Горячее красное вино, смешанное с грушевым то ли соком, то ли сиропом, тоже ему понравилось. Вкусно, а что крепости почти никакой, даже лучше. Такой компот ведрами надо пить. В ведрах его и подавали – ну, практически в ведрах, в огромных кружках, объемом чуть ли не литр. Кружки были что надо, из северной черной глины, в таких напитки часами не остывают, правильно обожженная черная глина идеально держит тепло.
– А почему Милда «безумная»? – спросил он. – Хозяйка действительно с каким-нибудь прибабахом, или просто решила, что так красивее звучит?
– Потому что когда Милда решила бросить карьеру в портовой администрации и открыть таверну, все наперебой твердили, что это безумие: забегаловок в городе уже и так чуть ли не больше, чем жителей, в новую без истории, репутации и какой-нибудь мало-мальски необычной кухни, вряд ли кто-то пойдет. Советов она не послушала и, сами видите, правильно сделала. И назвала таверну «У Безумной Милды», чтобы подразнить друзей, – улыбнулся Эдо Ланг. – По крайней мере, мне так рассказали. Я же тоже, когда про ее таверну услышал, первым делом об этом спросил.
Он умолк, да так надолго, что Зоран решил, что теперь его очередь говорить, но не знал, о чем. В этом трудность общения с почти незнакомцами, особенно когда они тебе нравятся, и хочется тоже как-то блеснуть. Что ему вообще интересно? Ясно, что искусство тема беспроигрышная, но про картины особо ничего не расскажешь. Их надо показывать. И смотреть.
– Самое удивительное с этими фальшивыми воспоминаниями Другой Стороны, – неожиданно сказал Эдо Ланг, – что я помню, как был художником. Юным, наглым, наивным, невежественным, не особо талантливым, как я сейчас понимаю, но тогда-то, конечно, считал, я круче всех. Впрочем, неважно, что я считал и каким был художником, потому что на самом деле я вообще никаким художником не был. Никогда. Не было такого факта в моей биографии – ни здесь, ни на Другой Стороне. Только фальшивая память о том, как я якобы в юности был художником, а потом по ряду причин перестал. Память фальшивая, но опыт все равно настоящий – в том смысле, что он, этот опыт, меня нынешнего сформировал. Представляете? Не только мой ум, обманутый Другой Стороной, но и тело помнит, как оно было счастливо, когда рисовало. Весь я это помню, полностью, целиком. И до сих пор точно знаю, зачем это делал, чего от себя и от всего остального мира хотел. Не будь у меня этих фальшивых воспоминаний, я бы так ни черта и не понял про искусство – и в целом, и конкретно Другой Стороны. Причем понял-то правильно. Ну, то есть только начал кое-что правильно понимать, но это как раз нормально, с познанием вечно так, чем дальше продвинулся, тем яснее видишь, что находишься в самом начале пути… Вот это, наверное, самое невероятное в истории моей жизни – прийти к настоящему пониманию, опираясь на ложные воспоминания, на опыт художника, которого никогда не было, но все равно теперь есть. И никуда уже от меня не денется, мой навсегда.
– Ничего себе, – растерянно выдохнул Зоран. И повторил, потому что молчать невозможно, а подходящих слов у него пока не было: – Ну ничего себе!
– Сам в шоке, – усмехнулся Эдо Ланг. – И ведь в предисловии к книжке не напишешь такое. Даже друзьям не расскажешь: они не художники, ни черта не поймут, зато на всякий случай забеспокоятся, все ли со мной окей. А вам рассказать – нормально. Потому что мы не настолько близко знакомы, чтобы вы стали всерьез волноваться за мою горемычную психику, которую, будем честны, такой ерундой не проймешь. И при этом вы очень крутой художник. Сто пудов, знаете, о каком именно опыте, который иначе получить невозможно, я говорю.
– Наверное, – кивнул Зоран. – Когда вы сказали: «чего хотел от себя и от всего остального мира», – стало ясно, что вы очень важное знаете. Что художник не просто картинки рисует, а всегда чего-то хочет от мира – изменений? какого-то чуда? просто ответа? – никто почему-то не понимает. Хотя казалось бы, чего тут понимать.
Они потом еще долго сидели в саду на перевернутых ящиках. Эдо Ланг рассказывал, как жил на Другой Стороне. В основном про работу инсталлятором в выставочных залах и художественных галереях, смеялся: «Вы, наверное, решили, я чокнутый, когда ваши картины стал перевешивать? А я просто истосковавшийся по настоящей работе профессионал». И еще про путешествия по разным странам и городам Другой Стороны. На этом месте Зоран чуть не заплакал от зависти. У человека всю жизнь была куча работ с жестко расписанным графиком, но он все равно умудрялся выкраивать время на долгие путешествия, хотя бы раза три-четыре в году, а коротких поездок в соседние города вообще не сосчитать. А я, – думал Зоран, – сам себе хозяин, делаю что хочу, а с тех пор, как сюда переехал, ни разу не путешествовал. Это я, получается – сколько? почти двадцать лет? серьезно? – здесь сиднем сижу.
Эдо Ланг, уж на что увлекся собственными историями, заметил, как его перекосило. Спросил:
– Вы чего? Вам о Другой Стороне неприятно слушать? Тяжело?
Зоран помотал головой.
– О Другой Стороне интересно. Я же там вообще никогда не бывал, а вы вон сколько изъездили. И главное, ничего не забыли, теперь можете рассказать о том, чего никто из наших не видел. Я сейчас на себя рассердился: вроде столько возможностей путешествовать, а я дома сижу. Как будто засосала трясина, вылезти не могу. Только трясина не дом и не город. Трясина – я сам.
Эдо скривился, словно от боли, как будто Зоран не себя, а его ругал. Сказал:
– Вам не надо быть к себе строгим. Многим это полезно, а вам, поверьте на слово, нет. Вы же… – Он запнулся, но сразу продолжил: – Мои комплименты вам, наверное, уже надоели, но вы же правда крутой художник. А у гениев всегда какие-нибудь закидоны, потому что в человека гений не помещается. И тело, и личность трещат по швам. Вам просто внимания не хватает на путешествия. На совершенно другие вещи оно расходуется у вас.
Зоран рассмеялся, представив себя слишком тесной одеждой какого-то здоровенного плечистого «гения». И гению, надо думать, несладко в таком костюме ходить. Ответил:
– Спасибо. Ух как вы утешить умеете! Но мир посмотреть-то хочется… Слушайте, я только что понял: надо, чтобы путешествовать не человеку, а художнику захотелось. И тогда его будет не остановить.
– Ловите на лету, – кивнул Эдо Ланг. И, оглядевшись, спросил: – Это просто стало так пасмурно, или сумерки уже начались?
– Еще как начались, – подтвердил Зоран. – Почти четыре уже.
– Вот же черт! – воскликнул тот. – Буквально только что было два! Вот как оно это делает? Время, я имею в виду.
Рассмеялся, залпом допил остатки глинтвейна, сказал:
– Я еще не опаздываю, вовремя спохватился. Но все равно надо – слава богу, идти, не бежать. Если вам не надоела моя компания, проводите меня в сторону Маяка. Будь моя воля, я бы с вами тут до ночи сидел, если не до завтрашнего утра. Короче, пока вы сами от меня не удрали бы. Но в этом вопросе воля не моя, а Граничной полиции. Скоро заявятся меня выдворять.
Зоран слышал, что Эдо Ланг живет на Другой Стороне, потому что дома долго оставаться не может, превратится в незваную тень. Поэтому задавать вопросов не стал. Только вздохнул:
– Да какое там «надоело». Конечно, я вас провожу.
Эдо
Он, конечно, этого не планировал. Поди такое спланируй, ему бы в голову бы не пришло. Даже смутных предчувствий не было. А то распрощался бы с Зораном прямо в саду у Безумной Милды. Уж точно не предлагал бы куда-то вместе идти. А так предложил – очень не хотел расставаться. Зоран совершенно его завораживал – и как художник, и как человек с удивительной, редкой двойной судьбой, отчасти повторяющей его собственную, как повторяет изображение негатив. Ну и просто чувак отличный; короче, сидел бы с ним еще и сидел. Но полдня мотаться по Этой Стороне и не зайти к Тони Куртейну было бы свинством. Причем, в первую очередь, по отношению к самому себе.
В последний месяц, когда мучительно заканчивал книгу, приходил на Эту Сторону только работать, строго по расписанию, после лекций сразу назад, потому что ясно, чем дело закончится, если на минутку заглянуть к Тони: так обрадуемся, что сразу минус рабочий день. Чувствовал себя после этих сугубо рабочих визитов довольно паршиво. Если не повидался с Тони, вообще непонятно, зачем домой приходил. Да и вряд ли домой. Все-таки на Этой Стороне Эдо до сих пор чувствовал себя гостем. Приглашенным специалистом с Другой Стороны, который, конечно, в полном восторге от всех этих чудесных перемещений между реальностями, но свое место не забывает, точно знает: я здесь чужой. Ни с чем не сравнимое счастливое ощущение «наконец-то я дома» приходило только рядом с Тони Куртейном, на его Маяке. И еще пару раз накрывало у Зыбкого моря, но это совсем другая история. Море есть море, с ним у каждого свой отдельный непростой разговор.
В общем, за этот месяц окончательно понял, что Тони Куртейн – гораздо больше, чем близкий друг. Он мост между настоящим и прошлым, между двумя берегами, или бездонными пропастями, между мной и… тоже, наверное, мной. Черт его знает, почему так у нас получилось. Впрочем, я тоже наверное знаю, – говорил себе Эдо. – Тони Куртейн двойной человек, маячный смотритель, строго говоря, он сам и есть свет, звавший меня домой наяву и сгубивший во сне. Ну и, положа руку на сердце, этот диковинный танец, в который превратилась теперь моя жизнь, я когда-то для него одного затеял плясать. Остальные тогда не имели значения, только Тони. Надо было любой ценой ему свою правоту доказать.
Ладно, неважно. То есть важно, но только в том смысле, что он спешил к Тони Куртейну и решил срезать путь. Когда увидел знакомый проходной двор с улицы Лисьих лап на Совиных крыльев, обрадовался и потащил Зорана за собой, самодовольно хвастаясь, что хоть и забыл все к чертям собачьим, но уже успел заново отыскать в центре города кучу мало кому известных проходных дворов. И когда они, одолев хитроумные лабиринты детских качелей, песочниц, стоек для сушки белья, досок, цветочных горшков и декоративных кустарников, наконец вышли на улицу, тоже далеко не сразу заподозрил неладное, только подумал растерянно: так,