Эдо хотел возразить: «Как такое может быть неинтересно?» – но почему-то не смог издать ни звука.
Разноцветный змей наконец тоже обратил на Эдо внимание. Обернулся к нему и приветливо улыбнулся зубастой пастью, которая, хоть и находилась на сравнительно небольшой голове, оказалась такой огромной, что могла бы случайно, как мошку, проглотить и самого Эдо, и за компанию с ним весь мир.
Но Эдо в этом смысле был человек закаленный. По сравнению с ночными кошмарами, которых он насмотрелся в последние годы, беспредельная пасть цветастого змея могла считаться просто добрым волшебным сном.
– Вы не переживайте, что говорить не можете, – сказал ему змей ласковым тоном врача, привыкшего успокаивать тяжелых пациентов. – Мы вдвоем, да еще за работой – объективно трудное для восприятия сновидение. Видите, слышите – уже хорошо.
– А интересно вам сейчас вот что, – скучным лекторским голосом продолжил Иоганн-Георг. – Сети Счастливых Случайностей состоят из фонарного света и нашего дыхания. Дыхание Нёхиси, собственно, и приносит сверхъестественную удачу, он – всемогущее существо. А я – так себе, не особо. И дыхание у меня вполне обычное, человеческое, само по себе великой удачи не принесет. Зато оно – клей, соединяющий несовместимые вещи: свет обычных городских фонарей и выдох всемогущего существа, грубую материю вещного мира и летучую материю грез, обусловленную реальность, в которой мы с Нёхиси невозможны, и объективную, которая невозможна без нас. Дыхание – прямой способ связи между тварью и чистым духом. И, что особенно ценно, этот способ изначально, по умолчанию, у каждого есть.
– Иногда ты жуть какой умный! – восхитился разноцветный дракон. – Еще немного тебя послушаю, сам перестану что-либо понимать. – И сказал Эдо: – Вы не обращайте внимания, это он просто перед вами выпендривается, потому что вы университетский профессор и его кумир. Но куда вам сейчас такие сложности. Вам нужен простой житейский совет, который вы сможете вспомнить, проснувшись. Поэтому запомните главное: дыхание. Что бы вы ни делали, во все добавляйте дыхание! Для человека магия всегда начинается с дыхания. В этом смысле, для вас дыхание – мост, ключ и клей.
С этими словами дракон вспыхнул и рассыпался разноцветными искрами; ослепленный фейерверком Эдо проснулся, но искры еще какое-то время плясали в его глазах.
Он хорошо помнил сон – и улицу Вингрю, и фонари, и штаны с медвежатами, и дракона, и разговоры. Но совершенно не представлял, как применить все это на практике. Дыхание – клей; ладно, допустим. Но куда его надо намазывать? В смысле, как и на что дышать?
Не понимал ни черта, но в то же самое время очень хорошо понимал – какой-то тайной, немыслимо малой частью себя, которая все всегда понимает, да сделать без участия всего остального человека не может. И не умеет этому всему остальному убедительно объяснить.
Вероятно, так проявляется пресловутый принцип «шао шелат», – мрачно думал Эдо, лежа в постели и глядя в окно, за которым начинало светать. Не вставая, привычным уже усилием перенастроил зрение – чего зря без дела лежать? Сумрачный предутренний мир вспыхнул и потек, как река, и сам он потек, как река, вместе с миром, чуть не плача от счастья, как случалось всегда, но восторг не мешал смотреть на мельтешащую сияющую тонкую ткань реальности и тяжелое тягучее изумрудное золото собственных рук; наконец он глубоко вдохнул и медленно выдохнул, представляя, что воздух выходит не только из носа и рта, а из всего тела сразу, например, через поры, как пот в жару. Представил, как кожа становится липкой, потому что дыхание – клей, как к ней прилипают тонкие перламутровые волокна, оплетают его, обволакивают, щекочут, и если представить, что вдыхаешь тоже всем телом, их, наверное, можно в себя втянуть.
Лежал на спине, вдыхал, выдыхал, чувствовал себя не просто дураком – идиотом! – оттого, что действовал так примитивно, настолько в лоб. Ясно же, что «дыхание – клей» – просто метафора, поэтический образ; что линии мира не приклеятся к коже, тем более, не втянутся через поры. Какая кожа, какие поры, они вообще из другой материи, эй! – говорил себе Эдо, но все равно лежал и дышал, представляя, как тело становится липким, наконец задремал, и это было огромное облегчение, потому что во сне совершенно иная логика и можно наконец перестать чувствовать себя дураком.
Спал почти до заката; на самом деле, скорее дремал, то и дело просыпался, делал несколько трудных липких вдохов и выдохов, снова проваливался в беспокойный, поверхностный сон. Следить во сне за дыханием оказалось гораздо трудней, зато было легко ликовать: «У меня получается!» – а когда просыпался, точно знал, что таким примитивным способом не получится ни хрена. Все это вместе было похоже на температурный бред, дополнявшийся попеременно то горьким отчаянием, то эйфорией от созерцания сияющих линий мира, то внезапными условно здравыми мыслями, отчасти даже приятными, как холодный компресс: «Это я, получается, вчера простудился? И Маринин грог не помог? Интересно, у них тут что-то типа парацетамола можно добыть?»
В сумерках все-таки встал и пошел на веранду, закутавшись в банный халат, одеться нормально просто не было сил. Кашля и насморка, вопреки его опасениям, не оказалось, только слабость, такая, что мотало из стороны в сторону, как на палубе в шторм, и голова тяжелая, но это, он знал по опыту, после кофе и куска чего-то съедобного должно быстро пройти.
На веранде стоял кофейник, кофе еще не остыл. Выпил чашку, почти не чувствуя вкуса; на самом деле, не так: он чувствовал как бы несколько вкусов сразу – неприятную горечь неудачно обжаренных зерен, соль собственных пересохших губ, сладость мягкой воды и почему-то топленых сливок, хотя кофе был черный, без молока. Взял печенье из вазы, оно оказалось каким-то уныло картонным и в то же время ореховым. И пряным, коричным, перечным – совсем чуть-чуть. Все это было как-то чересчур сложно, поэтому он отложил надкусанное печенье в сторону и закурил, но обжегся дымом, поперхнулся, закашлялся, словно впервые попробовал. Курить ощутимо хотелось, но горлу совершенно не нравился непривычно горький горячий дым.
Точно, блин, вчера простудился, – думал Эдо, ощущая, как от табака кружится голова. – Вот счастье-то. Но все-таки от самого неприятного – насморка – Марина меня спасла.
Так и сказал Марине, когда она появилась с подносом, полным тарелок с закусками:
– Ты меня спасла.
– Что-то ты пока не очень похож на спасенного, – вздохнула Марина.
– Главное, что не чихаю. Ненавижу заложенный нос.
– Ты съешь что-нибудь, – посоветовала Марина. – Даже если не хочешь, съешь все равно. Считай, что еда – лекарство. Осунулся, как будто не полдня, а полгода проспал.
– Ну так время же нелинейно, Мариночка, сколько раз тебе говорил, – ласково сказал Сайрус, который внезапно обнаружился в кресле, где сидел с таким скучающим видом, словно был здесь всегда. – Для тебя прошло полдня, для меня – считай, ничего, потому что мертвые ощущают ход времени только рядом с живыми, а я был один. А для него, может, и правда полгода. Кто его разберет.
– Да ну, не полгода, точно, – откликнулся Эдо, с неприязнью вглядываясь в надкушенный бутерброд. И, не удержавшись, пожаловался: – Он соленый, томатный, мясной, с металлическим привкусом, чуть-чуть шоколадный и вязкий, как воск. Почему все стало так сложно? Хотя бы еда должна оставаться просто едой!
– Ладно тебе, не бурчи, привыкнешь, – отмахнулся Сайрус. – Нормально, что поначалу трудно новым телом знакомые раздражители воспринимать…
– Каким «новым телом»? – подскочил Эдо. – Почему «новым»? А старое где?
– Где-где, – ухмыльнулся Сайрус, и был в этот момент, несмотря на свою обескураживающую природу и нечеловеческую красоту, ужасно похож на противного старшеклассника, который с удовольствием дразнит на школьном дворе малышню.
Но тут же сочувственно улыбнулся. Спросил:
– Ты чего? Сам не понял, что сделал? В зеркало еще на себя не смотрел? Не беда, еще налюбуешься. Твое от тебя не уйдет.
Эдо отрицательно помотал головой и обеими руками ухватился за стол, чтобы удержаться на бешеной карусели, в которую вдруг превратился мир.
Сайрус
– Да не бойся ты, не растаешь, – говорит Сайрус, но тут же перебивает себя: – Бойся, бойся, пока получается! У тебя такой смешной, почти детский панический страх. В сочетании с несгибаемой волей получается шикарная штука. Шибает в голову, как лимонад, в который добавили спирт, – и смеется, довольный сравнением. Сайрус сегодня много смеется и натурально сияет от радости. Глядя на него, невозможно поверить, что мертвые не чувствуют ничего.
– Ты же видел себя, – говорит Сайрус. – Своими глазами. Столько раз бегал к зеркалу проверять, что я думал, мы из дома до послезавтра не выйдем. Все равно никак не можешь поверить, что у тебя получилось? А если бы я сказал, что ты напортачил и к утру скончаешься в муках, поверил бы сразу? Все ясно с тобой, любовь моей жизни, слишком долго ты жил на Другой Стороне. Но у меня хорошая новость: можешь не верить, от этого ничего не изменится. Невежда, который не верит в атомы и молекулы, все равно из них состоит, – заключает Сайрус, усаживаясь на пирсе, на самом краю и откупоривая бутылку. – Жаль, не могу тебя угостить. Вино исключительное. Одно из лучших на моей памяти. Благословенный девятый год. Однако, с учетом всех обстоятельств, просто отлично, что я не могу своей выпивкой с тобой поделиться. Это тебе, милый друг, повезло.
– На самом деле, мне самому непросто поверить, что у тебя получилось, – говорит Сайрус. – Это же совершенно немыслимо, я бы даже сказал, антинаучно – материи разных реальностей в собственном теле соединить! Ну чего ты так смотришь? Да, я сам тебе посоветовал. Слышал когда-то, что северяне такое делают, но о колдунах из Кровавых гор много ерунды сочиняют, а проверить я эти байки уже не мог: был мертв. С другой стороны, терять-то тебе было нечего, почему не попробовать? Эксперимент! А скажи, я звучал убедительно, когда говорил тебе: «Все получится, это очень легко»? Чему я действительно научился за несколько тысячелетий, так это чрезвычайно убедительно говорить.