– Ты меня извини, пожалуйста, – говорит Нёхиси Ханне-Лоре. – Такой ритуал у тебя был хороший, просто шикарный призыв! Вот честное слово, ещё никогда не испытывал такого сильного искушения взять да и явиться туда, откуда так сладко зовут. Но мы, понимаешь, буквально только что в дом вошли. И снова подрываться куда-то неописуемо лень. К тому же Тони нам пирожков оставил. И кастрюлю ухи. Я ещё не успел попробовать, но пахнет зашибись обольстительно. Уха, если ты не в курсе, это рыбный рыбацкий суп.
– Я знаю, что такое уха, – вздыхает Ханна-Лора.
Она сейчас чувствует себя полной дурой со своим ритуалом. Нашла кого заклинать.
– Ну вот, – энергично кивает Нёхиси. – А являться на твой призыв, закутавшись в одеяла, с пирожками в пакете и полной кастрюлей ухи… нет, ну можно, конечно. Но красоте и строгости старинного ритуала такое явление совершенно не соответствует. Какие-то мы получились бы клоуны и босяки. Поэтому я решил, что лучше пригласить тебя к нам. Тем более, что суп – даже рыбацкий, вопреки всякой логике! – за столом есть гораздо удобней, чем на берегу реки.
– Под уху, по-хорошему, надо пить водку, – говорит второй; Ханна-Лора даже в мыслях не может называть его Иоганном-Георгом, потому что имя фальшивое, шутовское, слишком уж явная ложь. – Но именно её у нас, будешь смеяться, нет. Эна как-то целый ящик купила, да всю извела на настойки. Собственно, правильно сделала, в жизни не пил ничего восхитительней и страшней. Это, если что, – он поворачивается к Нёхиси, – был ответ на твой вопрос о напитках и гостях, которых хотят потрясти.
– Точно! – Нёхиси картинно хлопает себя по лбу, от чего панически разбегаются в разные стороны все его дополнительные глаза. – Наша фирменная настойка на Бездне! Как я о ней забыл?
Он ещё говорит, а в руке Ханны-Лоры уже ледяная запотевшая рюмка. И тарелка с ухой перед ней на столе стоит.
Ханна-Лора помнит Бездну Эну, конечно. Поди такую забудь. Поэтому она без колебаний выпивает настойку – всю сразу, одним жадным большим глотком, в надежде снова ощутить себя новорожденным светом, как в тот миг, когда Бездна ей заглянула в глаза. Но вместо этого Ханна-Лора чувствует себя тьмой – безбрежной, непроницаемой и наконец-то очень спокойной, уверенной в собственной силе, а потому весёлой и милосердной. Роскошный подарок. С весны такой не была.
– Отлично зашло, – одобрительно говорит Ханна-Лора. – И суп очень кстати. Из меня получилась беспредельно голодная тьма.
И набрасывается на уху с пирожками с такой необузданной страстью, словно вышла из дома, не пообедав, причём ещё неделю назад.
– А ты заходи к нам почаще, – улыбается с подоконника не-Иоганн, не-Георг. – Настойки на Бездне у нас ещё много. Её, понимаешь, никто кроме нас с Нёхиси особо не пьёт. Вежливо хвалят, но добавки не просят; хуже того, иногда с воплями убегают, если слишком настойчиво предлагать. Короче, с тобой мы настойку на Бездне и выпьем. Приятно разделить любимый напиток с таким же гурманом и знатоком. Вон как тебе от неё полегчало, смотреть одно удовольствие. Ты же к нам за этим пришла?
– Нннууу как тебе сказать… – тянет Ханна-Лора, которая и рада бы сейчас соврать, да не выйдет, из неё получилась не только беспредельно голодная, но и беспредельно честная тьма.
Какое-то время она молчит, потому что уху хлебает – скорее, пока горячая. Некрасиво говорить с полным ртом. Но уха конечна, как всё в дурацком человеческом мире. Ханна-Лора отодвигает в сторону пустую тарелку и решительно говорит:
– Я вообще-то собиралась попросить у вас разрешения закрыть ваши Проходы. Не все, половину; ладно, хотя бы треть. Потому что через них к нам здешняя срань доносится, весь этот липкий утробный панический страх. Испортит, в итоге, нам атмосферу так, что станет в этом месте у мира две почти одинаковых Других Стороны.
– Ты уху доела? – ласково спрашивает Нёхиси. – Давай добавки налью.
– Давай, – кивает она. – Я, если что, уже поняла, что просить бесполезно. У вас в этом деле свои интересы, и они сейчас противоречат моим. Вашему городу нужен наш воздух, точка. Какое вам дело до проблем Этой Стороны.
– Неправильная постановка вопроса, – лучезарно улыбается Нёхиси. – Нам до всего есть дело, все интересы – наши. А то бы это были уже не мы.
– На самом деле, я тебя понимаю, – говорит его друг. – Я бы на твоём месте тоже не шибко обрадовался, обнаружив, что в мой дом из всех щелей лезет панический страх населения Другой Стороны. Не этим добром я бы хотел делиться с соседями! Однако помочь ничем не могу. И не потому, что у нас какие-то свои, отдельные от твоих интересы. Границы между нами, по большому счёту, иллюзия, реальность едина, и беречь её надо сразу всю, целиком. Просто, понимаешь, я же не нарочно открываю Проходы. Не копаю их лопатой, я это имею в виду. Они сами собой открываются – просто потому, что я есть, и такова моя воля. Вернее, воля мира, которая проявляется через меня.
– Это так, – откликается Ханна-Лора. – Теперь и я это вижу. Раньше не знала, кстати. Думала, ты применяешь какие-то специальные ритуалы всякий раз, когда хочешь открыть новый Проход.
– Да применяю, конечно. Куда я без ритуалов. И вот прямо сейчас, извини. Такой специальный длинный хитровыкрученный ритуал – моя жизнь. Не пытайтесь повторить в домашних условиях; то есть, я-то как раз хотел бы, чтобы пытались, но, положа руку на сердце, вряд ли кто-нибудь повторит.
– Повторять и не надо, – улыбается Нёхиси. – Лучше свою жизнь в неповторимый ритуал превратить. – И говорит Ханне-Лоре: – Ты вот что ещё учти. Кроме страха, который действует, как отрава и портит тебе настроение, ветер отсюда к вам ещё много чего приносит. Разного. Странного. Удивительного. Незнакомого. Так что, как минимум, неоднозначные получаются сквозняки.
– Это правда, – соглашается Ханна-Лора и чуть не плачет, потому что действие чудесной настойки на Бездне закончилось, тьмой она быть перестала и теперь совершенно по-человечески переживает провал. – Много чего от вас этот чёртов ветер приносит, но в первую очередь всё-таки страх. Я чуткая, я его ощущаю, и похоже, он сильнее меня. А значит и другие не смогут с ним справиться. Если от нас уйдёт наша безмятежная радость, зачем всё вообще тогда.
– Да не уйдёт, куда она денется. Ну ты даёшь! Ваша радость – свойство материи, из которой вы состоите. Она у вас в самом фундаменте жизни лежит.
– Знаю, – говорит Ханна-Лора. – Но любой фундамент можно разрушить. Нет гарантий, что он устоит.
– Гарантий, может, и нет, – смеётся Нёхиси. – Но ваш фундамент как-нибудь устоит и без них.
А не-Иоганн, не-Георг добавляет без тени улыбки:
– Стойкость – к счастью. Уж точно не повредит.
Эдо
– Какой-то я в последнее время стал скучный, – сказал Эдо. – Недостаточно вдохновенный. И почти совсем не мистический. Беда!
– Опустившийся обыватель, – подхватил Тони Куртейн. – Самодовольный бюргер. Невежественный мещанин!
– Да почему сразу «невежественный»? – возмутился Эдо. – Я знаешь, сколько книжек читал! Некоторые были толстые и без картинок. Честное слово. У меня есть свидетели. Могу доказать.
Переглянулись и рассмеялись. Хотя вообще были тренированные. То есть, умели подолгу без тени улыбки нести любую абсурдную чушь.
– А в чём это выражается? – наконец спросил Тони Куртейн. – Как я прохлопал такое событие? С какого момента надо было начинать скучать?
– Да с любого практически, – улыбнулся Эдо, который на самом деле был страшно доволен как жизнью в целом, так и лично собой. – Ты помнишь, когда я вернулся из Элливаля?
– Месяцев девять назад. С хвостиком. Или без хвостика?..
– Ровно. День в день. И с тех пор ни разу не влипал в серьёзные неприятности. В несерьёзные, собственно, тоже. Это наверное и называется «остепенился»? Или, не приведи господи, «повзрослел»?
– Это называется «слишком много работал», – утешил его Тони Куртейн. – Неприятности просто не втиснулись в твоё расписание. Ничего, наверстаешь ещё.
– Вообще-то, если ты не заметил, я всё лето бездельничал. Выступать раз в неделю, да книгу собирать из конспектов – тоже мне грандиозный труд. А я даже никуда толком не съездил. Как подменили меня! В июне шикарно промахнулся мимо Чёрного Севера, в августе смотался в Таллин на Другой Стороне, причём скорее из чувства долга: если их дурные границы снова открылись, надо брать, а не морду кривить. И на этом окончательно успокоился. Достаточно мне. Вообще никуда не тянет. Шляюсь по двум городам, иногда выпиваю с друзьями… с духами неизвестной природы, в мороке, который они же и навели. Но на серьёзные неприятности этот морок не тянет. Точно тебе говорю, это ещё не они! Нелепые духи неизвестной природы мне даже напиться как следует не дают. Чуть что, сразу: «Эй, профессор, вам хватит, вы нам нужны живым».
– О! – обрадовался Тони Куртейн. – Теперь я знаю, кем надо быть, чтобы сказать тебе «хватит», и не огрести по башке.
– Да ладно тебе. Когда я вообще в последний раз дрался? Точно ещё до того, как сгинул на Другой Стороне. И это тоже чудовищно. Говорю же, скучный я стал. А самый ужас в том, что мне это нравится. Я, слушай, как-то пугающе счастлив. И чем дальше, тем хуже. Запущенный случай. Меня, пожалуй, уже не спасти.
– Ну пропадёшь значит пропадом. Если что, я не против. Вот этим конкретным пропадом – на здоровьечко, пропадай.
– Стрёмно, знаешь, – честно сказал ему Эдо. – И странно. Я не жалуюсь, но и не хвастаюсь. Правду говорю, стрёмно мне. Живу, как будто иду по канату, по которому не умею ходить. Поэтому прежде, чем сделать очередной шаг, приходится своей волей, больше-то нечем, превращать канат как минимум в доску, а лучше – в твёрдую землю, а ещё лучше – в широкий пирс, такой длинный, что его конец сливается с горизонтом, А горизонт, как мы знаем из учебников, недостижим.
– Всё-таки хвастаешься, – заключил Тони Куртейн. – Точно тебе говорю, я эксперт.