ву. Улицы, освещённые факелами, как на вашей изнанке; зеркальные подворотни, где теряешь чувство опоры, словно летишь; бар, где курят внутри, и никто не скандалит; ящики для пожертвований с табличками: «Складывайте сюда свои забытые сны». И надувные плоты с духовыми оркестрами, иногда плывущие по реке, и танцы на крышах, и внезапные ярмарки среди ночи на площадях. И пустыри, засаженные пальмами, и апельсины на тополях.
– Но, кстати, апельсины с деревьев исчезали мгновенно. Максимум висели полдня. Да и всё остальное тоже не задерживалось надолго. Было, и раз – прошло. С другой стороны, наваждения есть наваждения. Странно было бы требовать от них постоянства. Хотя апельсинов и курящего бара до сих пор страшно жаль!
– Зато пляж продержался всё лето, – напоминает Нёхиси. – Шикарный был у нас пляж! Стал настолько реальным, что теперь все уверены, будто его построила мэрия. Скандалы вокруг него бушевали нешуточные, одни требовали немедленно убрать безобразие, другие стали его защищать. Неплохая карьера для наваждения. Всем пример!
– Так вроде бы пляж на Лукишках действительно построила мэрия, – неуверенно говорю я. – Они молодцы, конечно. От людей, да ещё и чиновников я такого безумства совершенно не ожидал.
– Да, пляж построила мэрия. Теперь это так. Подтверждено горой документов, свидетельств и счетов за доставку песка. Но началось всё с того, что однажды ночью на центральном проспекте внезапно сам собой появился невозможный, нелепый, прекрасный пляж. И так хорошо вписался в реальность, а главное, так ей понравился, что реальность сама себе убедительно объяснила, откуда он взялся. И за компанию людям, её населяющим. Ну и всем остальным.
– Надо же. И меня, получается, провела! Я же был совершенно уверен, что хаос хаосом, чудеса чудесами, но пляж на Лукишках – дело человеческих рук.
– Тебя провести легче лёгкого, – смеётся Нёхиси. – Потому что удивляться и восхищаться ты любишь больше, чем внимательно наблюдать. Но так даже лучше. В смысле, удовольствия больше. Не уродись я всеведущим, сам обязательно стал бы таким.
– Это да, – подтверждаю. – Хлебом меня не корми, дай лишний раз удивиться. А лучше – сразу офонареть. Ну, сегодня точно всё получилось. Лихо оказался закручен этот пляжный сюжет!
– Да не то чтобы лихо. Штатная ситуация. Здесь у вас положено так. Чудо может длиться в человеческом мире, если договорится с реальностью, как та будет себе его объяснять. Или другой вариант: если чудо будет показываться только изредка, избранным, или случайным счастливчикам и останется тайной для всех остальных. Лично мне оба варианта нравятся, оба в равной степени нелепы и хороши. Но есть ещё один способ. В этом мире он очень редко работает. Но нам вполне может и повезти.
– Что за способ?
– Когда чудо постепенно изменяет реальность до состояния, в котором оно начинает считаться нормой. И объяснять уже никому ничего не надо, просто теперь здесь – так.
Седьмое мореЦвета зелёного водопада, цвета зеленого парашюта, холодного зеленого цвета, цвета ночи в лесу
Эдо
Это был какой-то, прости господи, альтернативный суперрекорд. До Марбурга он добирался почти неделю; впрочем, без вмешательства мистики междугородних трасс, а исключительно по велению сердца. Потому что мог.
Стоило выехать из города, как властный зов Чёрного Севера, сотрясавший внутреннее пространство, ослаб до деликатного шёпота, по ощущению до смешного похожего на «кис-кис-кис». Так приманивают, чтобы угостить и, если дастся, погладить недоверчивого дворового кота. Приятная роль! Эдо вжился в неё мгновенно и, что называется, охамел. Потому что Чёрный Север Чёрным Севером, мистика мистикой, Большая Судьба Большой Судьбой, даже соблазнительный шёпот хаоса легче легкого игнорировать, когда не просто так едешь по трассе, а как бы летишь к неведомой, но желанной цели выпущенной стрелой, но пролететь со свистом мимо множества городов, один прекрасней другого, не погуляв там как следует – это был бы уже не он.
До Камиона добрался быстро, как и рассчитывал – примерно за час до полуночи уже был в гостинице; сна, естественно, ни в одном глазу. Решил: поужинаю, пару часов погуляю, а потом сразу лягу спать, чтобы стартовать до полудня. В тот момент Эдо искренне верил, что именно так и поступит. Но предсказуемо вернулся в гостиницу, когда уже начало светать. Спал потом почти до обеда; проснувшись, посмотрел на часы и даже обрадовался: чем выезжать так поздно, лучше задержаться ещё на день. Был, конечно, готов к тому, что в любой момент придётся всё бросить, сесть за руль и гнать без остановок до самого Марбурга, оглашая междугороднюю трассу виноватыми воплями: «Да еду я, еду уже!» Но не пришлось.
В Видене он, окончательно обнаглев, гулял почти целых три дня, отомстив судьбе таким причудливым образом за то что в марте на Другой Стороне остался без Вены. Хоть так да закрыл гештальт. Правда, Хундертвассера в Видене нету, да и с немецкими экспрессионистами там, прямо скажем, не всё в порядке, зато сам город хорош несказанно, даже круче, чем ему показалось в юности, когда приезжал сюда на каникулах, а ведь был тогда восторженным дураком. Впрочем, – смеялся Эдо, – и восторженности, и дурости у меня с тех пор только прибавилось. Правильно, выходит, живу!
То же самое, слово в слово, он думал и гуляя по Грацу, куда специально свернул, потому что помнил, как когда-то – два бесконечных, немыслимых года назад – ехал по Другой Стороне поездами и электричками, но тем же маршрутом: в Марибор через Вену и Грац. И теперь ему – нет, не мучительно, а сладко и звонко – хотелось то ли развязать этот узел на изнанке реальности, то ли ещё крепче его завязать; ясно, что на самом деле и то, и другое, и ещё что-то совсем уже по ту сторону понимания. Всегда есть что-то ещё.
Весь вечер и половину ночи он сомнамбулически кружил по улицам Граца, почти ничего не видя, кроме сияющих линий мира, беззвучно бормоча: в городе Граце живут музыканты, ходят по улицам со строгими лицами, носят дудки в разноцветных чехлах, – и музыканты немедленно появлялись, выворачивали навстречу из-за угла, и смуглые люди с голубиными перьями в волосах предложили ему солёных орешков, и даже толстяк в белоснежных спортивных туфлях вышел из ближайшего дома и стоял у подъезда с растерянным видом, явно не понимая, зачем его на ночь глядя на улицу понесло. Ну конечно, – говорил себе Эдо, – в городе Граце живут толстые люди, они носят белые кеды, всё нынче зачем-то сбывается по слову моему.
Спал прямо в машине, припарковав её на тихой окраине Граца, потому что поленился искать гостиницу, ну и чтобы с утра не возникло соблазна задержаться ещё на денёк. Не то чтобы зов Чёрного Севера не давал ему жизни, просто Эдо с удивлением обнаружил, что совесть у него всё-таки есть. И ей, совести, вдруг начало казаться, что он чересчур уж расслабился. Пора, дорогой, пора.
От Граца до Марбурга ехать всего ничего, час по трассе, причём с остановкой на кофе. Но именно на этом участке пути пролегала граница между Чёрным Севером и всем остальным миром, между неестественным в здешних широтах холодом и привычным мягким осенним теплом. Эдо несколько раз здесь бывал, он всегда, во всех своих жизнях любил путешествовать, и до того, как сгинул на Другой Стороне, довольно много успел. Хорошо помнил Марбург и Лайбах, Аграм и Гёсси, и короткую туристическую экскурсию в Кровавые Горы, где между человеческими поселениями нет территорий хаоса, просто горы, поросшие лесом, и всё; тогда это, конечно, казалось самым удивительным, теперь-то, после стольких лет на Другой Стороне смешно. Чего он не помнил, так это границу холода – как она вообще выглядит? Едешь, едешь, и что? Сразу внезапно льды и сугробы? Да ну нет, вроде не было так.
И теперь сразу понял, почему не мог вспомнить. Не о чем было ему вспоминать. Потому что граница холода пролегает скорее в сознании, чем в физическом мире. Едешь, следишь за дорогой, и вдруг осознаёшь, что дрожишь всем телом, пальцы едва сгибаются, и почти не чувствуешь ног. Включаешь печку в машине, но это не особенно помогает: ты на Чёрном Севере, детка, здесь всем положено мёрзнуть, и ты будешь, как миленький, даже если костёр за пазухой разведёшь.
Кроме холода, то ли с непривычки пробирающего до самых костей, то ли всё-таки действительно внутреннего, ощущаемого субъективно, но не властного, например, над растениями – здесь росли теплолюбивые платаны, повторно зацветали акации, и всюду на стенах синел виноград – в Марбурге ничего необычного не было. Ну, то есть, ясно, что необычным тут было примерно всё, как в любом незнакомом городе. Но из ряда вон выходящего – ничего. В смысле, ритуальные костры на площадях не горели, стены не были исписаны проклятиями на старом жреческом, никто не выкрикивал во тьме древние заклинания, и в полутёмных кофейнях сидели не какие-нибудь лучезарные стоглазые ведьмы, а обычные люди, разве что непривычно смуглые, с чёткими, как графические рисунки лицами, распространённый на Чёрном Севере тип.
У него не было внятного плана дальнейших действий; невнятного, впрочем, не было тоже. Какой может быть план. Когда приезжаешь на Чёрный Север не просто из любопытства, вообще не по собственной воле, а потому что позвали – ПОЗВАЛИ, ПОЗВАЛИ! – естественно, ожидаешь, что тебя встретят, или подбросят записку, или хотя бы приснятся, скажут адрес, куда приходить, карабкаться, закапываться и нырять.
А пока не встречали, не снились, писем не слали, даже не звучали смутными голосами в привычной уже к такому обращению голове, Эдо считал себя вправе как следует оторваться. Ну, то есть, гулять по улицам Марбурга, пока ноги держат, а когда уже больше не держат, оседать в кабаке.
Провёл там девять прекрасных дней, счастливых и бестолковых, заполненных хаотическими перемещениями по городу Марбургу и больше ничем. Холодно было всё время, даже в натопленном гостиничном номере, но Эдо как-то быстро, легко привык. Глядя на почти нарочито расслабленных местных, научился быть как они. Для этого только и надо – перестать сопротивляться холоду, согласиться с ним, впустить его в себя. Тогда оказывается, что холод – не враг, а помощник, он удивительным образом притупляет одни чувства и обостряет другие, создаёт постоянное напряжение между полным покоем и предельным возбуждением; короче, словами толком не объяснишь, но это похоже на постоянный внутренний танец, причём, по ощущению, отбиваешь какую-то бешеную чечётку под тягучий медленный менуэт.