– Знаешь эту технику?
Ханна-Лора отрицательно помотала головой.
– Священный знак Радости, – объяснил Эдо. – Чтобы отворять Четвёртые Небеса.
– Почему именно «четвёртые»? – изумилась она.
– Понятия не имею. Мне сказали, как небеса считают, меня не касается, для начала достаточно научиться их открывать. Знак для Другой Стороны, над нами эти радостные небеса и так всё время открыты. Но если у нас действительно атмосфера испортится, я знаю, что делать. А теперь и ты будешь знать.
Ханна-Лора нахмурилась. Потом улыбнулась. Стукнула кулаком по открытой ладони, как рыбаки в порту, когда сговариваются с рестораторами о продаже улова. Сказала:
– Ладно, нормальная сделка. Магия Чёрного Севера на полу не валяется. Беру.
Проводив Ханну-Лору и Юстаса, Эдо не сразу рванул на Другую Сторону. Сперва пошёл в «Украду Пирог» по соседству и – ну, предположим, позавтракал, если можно считать завтраком то, что ешь в половине четвёртого пополудни. Даже не потому, что был такой уж голодный, после полудюжины круассанов вполне мог бы до вечера бодро скакать. Просто оттягивал момент, когда придётся пойти на Другую Сторону, спросить: «Что у вас случилось?» – и узнать. Не только уступал естественному человеческому желанию как можно дольше избегать неприятностей, но и как бы давал ситуации возможность исправиться, думал: пусть сперва Ханна-Лора, которая, вроде, сразу туда побежала, откроет хотя бы пару Проходов, а ещё лучше, выяснит, что ничего делать не надо, и так уже всё нараспашку; предположим, это был случайный технический сбой.
Поэтому после завтрака вернулся на Маяк, под предлогом переодеться, на Другой Стороне почти всегда холодней. Долго возился в холле, наводил там порядок, расставлял на столе бутылки с джином и ромом, писал записку с телефонами дежурных врачей Граничной полиции и центрального госпиталя – собственно, правильно делал, мало ли кто на Маяк вернётся, и неизвестно, как себя будет чувствовать, вдруг ещё хуже, чем Юстас, а нас с Тони нет, – думал Эдо, тщательно протирая салфеткой стаканы, и вот это уже, конечно, было лишнее. Всё, – сказал он себе, – пошли.
На Другую Сторону прошёл легко, как всегда, обычной дорогой, через любимый Юстасов двор. Ну то есть, как – любимый, просто ближе всех к Маяку. Юстас меня от Тони обычно в последний момент уводил, когда руки уже начинали становиться прозрачными, – вспомнил Эдо. – Я всякий раз обмирал от ужаса, но прикидывался невшибенным героем – ничего со мной не случится, если ещё полчаса посидеть! И тут приходил мой спаситель, Юстас из Граничной полиции, неумолимый как смерть. Я его обзывал «разрушителем наслаждений» и «разлучителем собраний», не объясняя, откуда цитата[30], и что означает; кстати, надо будет при случае ему рассказать.
Проход из этого двора вёл на набережную Нерис, и в обычные времена довольно безлюдную, а сейчас – локдаун, ноябрь, туман – совершенно пустынную, как, впрочем, весь город здесь, на Другой Стороне.
Первым делом включил телефон и позвонил Каре. Спросил, не здороваясь:
– Что у вас с Проходами?
– Закрылись, – ответила та. – У меня в квартире остался, и вроде бы, это всё. Причём понятно, почему, к сожалению. У нас Юргис ушёл. То есть, сгинул. Совсем.
– Кто у вас сгинул?
– Ай, ну да, – спохватилась она, – ты же не знал его настоящего имени. Для тебя – Иоганн-Георг.
– Точно, вот же как его звали! – обрадовался Эдо. – А хвастался, что навсегда своё последнее имя сжёг. Хорошо, что передумал, с именем в сто раз удо…
Он осёкся на полуслове, осознав наконец смысл сказанного. Растерянно переспросил:
– Погоди, как это – «сгинул»? Куда? На кой чёрт?!
– Стефан говорит, что по делу. Вроде, должен скоро вернуться, и тогда всё станет нормально, Проходы снова откроются, хорошо заживём. Но похоже, Стефан сам не особо уверен. Не понравился мне его тон.
– Проходы Ханна-Лора, по идее, уже прямо сейчас открывает, – сказал Эдо.
– Ханна-Лора? Ты спятил? – встревожилась Кара.
– Да не особо. Не сильней, чем всегда. Просто она мне пообещала. И, вроде, сразу сюда пошла. Часа полтора назад дело было. Может, что-то успела уже…
– Она тебе обещала? – перебила его Кара. – То есть, сперва ты потребовал?!
– Да почему сразу «потребовал»? Вежливо попросил.
– А Ханна-Лора умеет открывать Проходы здесь, на Другой Стороне?
– Умеет, конечно. Какие проблемы. Как ни крути, а жреческая традиция у нас в эпоху Исчезающих Империй была о-го-го.
– Эй! – Кара рассмеялась совершенно как в старые времена. – Я с кем вообще разговариваю? Из какой тёмной пещеры ты вылез, чокнутый древний жрец? И куда подевал моего приятеля Эдо Ланга? Надеюсь, не укокошил, а всего лишь спёр у него телефон?
– Вот ты смеёшься, – вздохнул Эдо, – а мне в последнее время всё чаще кажется, что таки да, укокошил. Но я стараюсь придерживаться более оптимистической версии: просто связал по рукам и ногам и запер в подвале. Или даже в той тёмной пещере, откуда вылез я сам.
Поговорив с Карой, Эдо решил зайти к Тони, расспросить Стефана, или хотя бы просто на него посмотреть, убедиться, что он в порядке, в смысле, сияет, как прежде сиял, это самое главное, остальное как-нибудь да уладится, это же Стефан, на нём здесь всё держится, он великий шаман. И Тони, и его двойника тоже не помешает увидеть своими глазами, всем телом почувствовать – вот они, не мерещатся, есть. И тогда – по крайней мере, он на это надеялся – наконец станет ясно, что ему теперь делать. По идее, я же очень полезный, – думал Эдо. – Столько хрен знает чего могу. Надо только сообразить, с чего начинать, а потом само понесётся. Ну вот, приду в этот их дискретный кабак, сяду там в кресло, выпью рюмку райской настойки на какой-нибудь летней ночи, съем котлету и сразу соображу.
Кара сказала, что пару часов назад Тонино кафе размещалось в закрытом бюро переводов на улице Басанавичюса. То есть, в кои-то веки можно не рыскать по городу в надежде случайно на них напороться, а просто пойти туда. Отсюда пешком минут двадцать, – прикинул Эдо. – Правда, почти всю дорогу в гору; ладно, значит, будем считать, полчаса.
Начертил в воздухе Кирин знак Возвышения – для всего мира сразу, но в первую очередь всё-таки для себя, в надежде, что это поможет делать всё правильно даже действуя наобум, наугад. Быть полезным; ладно, хотя бы уместным, на худой конец, просто не навредить. Вложил в этот жест столько силы, что даже в глазах потемнело; подумал без особой уверенности: ну, это же, наверное, хорошо?
Достал из кармана плеер, чтобы шлось веселее; почти не удивился, что услышал музыку прежде, чем сунул наушники в уши: на фоне всего остального, что с ним в последнее время творилось, это было вполне нормально, подумаешь, причина и следствие поменялись местами, вот уж чудо так чудо, упасть и не встать.
Но в последний момент опомнился, буквально силой себя одёрнул – стоп, погоди, музыка не в плеере, а снаружи. Где-то здесь, поблизости. Офигеть: сумерки на Другой Стороне, опустевший город, сырой осенний туман и труба.
Труба!
Он сперва пошёл, а потом побежал, уже совершенно не сомневаясь, чья это труба – чтобы я Цвету, единственную, неповторимую, с кем-нибудь перепутал?! Да ладно, не настолько я плох.
Цвета стояла под мостом Короля Миндовга. Заметила его, когда подошёл совсем близко, просияла, но не перестала играть. Эдо встал рядом с ней, прислонился спиной к опоре моста, закрыл глаза, чтобы быть не только здесь, а везде сразу. И даже, в каком-то смысле, нигде. Когда пьеса закончилась, и труба замолчала, сказал:
– Ты – чудо. Взяла и случилась. Самый добрый на свете знак.
Кто?
Поначалу дела шли шикарно, гораздо круче, чем представлял, соглашаясь на эту безумную авантюру. Зная себя, заранее был уверен, что станет люто тосковать по своей развесёлой жизни, по Нёхиси, Стефану, Тони и всем остальным. Но оказалось, то, чем он стал, тосковать не умеет. Не встроена в демонический организм тоска.
Он конечно хотел быть рядом с друзьями, отражаться в них, накрывать своей тенью, опираться на их достоверность, распалять своим тёмным пламенем, согреваться общим теплом, но желание это только желание, на тоску оно совсем не похоже. Хотеть – хорошо.
Ему вообще всё нравилось, без разбора, потому что происходило всему вопреки – в несбывшемся, но каким-то образом овеществившемся мире с невозможным, а всё-таки существующим городом и таким же немыслимым им самим. Готовился к подвигу, но чувствовал себя не героем, а школьником на каникулах, весь мир казался ему бесконечно большим Луна-парком, всех забот – развлекаться и развлекать.
Когда накануне Нового года всюду появились праздничные плакаты с датами, и выяснилось, что наступает тысяча девятьсот девяносто седьмой, он не огорчился, что возвращения придётся ждать аж целых двадцать четыре года; собственно, долго ли это, он больше не понимал. Время оставалось привычно линейным – в том смысле, что события последовательно сменяли друг друга, но он больше не чувствовал его ход, только теоретически помнил, чем год отличается от недели, а на практике этой разницы не ощущал. Что прямо сейчас происходит, то происходит, а «будет скоро», или, напротив, «нескоро» – так вопрос для него вообще не стоял. Поэтому он не придал значения своему открытию, только подумал, что новогодние праздники – полезная штука, заранее напоминают, какой наступает год. Без них запросто можно запутаться в датах и продолбать ноябрь двадцатого – смешно бы было, конечно. Но на самом деле, нет, совсем не смешно.
Он был, наверное, счастлив – по крайней мере, иного названия этому непривычному, ни на что не похожему состоянию сам подобрать не мог. Новое счастье было похоже на острый весёлый голод, на смех от щекотки, на купание в шторм, на сложный медленный танец, стремительное падение и одновременно полёт.