В общем, Цвета не стеснялась уходить даже с выступлений лучших друзей, а тут вдруг некстати смутилась – это же весь ряд поднимать придется – и осталась сидеть на ненужной, мучительной лекции, то и дело спрашивая себя: дура, зачем?
– Стремительное развитие искусства Другой Стороны традиционно принято объяснять инертностью материи нашей изнанки, ее избыточным постоянством, линейной последовательностью исторических и прочих глобальных процессов, – говорил профессор Ланг. – Проще говоря, у них не было эпохи Исчезающих Империй, как у нас, а если и была, то так давно, что даже свидетельств не сохранилось. Поэтому люди Другой Стороны успели окончательно сами себе надоесть, заскучать и пуститься во все тяжкие, инициировать фундаментальные перемены – на самом деле, не только в искусстве, во всех областях, ни для кого не секрет, что мы позаимствовали у жителей Другой Стороны большинство современных технологий и вообще многому у них научились. При этом искусство – область, где добиться изменений проще всего, чисто технически: не надо годами экспериментировать в лабораториях, строить заводы и торговаться с потенциальными инвесторами, достаточно взять в руки карандаш или кисть. Все это правда, в достаточной степени очевидная, странно было бы спорить, тем более, мне рассказывали, что первым эту идею сформулировал не кто-нибудь, а я сам, а я вроде довольно умный. Но с тех пор я – не то чтобы передумал, просто немного больше узнал. И сейчас мне кажется, что основной движущей силой развития искусства Другой Стороны стала смерть.
На этом месте он, конечно же, сделал паузу, чтобы публика успела и похихикать над кокетливым «я вроде довольно умный», и осознать значение слова «смерть» в соответствующем контексте, и скорбно вздохнуть.
– Общеизвестно, что смерть Другой Стороны настолько страшна, что психика тамошних жителей не справляется с осознанием ее неизбежности и выстраивает множество разнообразных защит, обсуждать которые мы не будем, чтобы присутствующие здесь профессиональные психологи не перестали со мной здороваться, их добрым отношением я пока дорожу, – он отвесил почти шутовской поклон каким-то своим приятелям в зале, предоставив собравшейся аудитории возможность еще больше его полюбить. – Скажу только, что наиболее сильные, интересные, значительные художники обычно получаются из людей, чья психика не справилась с формированием защитных реакций в необходимом объеме, поэтому вынуждена ежедневно справляться с задачей еще более непосильной – жить с осознанием собственной смертности, в теле, которое заранее знает, какой ужас неизбежно ему предстоит. Я хочу сказать, что художник Другой Стороны, чем бы ни занимался, в первую очередь противостоит страшной тамошней смерти. Далеко не всегда осознанно, но деятельно – всегда. В этом противостоянии он заранее обречен на поражение и знает об этом, если не совсем дурак. Но делает, что может, и это само по себе – победа. Духа над материей, воли над обстоятельствами, субъективно ощущаемой силы над объективной слабостью – в целом, примерно так. И вот этот парадокс поражения, раз за разом наглядно превращающегося в победу неизвестным, не могущим существовать, но при этом явно существующим способом, создает драматическое, я бы сказал, магическое напряжение, которое так привлекает нас в искусстве Другой Стороны.
Он взмахнул рукой, как будто держал в ней нож, обрезающий нить рассуждений. Это выглядело убедительно поставленной точкой. Профессор отцепил от лацкана микрофон, отдал его ассистенту и уже без усиления, обычным человеческим голосом, но так отчетливо, что слышно было даже в задних рядах, сказал:
– Я не художник Другой Стороны, а всего лишь любитель, знаток и популяризатор тамошнего искусства; если называть вещи своими именами, просто трепло. Но вы мой треп сейчас почти два часа слушали, забывая дышать – вот поэтому. Таково обаяние – не мое персональное, а навсегда накрывшей меня тени Другой Стороны.
«Пижон, – подумала Цвета. – Просто пижон. Для препода отличное качество, нам бы в свое время такого, историю искусства никто бы не прогуливал, даже я. То-то на его публичные лекции ломятся, как на концерт. Ну, концерт и есть, собственно. Смотреть и слушать – одно удовольствие, если не придавать большого значения тому, что именно он говорит.
Да на самом деле не говорил он ничего такого особенного, – сердито думала Цвета. – Обычную романтическую ерунду для умеренно просвещенной публики, как публичному лектору и положено. Все с удовольствием слушают, но серьезно к таким вещам никто не относится, близко к сердцу не принимает, не все такие впечатлительные идиоты, как я. Вряд ли все вот прямо сейчас дружно встанут и на Другую Сторону побегут, как ему, могу спорить, хотелось бы. Обидно же, наверное, что он там влип, а мы – нет».
На этом месте Цвета сама поняла, что перегнула палку. Никто на свете не заслужил, чтобы о нем думали такую херню. Тем более, профессор Эдо Ланг, который, на самом деле, купил ее с потрохами – так интересно и убедительно говорил. И это было хуже всего. Цвета не хотела ему верить. Потому что, если он прав, получается, Другая Сторона хорошее, полезное место для художника – победа духа, вот это все, что Цвета нафантазировала, послушав музыку, которую стал там писать Симон. «А на самом деле Симон просто сам по себе такой гений, – упрямо думала она. – Отлично обошелся бы без Другой Стороны. Может даже стал бы еще в сто раз круче, если бы десять лет там не потерял. Теперь не проверишь, конечно, сослагательного наклонения не бывает, но…»
Так задумалась, что, сама не заметив, осталась в зале одна. Как-то быстро публика разошлась. «Ну хоть на бис вызывать этого пижона не стали», – ехидно подумала Цвета. Обрадовалась, как будто это была не лекция, а концерт, где если на бис ни разу не вызвали, ясно, что полный провал.
Наконец встала и пошла к выходу. Чего тут сидеть.
У Цветы и в мыслях не было разыскивать лектора и объяснять, насколько и почему он неправ. Но профессор стоял на улице у служебного входа, совершенно один и курил с такой самодовольной мечтательной рожей, что Цвета не выдержала, остановилась и сказала:
– Дрянь эта ваша Другая Сторона. Может, местным художникам что-то там и на пользу – ну а куда им деваться? Где родился, там и живи. Иной жизни им не положено, и иной смерти тоже. Какие там у людей вообще могут быть варианты? Или ты тупица и просто об этом не думаешь, или думаешь и сходишь с ума, спиваешься, пилишь вены, или учишься убивать, чтобы смерть считала тебя полезным помощником и подольше не забирала. А если повезло родиться мастером самообмана, идешь в художники. И какое-то время перед собой же прикидываешься, типа, ты офигенно чему-то противостоишь…
Профессор ее перебил:
– Долго там жили, да?
– Вечность, – криво усмехнулась Цвета. – Но формально месяц. Даже немножко меньше. Просто мне хватило – вот так! – и провела ладонью над головой.
– А. Ну значит, без забвения обошлось.
– Еще чего не хватало! – возмутилась Цвета, как будто он не констатировал факт, а предложил ей срочно это забвение пережить.
Но профессор не обратил внимания на ее возмущение, только спросил – не снисходительно, а сочувственно, как у коллеги своей:
– В первый раз там так долго пробыли?
– Вообще в первый раз.
– Ох, первый раз это полный трындец, – неожиданно согласился профессор. – Лютый ужас. Даже не столько сама по себе Другая Сторона, а то, как изменяешься в момент перехода. Как будто тебя вот прямо сейчас превращают в неведомое чудовище, и ты все чувствуешь, все понимаешь, но назад откатить не можешь. И кажется, что изменения необратимы. Навсегда.
– Да, превратили. В очень несчастное, перепуганное чудовище, которому нестерпимо жалко себя, – потрясенно сказала Цвета, совершенно не ожидавшая услышать от постороннего человека настолько точное описание ее собственных ощущений, которые никому из близких друзей так и не смогла объяснить, хотя говорила примерно этими же словами, а они слушали и кивали, но по глазам было видно, что не понимают вообще ни черта. А этот пижон понимал.
– Именно так, – согласился он. – Я в первый раз с перепугу чуть не помер на месте. А ведь думал, что великий герой. Так на себя тогда разозлился, что стал бегать туда-обратно при каждом удобном случае. Ну, в итоге, конечно, добегался. Как мало кто.
Рассмеялся, словно речь и правда шла о чем-то смешном, хотя Цвета понимала, что он имеет в виду жуткую историю, которая даже просто в виде слухов и разговоров в голове не вмещается – ну, как он пошел во сне на желтый свет Маяка и превратился в человека Другой Стороны, поэтому теперь домой только в гости приходит, вот уж где настоящая лютая жуть. А он рассмеялся, да так беззаботно, что завидно стало, выбросил докуренную сигарету, подмигнул Цвете, сказал:
– На самом деле вы все правильно говорите про художников Другой Стороны. Деваться им некуда, выбора нет, противостояние смерти – самообман. Просто в результате этого самообмана рождаются невероятные вещи. А иногда случаются настоящие чудеса. Я об этом, собственно, и рассказывал. Что вот такая невероятная штука происходит вопреки здравому смыслу и вообще всему. А вовсе не призывал наших художников немедленно бежать на Другую Сторону за вдохновением. А что, прозвучало так, как будто призываю? Я серьезно спрашиваю. Сам знаю, что меня могло занести.
– Прозвучало, – подтвердила Цвета. И честно добавила: – Только на самом деле ни к чему вы не призывали. Это я так услышала, потому что все время об этом думаю. Ругаю себя, что не смогла продержаться на Другой Стороне.
– Не смогли, и не надо, – твердо сказал профессор. – На самом деле, Другая Сторона мало кому на пользу. И не «избранным», как вы, наверное, думаете, а – ну просто с такими специфическими особенностями. Мы же не считаем «избранными» всех заик или правшей. Знаете что? Идемте-ка выпьем. Я вас травмировал, мне и лечить. Благо есть еще почти полчаса до ареста…
– До ареста? – изумилась Цвета.
– До прихода сотрудника Граничной полиции, который меня депортирует. В смысле, любезно поможет вернуться на Другую Сторону, пока я не начал превращаться в Незваную Тень. Извините, это была моя любимая глупая шутка, за которую друзья скоро начнут меня лупить. Но у вас-то не должно быть особых претензий, вы ее слышите в первый раз.