– Ну так да, – легко соглашается тот. – Только этого уже мало. Что ни сделай, этого будет мало. Всегда. И не потому, что лично я такой псих ненасытный, просто бытие устроено вроде печки: хочешь, чтобы горело как следует, постоянно подбрасывай дров.
Наливает в пустую рюмку темно-зеленой настойки, но не пьет, а смотрит сквозь рюмку на свет. Наконец говорит:
– Мне, на самом деле, ужасно нравится, что начинает твориться в городе, когда вы вдвоем бухаете. Ну или трезвыми вместе сидите, это как раз совершенно неважно, лишь бы вам самим нравилось. Какой красивый у вашего Маяка становится свет! Зеленый, как эта настойка. А какие интересные вещи случаются с теми, кто этот свет увидит, знаете? У-у-у-у! Я, впрочем, тоже пока не то чтобы знаю, только догадываюсь. Пойду прогуляюсь, может что-то пойму. За хлебом сами сходите, ладно? А то даже думать не хочется, что я в таком восторженном состоянии из супермаркета в дом принесу. И кто из нас кого будет есть, тоже вопрос открытый. Короче, вам же лучше, если я до утра отсюда сбегу.
– Только чур до завтрашнего утра. Не до какого попало, пожалуйста, – говорит ему Тони.
– Да, я запомнил, что самое главное – не возвращаться к тебе вчера.
Но вместо того, чтобы направиться к выходу, он снимает пальто, подходит к Тони Куртейну, до сих пор одетому в непромокаемый плащ с капюшоном, и очень строго ему – не Тони Куртейну, а своему пальто – говорит:
– Вот посмотри, как другие пальто умеют. В таком небось не промокнешь. Так что давай, тоже учись.
С этими словами он наконец удаляется решительным шагом, размахивая своим пальто, как тореадор плащом. И уже видно, что бедолага, как может, старается, выполняет задание, изо всех сил отращивает капюшон.
День
Сам не знал, зачем так часто сюда приезжает; ну, то есть как – часто, раза три, может, четыре в год. Но когда речь о городе, где у тебя нет ни дел, ни родни, ни друзей-приятелей, а из знакомых только хозяйка квартиры, где обычно останавливаешься, это все-таки слишком часто. Что я здесь забыл, ну вот что? Самая доступная заграница, куда можно смотаться на выходные, близко, недорого, почти все понимают по-русски – поэтому, что ли? Да ну, нет. Не такой я голодный, чтобы мотаться для галочки, наелся поездками ради поездок за последние десять лет, – думал он, выходя из поезда на перрон, в мокрую декабрьскую тьму и поспешно ныряя в подземный переход, теплый, сухой, освещенный, как коридор поликлиники, попадаешь туда и сразу настроение падает, свет не должен быть похож на чужую застарелую боль.
Очередь на пограничный контроль оказалась совсем короткая, зимой сюда мало кто ездит, на то и зима. Показал проштампованный еще в электричке паспорт, выразительно взмахнул перед равнодушным лицом таможенника небольшим рюкзаком и почти бегом бросился к эскалатору, милосердно увозящему из погранчистилища в мир живых, на вокзал. Здесь освещение, слава богу, было нормальное, и не только освещение, а вообще все. В дальнем углу какие-то подростки в четыре руки играли на общественном фортепиано до боли знакомый школьный этюд, в другом громоздились книжные стеллажи и сидели не то ожидающие поездов пассажиры, не то просто любители старых бумажных книг. Кофейня-стекляшка «Баристократ», на которую он всем сердцем надеялся, но не особо рассчитывал, потому что вечно работает по какому-то странному, нелогичному расписанию, оказалась открыта, и бариста призывно взмахнул рукой – мол, давай сюда! То ли узнал, что все-таки вряд ли, то ли он всем так машет, когда надоедает сидеть без клиентов. Странно, на самом деле, что толпы к нему не ломятся, кофе в этой вокзальной стекляшке почти неприлично хорош.
Получив картонный стакан с капучино, вышел на улицу, в не по-зимнему теплую мокрую тьму и – так случалось всегда, словно внутри какую-то кнопку переключали – сразу вспомнил, зачем так часто сюда приезжает. В гости, навестить старого друга. Не кого-то из местных жителей, а весь город. Этот город – его старый друг. Пока живешь дома, об этом как-то не думаешь, уж точно не в таких выражениях, в голове не укладывается, звучит, как полная чушь, но билеты все равно регулярно покупаешь и едешь, всю дорогу изумленно спрашивая себя: ну вот зачем?! А когда выходишь на привокзальную площадь со стаканчиком кофе, все сразу отлично укладывается в голове и везде, где положено. Город-друг – что тут такого, нормально звучит.
Вспомнил, как Наташка совершенно всерьез когда-то его ревновала – к городу, как к человеку, шебутному, веселому другу студенческих лет. Женщины часто ревнуют к старым друзьям-собутыльникам сильнее, чем к новым подружкам, чувствуют, что те занимают в сердце совсем небольшое, но очень важное потаенное место, которое, даже если дружба закончится, все равно не достанется ни любовнице, ни жене. Расстались они, конечно же, не поэтому. Но все-таки и поэтому тоже. А может быть даже только поэтому. Теперь уже не поймешь.
Селился всегда в одной и той же квартире, на Швенто Стяпано. Маленькая студия, давно нуждающаяся в ремонте, зато до смешного дешевая, в центре, рядом с вокзалом, его устраивало, какая разница, где день-два ночевать. Хозяйку знал так давно, что невольно начал считать кем-то вроде одинокой двоюродной тетки и всегда приезжал с гостинцами – конфетами, пастилой, а она неизменно угощала его пирожками с капустой. Это создавало ложное, но приятное ощущение, что он не турист, не чужой в этом городе, а вернулся домой. Когда шел от вокзала привычным знакомым маршрутом, и позже, когда, выпив чаю и бросив в доме рюкзак, таким же знакомым маршрутом шел в Старый город, этот самообман был похож на правду больше, чем правда сама на себя.
В магазине на Вокечю, Немецком бульваре купил бутылку ангостуры из Тринидад и Тобаго, заоблачно дорогой – про запас, на тот вполне вероятный случай, если бары закроются раньше, чем ему захочется спать. Вильнюс всегда был для него собутыльником, любимым, а в последнее время, считай, единственным. Так-то пьянки не особо любил, вернее, не любил себя пьяным, нелепое раздерганное дурковатое состояние, или все раздражает, или тупо клонит в сон. Когда-то было иначе, может быть, дело в здоровом молодом организме, но скорее все-таки в хорошей компании и захватывающих разговорах обо всем на свете, которые начинались, стоило только сесть и налить. Вот в те дни выпивка делала его не злым, поглупевшим и сонным, а искренним и вдохновенным, и похмелья потом практически не было, а ведь пили, по большей части, всякую дешевую дрянь.
В компаниях и сейчас вроде не было недостатка, но то ли разговоры перестали его захватывать, то ли в организме что-то сломалось, все стало не то, не так. Однако в Вильнюсе все мгновенно возвращалось на место – искренность, вдохновение, способность практически не пьянеть, хотя пил здесь всегда в одиночку, ни с кем не говорил. Но быть в этом городе и означает вести с ним бесконечный, очень личный, захватывающий внутренний разговор. Обычно после двух-трех дней загула уезжал отсюда не в скорбном похмелье, а бодрым и отдохнувшим, еще и полным свежих рабочих идей. Идеальный, короче говоря, собутыльник, лучше не придумаешь – добрый советчик и вдохновитель. И, если потребуется, терапевт.
Первым делом отправился на Кафедральную площадь, рассудив, что декабрь уже в разгаре, значит, елка должна стоять. Вообще-то, за рождественскими ярмарками надо ехать куда угодно, только не сюда. В Вильнюсе почему-то совершенно не умеют устраивать ярмарки на Рождество. Вроде бы нормально все делают, на двух площадях – Кафедральной и Ратушной – ставят красивые елки, палатки с игрушками и едой, включают приятную музыку, гоняют по Старому городу рождественский поезд для детворы, но все равно почему-то выходит не праздник, а его аккуратная, старательная имитация. Ладно, у всех свои недостатки, и у Вильнюса – вот такой. Но всякий раз, оказавшись здесь в декабре, он первым делом шел на Кафедральную площадь, покупал там пару игрушек и разноцветных пряников, пригодятся потом на подарки, выпивал ритуальный стакан глинтвейна, слабенького, почти как компот. Специально так делал, как бы говорил своими поступками городу: да не парься, нормальная у тебя ярмарка. Всегда с друзьями и близкими так поступал.
Потом выпил второй глинтвейн на Ратушной площади, этот оказался на удивление неплохой, пряный, горьковатый и для глинтвейна довольно крепкий, потому что в вино добавили апероль. Пока слонялся по ярмаркам, зарядил дождь, такой мелкий, что толком на дождь не похож, просто мокрая взвесь в воздухе, зонт не поможет, одежда мгновенно пропитывается насквозь, и дышишь как будто водой. Дома такую погоду он ненавидел, а здесь почему-то отлично зашло, даже по барам пошел не сразу, сперва битый час бродил по окрестным переулкам и проходным дворам, удивляясь, насколько все не похоже на то, как запомнилось, знакомые дома, повороты и вывески возникают совсем не там, где искал, как будто реальность – мозаика, и ее кусочки иногда перемешивают, меняют местами в поисках идеального сочетания, опять и опять. Сколько раз сюда приезжал, столько раз умудрялся заблудиться на вдоль и поперек исхоженных улицах, а потом выйти в знакомом, но совершенно неожиданном месте, вечно с этим городом так. За то, собственно, и любил его больше всех городов на свете: здесь реальность так похожа на сон, что очень быстро, буквально в первый же вечер теряешь уверенность в чем бы то ни было, больше того, понимаешь, что никакая уверенность на хрен тебе не нужна. Что-то подобное иногда случалось с ним разве что в море – когда заплываешь подальше, ложишься на спину и лежишь, покачиваясь на волнах, пока не перестаешь понимать, где тут море, где небо, где берег, где линия горизонта, где тот, кто полчаса назад вошел в воду, а где настоящий ты.
Наконец снова вышел на Ратушную и отправился ужинать в Ужупскую пиццерию, очень ее любил. После ужина часа полтора просидел в баре «Бромас» на Савичяус, потом захотел проветриться и перебрался в бар со смешным названием «Бардакас» на улице Вильняус; впрочем, пробыл там совсем недолго, вдохновленный выпитым, организм рвался снова гулять. Под дождем почти протрезвел, но исправил это глотком ангостуры в подворотне на улице Лабдарю. И еще одним, во дворе с шахматными слонами. И третьим на территории Униве