Сайрус
Сайрус заходит в «Позапрошлый июнь», небрежно облокачивается на барную стойку, ещё более небрежно достаёт из кармана сигару и раскуривает её с такой неподражаемой небрежностью, что выноси дрова.
На этом месте всем присутствующим полагается сделать большие глаза, даже если уже сто раз видели, как Сайрус самостоятельно курит. Сайрусу это приятно, как фокуснику, который рад аплодисментам восторженной публики на каждом своём представлении, а не только на первом; к тому же, многократно повторённое чудо быть чудом от этого не перестаёт.
Ну, правда, с восторженной публикой в «Позапрошлом июне» дела обстоят так себе. Сейчас ещё нет полудня, и в самом популярном мертвецком баре на побережье пусто, публика здесь обычно собирается по вечерам. Только бармен – живой и как все работники заведений для мёртвых приверженец культа Порога – наводит порядок за стойкой, и двое тоже живых студентов играют в шашки в дальнем углу. В барах для мёртвых всегда ошивается молодёжь, чтобы быть под рукой, на подхвате, если вдруг понадобится помочь – покурить, или сбегать по делу, или написать письмо под диктовку, потому что карандаши и бумагу для мёртвых давным-давно благополучно изобрели, но им обычно лень возиться с письменными приборами, если письмо не секретное, его гораздо проще надиктовать чем писать.
В общем, школьники и студенты вечно крутятся среди мертвецов в расчёте не столько на редкие чаевые, сколько на близость к их тайнам; сам бы здесь тоже крутился, – думает Сайрус, – если бы родился в нынешние времена в Элливале и был молодым дураком.
Сайрус раскуривает сигару, и бармен с профессиональной искренностью говорит:
– Сколько раз видел, как ты сам куришь, а всё равно поверить своим глазам не могу.
– Я поначалу тоже не мог, – кивает Сайрус. – Но примерно на сотой сигаре привык.
Один из мальчишек-студентов вежливо открывает рот как бы от изумления; он почти каждый день имеет счастье созерцать курящего Сайруса, но старается сделать ему приятное, молодец. Зато второй удивляется по-настоящему, даже машинально поднимает к лицу правую руку с растопыренными пальцами – старинное сельское суеверие, защитный жест.
Я его знаю, – думает Сайрус. – Даже имя помню: Макари. Тощий, рыжий, лопоухий, глазастый, поди такого забудь. С самой зимы его тут не видел. То ли устроился на другую работу, то ли из города уезжал.
– Я тебя помню, – говорит Сайрус мальчишке. – Ты раньше здесь для меня часто курил, а потом куда-то пропал. Так что мне пришлось самому научиться. Ты во всём виноват! Где тебя девы морские носили? И почему назад принесли?
– Я два семестра в Нинне по обмену учился, – еле слышно бормочет мальчишка Макари, покраснев не до ушей, как говорят в таких случаях, а вместе с ушами. Собственно, начал как раз с ушей.
– Ничего себе, куда тебя занесло! – удивляется Сайрус. – Везучий. Понравилось там?
– Ещё бы! В Нинне вообще всё другое – архитектура, порядки, обычаи, даже внешний облик у большинства людей непривычный, какой-то иной. Они там, представляешь, не завтракают, выпьют воды или чаю и сразу бегут по делам, зато обедают долго и обстоятельно, а ужинают обязательно дважды: в нормальное время вечером, и после полуночи ещё раз. И кофе там почти негде выпить, лично я за всё время всего три кофейни нашёл. Местные не понимают его и не любят, зато чая в любой студенческой забегаловке будет пару десятков сортов, и это считается очень мало, буквально не из чего выбирать. А вечеринки там называются «утренниками», потому что веселиться начинают обычно заполночь и обязательно до утра. В общем, что ни возьми, на Элливаль совсем не похоже. Иногда начинает казаться, будто в хаосе заблудился и забрёл в какой-то волшебный, сказочный мир.
– Ну так мир и есть волшебный и сказочный, – невольно улыбается Сайрус. – И наш, и любой другой. Просто когда попадаешь в незнакомое место, это проще заметить и осознать. На первом этапе познания мира помощь неоценимая. Затем, любовь моей жизни, путешествия и нужны.
Говорит, и сам над собой смеётся: всё-таки преподаватель это диагноз. За четыре тысячи лет не избавился от привычки при всяком удобном случае поучать молодёжь. Да и не надо от неё избавляться. Отличный, полезный порок. Потому что когда живые, пластичные, страстные, очень юные люди внимательно тебя слушают всем своим существом и в процессе прямо у тебя на глазах необратимо меняются, встраивая новое знание в свой фундамент, это примерно как в море курить сигару. Неописуемый кайф.
– Надо нам обняться на радостях, – объявляет Сайрус. – А ну-ка иди сюда и попробуй меня обнять.
Мальчишка Макари поспешно вскакивает с места, опрокинув стул. Но по мере приближения к Сайрусу, замедляет шаг. Ну, понятно, робеет. Во-первых, Сайрус есть Сайрус. А во-вторых, все знают, что без специального обучения невозможно обнять мертвеца.
Поэтому Сайрус сам делает шаг навстречу мальчишке и заключает его в объятия. Спрашивает:
– Чувствуешь что-нибудь?
– Немножко щекотно! – восторженно отвечает мальчишка. – Как будто по телу бежит вода. Тёплая, но не мокрая… Ой, я даже чувствую, в каком месте твоя ладонь прикоснулась к плечу! Это что, у меня внезапно открылось призвание? Я теперь умею обнимать мёртвых? И даже специальным приёмам учиться не надо? Ну и дела!
– Это всё-таки вряд ли, любовь моей жизни, – смеётся Сайрус и отпускает мальчишку. – Извини, если разочаровал. Это не у тебя, а у меня внезапно открылось призвание. Это я умею живых обнимать.
Ханна-Лора
Ханна-Лора появляется на улице Аукштайчю и удивлённо оглядывается по сторонам. На её памяти здесь было несколько старых хибар и заброшенная промзона, а теперь всюду аккуратные новенькие дома, кафе, магазины, фонтаны, клумбы, яркие фонари. Давно же я здесь, получается, не была! – удивлённо думает Ханна-Лора. – Или просто город изменяется гораздо быстрее, чем положено человеческим городам? Он может, конечно. Этот город всё может, ему только волю дай.
Ханна-Лора сворачивает в проход между домами и выходит к реке. Пешеходный мост тоже новый, нарядный. В старом полуразрушенном, – вспоминает она, – была особая магия, не слишком ярко проявленная, но очевидная и интуитивно понятная мне. А в этом, похоже, нет… или есть? – сомневается Ханна-Лора, прислушиваясь к ощущениям. – Да есть, конечно же. Ещё как есть! Просто иная, мне пока не знакомая. Неуловимая, зыбкая, как река.
Ничего себе, – думает Ханна-Лора, стоя на новом мосту и глядя на текущую реку. – Всё-таки очень странное место наша Другая Сторона! Тут сейчас сразу два ведущих настроения мира – не только на этом мосту, а, похоже, вообще везде. Первое, от которого всем нашим дурно делается на Другой Стороне. И даже дома несладко – счастье, что пока только мне. А второе – безудержное ликование, какой-то немыслимый, неуместный в человеческом мире восторг, словно над городом небо порвалось, и теперь сюда мир высших духов потихоньку, как дождь из прохудившейся крыши течёт.
Раньше так точно здесь не было, – говорит себе Ханна-Лора. – Ну, что ужаса не было, это понятно, он порождён текущими обстоятельствами. Но и восторга не было тоже. Интересно, откуда взялся восторг?
Ханна-Лора возвращается на берег и идёт вдоль реки, выбирая подходящее место для ритуала. На самом деле, в этом городе все места подходят для любых ритуалов, он сам себе храм и алтарь, просто Ханна-Лора ищет укромное и уютное, где можно удобно устроиться, посидеть небольшой компанией, без свидетелей выпить и поболтать.
Наконец она спускается к самой реке в том месте, где растёт большое старое дерево, низко склонившееся над водой. И усевшись верхом на его толстый ствол, по всей форме проводит старинный жреческий ритуал для призыва хозяина этой земли. То есть, обоих хозяев. Всех, сколько есть.
Ханна-Лора считает свой ритуал идеальным началом беседы. Потому что он, с одной стороны, исполнен почтения к вызываемым духам, по современным меркам даже излишнего, окажись сейчас рядом Стефан, наверняка бы её засмеял. А с другой стороны, ритуал временно устанавливает выгодную ей иерархию. По правилам, в ходе всей встречи старшим считается тот, кто призвал.
Некоторое время не происходит вообще ничего. Хотя, по идее, ритуал должен был сработать. Когда трижды мёртвая Верховная Жрица зовёт по всей форме, кто угодно должен бросить все дела и прийти.
Может быть, дело в том, что Нёхиси не просто дух-хранитель отдельно взятой локации, а всемогущий? – неуверенно думает Ханна-Лора. – Стефан говорил, он от полного всемогущества отказался, потому что иначе не смог бы жить в этой реальности; точнее, реальность так жить не смогла бы, ему-то что сделается. Но возможно временная утрата всемогущества не отменяет его изначальную природу? Тогда, конечно, Нёхиси может игнорировать любой ритуал.
Ладно, – говорит себе Ханна-Лора. – Предположим, Нёхиси мои ритуалы до лампочки. Но второй куда подевался? Он-то точно по рождению не всемогущий. Ну и где тогда он?
Ханна-Лора ещё по инерции додумывает эту фразу, но уже сама видит, где. Сидит, закутавшись в пёстрое лоскутное одеяло с блёстками и зеркалами, на подоконнике настежь распахнутого в какую-то подозрительно зыбкую тьму окна. Обольстительно – ну, как он это себе представляет – улыбается и приветливо говорит:
– С ума сойти, какие девчонки иногда заходят в нашу бадегу. Тони локти будет кусать, что всё пропустил.
– По этому поводу надо открыть шампанское, – объявляет Нёхиси. – Или наоборот, притащить из погреба самогон? Я до сих пор толком не понял, как принято. На какие культурные штампы здесь опираются, выбирая напитки для каждого случая? Что наливают гостям, которых хотят потрясти?
Он сейчас выглядит человеком, точнее, рыжим мальчишкой-школьником, для достоверности даже рогатка из кармана шутовского лилового фрака торчит. Правда, количество глаз перепутал, их у него почему-то пять штук, два на обычном месте, ещё два вертикально стоят над ними, а пятый медленно и бестолково ползает по лицу, как контуженная пчела. Ну, Нёхиси есть Нёхиси. Стихийный авангардист.