намерением: пусть из них вырастет неизвестно что.
– Много разных штук уже закопала?
– Да откуда ж я знаю, с какого числа у вас тут начинается «много»? – смеется Эна. – Сколько надо, столько зарыла, в самых разных местах. Будут потом вам подарки – неизвестно когда, неведомо что, неясно откуда взялось, но городу точно понравится. Вот и славно, он заслужил. Я ему благодарна. Радует меня, как давно никто не радовал. А я-то считала, что знаю, чего следует ждать от человеческих городов.
– Это мы! – торжествующе восклицает Нёхиси. – Вот этими вот руками! Ну, справедливости ради, не только моими. Но – в том числе!
По такому случаю у бесформенной тени появляются руки, которые она патетически воздевает к небу – все примерно три тысячи девятьсот шестьдесят. И от избытка сильных и сложных чувств взлетает – не чайками, тенями чаек. Впрочем, орут и галдят эти тени совершенно как нормальные птицы. Только громче в сто раз.
Эна идет по набережной, по той ее части, где стоят скамейки и фонари. И люди тут ходят – не то чтобы толпами, но время от времени попадаются. По большей части, собачники и бегуны.
На одной из скамеек сидит человек – то, что кажется окружающим человеком, респектабельным широкоплечим мужчиной с сединой в волосах. Эна подходит к нему, не здороваясь, садится напротив на корточки, заглядывает ему в лицо снизу вверх, наконец снимает очки с толстыми стеклами, и человек – то, что кажется человеком, – вздыхает от облегчения, о котором до сих пор не мечтал, потому что не представлял, что такое вообще бывает и, тем более, может случиться с ним.
Наконец седой широкоплечий мужчина говорит, как положено местному жителю, по-литовски, и одновременно его прекрасная суть вторит своей иллюзорной оболочке на хэйском наречии, широко распространенном среди высших духов диалекте вечного пред-языка:
– Теперь не больно, спасибо.
Эна кивает. И отвечает на том же хэйском наречии, очень удобном и емком:
– Твое навсегда.
Если бы они говорили на человеческом языке, Эна сейчас бы многословно ему объясняла: никому не должно быть больно вечно, во всех временах. Ты – это ты, понимаю, тебе совсем без боли нельзя, однако теперь можешь давать себе передышку. Когда сам захочешь, в любой момент, достаточно вспомнить, как я на тебя смотрела, и боль покинет тебя.
То есть Эна совсем иначе сказала бы, но по смыслу – примерно так. А на хэйском наречии весь этот смысл распрекрасно умещается в короткое двусложное слово, которое в пересказе звучит как «твое навсегда», но это, конечно, неточно. И не может быть точно – просто в силу принципиального отличия всех человеческих от вечного языка.
Поэтому о чем эти двое говорили потом, пересказать не получится. Надо быть ими, чтобы их понимать. Но будем считать – и это даже немного похоже на правду, как сложенная из бумаги птица на свой живой прототип, – что седой мужчина сказал рыжей тетке: «Бездны обычно таких подарков нашему брату не делают», – а рыжая тетка ответила: «Нет никакого множества Бездн и никакого «вашего брата». И уж точно нет никакого «обычно». Есть ты и я. Прямо сейчас».
На исходе синих осенних сумерек Эна стоит на пешеходном мосту между двумя берегами широкой реки Нерис и смотрит на воду. Думает: ну и денек! Какая-то я сегодня… как же это тут называется? «Бизнес-леди», не «бизнес-леди»? А! «Деловая колбаса»!
Эна смотрит на воду, на вечернее небо, на кроны прибрежных деревьев, пламенеющие по случаю наступления октября – слава богу, хоть эти от меня не цветут! Эна не то что устала, даже в человеческом теле она вряд ли хотя бы теоретически может устать, но быть «деловой колбасой» ей уже надоело. «Лучший отдых – смена занятий, – думает Эна. – И мне пора отдыхать. Для начала, не делать ничего, что хотя бы условно считается «делом», а просто быть и молчать».
В этот момент мост, на котором стоит чрезвычайно довольная наступившей паузой Эна, вздрагивает и начинает медленно двигаться вверх по течению, как огромный тяжелый паром. Эна смеется от неожиданности – надо же, точно, как в детстве! «Но я же для этого ничего не делала, – с некоторым сомнением думает Эна. – Да точно не делала, что я, себя не знаю? Я тут ни при чем!»
– Это, – говорит у нее над ухом знакомый голос, гораздо более бодрый, чем в прошлый раз, – мой способ скакать до неба от счастья, случайно встретив тебя на улице. Прыгун из меня очень так себе. Даже если с шестом.
– Смешно получилось, – не оборачиваясь, говорит Эна. – Ты даже не представляешь насколько! Именно с этого фокуса для меня когда-то все началось.
– А у таких, как ты, бывает начало?
– Начало есть у всего. Это только конца не бывает. Все, что сумело однажды начаться, есть всегда, во всех временах. Всякая вечность состоит из бесконечного множества начал, а что некоторые из этих начал кому-то могут показаться завершениями, так это исключительно проблема интерпретаторов. Не умеешь оптимистически интерпретировать – не берись!
Некоторое время они молчат, глядя на неподвижную темную воду, по которой неторопливо движется мост.
– Справедливости ради, – наконец говорит Эна, – старт мне достался полегче, чем некоторым, вроде тебя. Человеком в том смысле, как это здесь понимают, я никогда не была. С моей нынешней точки зрения, разница несущественная, но объективно, она достаточно велика. Для простоты предлагаю считать, что я родилась в стране фей, но таких… с ограниченными возможностями.
– «Феи с ограниченными возможностями» это пять. Надо будет запомнить.
– Запоминай, – великодушно соглашается Эна. – Собственно, только и хотела сказать, что на моей изначальной родине, при всех ее несомненных достоинствах, мало кому удавалось играть в подобные игры с реальностью, а у меня получилось с первой попытки, стоило захотеть. Только у меня был не мост, а пирс. Он уплыл далеко в открытое море, оставаясь при этом на месте, но обе позиции были в равной степени правдой, как сейчас у тебя. Мне к тому времени, если пересчитывать на ваши реалии, исполнилось примерно лет пять. В общем, мало. Но воля изменить мир – неизвестно как именно, непонятно зачем, просто так, потому что я есть, и это надо отметить – во мне впервые проснулась тогда. С тех пор мне известно, что я – воля мира быть измененным. Кроме воли ничего нет.
– Воля мира быть измененным, – повторяет ее собеседник. – Надо бы мне поскорее забыть эту формулу, чтобы однажды додуматься до нее самому.
– Забывай, – соглашается Эна. – Дело хорошее. Я за тебя спокойна, додумаешься как-нибудь. А пока давай, тормози понемногу. Причаливай. А то с таким пассажиром хрен знает куда уплывешь. Ты-то ладно, что тебе сделается. Но с мостом неудобно получится. Будь ты хоть сто раз местным духом-хранителем, нельзя отбирать у города мост!
Мост, напоследок подпрыгнув на волнах, как рыбацкая лодка в шторм, замирает на месте, а река, спохватившись – чем я тут вообще занимаюсь? о чем задумалась? заснула, что ли? – снова течет.
Эна наконец оборачивается, поправляет очки, но пока не снимает, еще не время, потом. И говорит, как ни в чем не бывало:
– Привет. Отлично выглядишь. А все потому, что я тебе в прошлый раз уши не оторвала. Уши тебе к лицу. За это с тебя причитается. Я сегодня узнала про удивительный Немилосердный суп, ради которого некоторые искушенные в наслаждениях существа готовы идти на серьезные жертвы. До сих пор я ваш притон стороной обходила, просто из деликатности. Но теперь мое терпение лопнуло. Веди.