В этом бесконечном счастливом полёте-падении он ни на миг не оставался один. Город, такой живой, достоверный, что невозможно было даже теоретически продолжать считать его несбывшейся вероятностью, всегда, неотлучно был с ним. Не только пространство, обладающее сознанием, объект заботы и место действия, как воспринимал его раньше, а родная душа, почти брат-близнец, бесконечно любимый, изголодавшийся по чудесам, изобретательный, неугомонный, безбашенный, как и он сам.
Город постоянно подбивал его на безумные выходки, вроде той же Дикой Охоты, которая в первые годы, пока он не наигрался, регулярно появлялась на улицах по ночам; впрочем, совсем не такая ужасная, как положено по канону. Призраки носились по городу то в карнавальных костюмах зайчиков, то с военным оркестром и стриптизёршами, то верхом на гигантских бобрах. К счастью, ему и городу нравилось не пугать, а приводить в изумление, оба обожали абсурд, анархию и бардак.
Они очень любили менять местами улицы и смотреть на обалдевшие лица прохожих, которые вышли, к примеру, со Стиклю на привокзальную площадь, или из переулка у филармонии на набережную Нерис. Дразнили горожан, вещая звучными дикторскими голосами из телевизоров и приёмников, а то и просто распахнутых форточек, люков и печных труб: «Внимание, поднимается чёрный ветер, всем приготовиться к плановой трансформации, протрите очки, уберите режущие предметы и успокойте ваших собак». По их общей воле всюду появлялись волшебные лавки – привлекательные, с броскими вывесками, харизматичными продавцами и удивительными товарами; одни назавтра исчезали бесследно, другие задерживались надолго, а куда из них порой выходили растерянные покупатели, прижимая к груди пакеты с зеркальными многогранниками, каменными сердцами, новыми судьбами и часами, идущими вспять, он и сам не всегда представлял.
Проходов на городскую изнанку, которая в этой версии переживала эпоху хаоса, и изменялась до полной неузнаваемости примерно раз в полчаса, он в первый же год открыл так много, что сам не мог сосчитать. Причём большую часть нечаянно: Проходы открывались самостоятельно всюду, куда падал его мечтательный взгляд. Он часто туда заглядывал, но только полюбоваться, как люди ходят в музеи, потому что по милости каких-то загадочных взбрыков материи становился на изнанке невидимым и неслышимым, неосязаемым, неощутимым – воплощённое не-присутствие, гораздо меньше, чем тень.
Но его и дома неплохо кормили, в смысле, без всяких изнанок отлично жилось. Был в восторге от нараспашку открытых Проходов и сияющих призрачных храмов, возникающих в сумерках на дальних холмах; от осмелевших оборотней с русалками и нахальных гостей из других реальностей, открыто гуляющих по городским площадям; от реки Нерис, по его подсказке научившейся превращаться в настоящее солёное море, иногда на целую четверть часа; от фантастических изумрудно-лиловых закатов, звёздных дождей и костров, разгоравшихся в оставленных им на земле следах; от черноголовых чаек, всюду летавших за ним по пятам, как привет от невозможного всемогущего друга, и туманов, доброй половиной которых был сам.
Но самое главное – город был с ним очень счастлив и по уши в себя влюблён. Ликовал: я наконец-то волшебный, я – самый прекрасный, как же мне с тобой повезло!
Как бы дальше ни обернулось, чем бы дело ни кончилось, но это уже получилось. Счастливый несбывшийся город без Стефана – не сомнительная гипотеза, а неотменяемый факт. Не зря я, значит, на свет родился, – думал он. – И сюда тоже не зря попал.
Это постоянное, ровное, без малейшей тени сомнения ощущение смысла было наверное лучшим, что с ним за всю жизнь случилось. Пространство, где всё не зря, где усилия не напрасны – именно так для него выглядел рай.
Он не нуждался в жилье, но иногда ночевал в дедовском доме, который здесь у него, по удачному совпадению, тоже был – без какой-то особой причины, просто ради удовольствия вспомнить, как смешно прежде жил. Спал там почти совершенно по-человечески, смотрел свои старые детские сны, а просыпаясь, варил себе кофе и выходил с кружкой в сад.
Город удивлялся: ух, ты сколько всего умеешь! Даже человек из тебя получается – зашибись. Но зачем тебе быть человеком? Демоном в сто раз веселей!
А он смеялся в ответ: старые навыки лучше иногда освежать. Мало ли, вдруг ещё когда-нибудь пригодятся.
Как в воду глядел.
Он долго не замечал, что чудесной силы в нём понемногу становится меньше; трудно поверить, что такую беду прохлопал, сам потом удивлялся задним числом. Хотя на самом деле, ничего удивительного: когда слабеешь медленно, постепенно, изменения почти невозможно заметить. В любой момент кажется, всё в порядке, ты примерно такой же, каким был вчера. А что настроение какое-то недостаточно демоническое, в смысле, подозрительно напоминает обычную человеческую печаль, так ёлки, – говорил он себе, – никто не железный. Я, между прочим, всех и всё, что любил, потерял. Нёхиси как-то признался, даже у всемогущих бывают минуты слабости; ай, да ладно, прорвёмся, фигня.
Даже когда нелепо, совершенно по-человечески простудился на каком-то злом сквозняке, не подумал дурного, только посмеялся, чихая: это, что ли, у меня ностальгия так проявляется? Честное слово, лучше бы напился и по бабам пошёл! День провёл, колотясь от озноба и люто сморкаясь, но ночью город потащил его на качели, и примерно после сорок третьего «солнышка» всё как рукой сняло.
Так и не заподозрил неладного. Когда не удавались с первой попытки какие-нибудь масштабные чудеса, думал: значит сейчас нам тут такого не надо; ладно, есть много других идей. Но такое бывало редко, обычно отлично всё получалось, потому что вместе с ним действовал город. Когда и дела, и желания общие, поди подсчитай, кто сколько силы вложил.
Летом двенадцатого года он стал почти ежедневно превращаться в туман. Не всегда по собственной воле, чаще получалось как-то само. Это его не тревожило, в прежней жизни так тоже бывало – стоило устать, огорчиться, или просто крепко задуматься, и всё, привет – рассеялся, заклубился, потёк. Туман был для него не то чтобы самой любимой, скорее наиболее простой и естественной формой существования. Став туманом, он мгновенно успокаивался, оправлялся от любых потрясений и лучше всего отдыхал. Правда, иногда так увлекался, что потом не мог снова собраться; прежде Стефан всегда его выручал, но теперь помощников не было. Поэтому, – неизменно напоминал он себе, стекая с холмов и сладко клубясь в низинах, – не расслабляйся, не отключай контроль.
Это были не пустые слова. Он умел вести себя расчётливо и осторожно в тех редких случаях, когда сам хотел. А сейчас дожить до ноября двадцатого года было главной задачей, самой важной частью работы, которую ни в коем случае нельзя провалить. Стефан очень убедительно объяснил, что без него реальности не смешаются, а значит, все усилия в задницу. И он конечно не мог так жестоко всех, начиная с себя, обломать.
Но осторожность не помогла. Всё равно однажды не смог превратиться обратно. Причём не утратил контроль, не расслабился; то есть конечно расслабился, туманом поди не расслабься, но в меру, точно не сильней, чем всегда. И оставался туманом совсем недолго, ночь не успела закончиться, не о чем говорить, ерунда. Раньше после такого короткого отдыха собирался мгновенно, легко, без усилий, как просыпаются дети после дневного сна.
Он не испугался, конечно: туману неведом страх. Но растерялся, потому что у тумана хреново работает голова. Строго говоря, у тумана вообще нет никакой головы, и это огромное облегчение, пока всё в порядке – клубишься такой красивый, отдыхаешь от собственного непомерно живого ума. Но проблемы без головы не решаются. Туманом их можно, максимум, осознать.
Долго стелился вдоль речных берегов, стараясь собраться и стать хоть чем-нибудь более-менее внятным, для начала любая стабильная форма сойдёт. Но чем больше пытался, тем хуже у него получалось. Таял, рассеивался, уставал. Сил не осталось даже на огорчение, ему стало почти всё равно. Рассеюсь, значит рассеюсь, подумаешь. Для того, кто когда-то родился простым человеком, шикарный конец.
Спасся чудом; смешно говорить о чуде, когда ты сам в этом мире главный источник чудес. Но чудом считается то, что лично для тебя невозможно, и в этом смысле с ним случилось первое настоящее чудо за всё время пребывания здесь: он услышал, как где-то вдали тихо, но вполне различимо звучит бубен Стефана. Невозможный бубен невозможного Стефана! Знакомый, много раз помогавший собраться ритм. С этим ритмом дело сразу пошло на лад, он больше не рассеивался, а сгущался. Сперва заполнил собой неглубокий овраг, а потом оказалось, что больше нет никакого тумана, зато в овраге сидит обалдевший, как пыльным мешком прибабахнутый, прозрачный, как привидение, условно говоря, человек.
Он так громко кричал: «Спасибо!» – что в глазах потемнело, а окрестные псы с перепугу выли потом до утра. Очень хотел, чтобы Стефан его услышал, узнал, что всё получилось: не представляю, как ты это сделал, тебя нет, но ты всё равно меня спас.
Неизвестно, услышал ли Стефан, но город услышал и понял, что друг не просто так дурью мается, а с ним случилась беда. Окружил своим твёрдым каменным, хрупким стеклянным, живым земляным, зыбким речным, тёмным, сияющим, тёплым, тяжёлым телом, извлёк за шиворот из оврага и перенёс в какой-то закрытый на ночь кабак – ешь и пей, что найдёшь, ты прозрачный, в тебя срочно надо добавить материи. Ух ты меня напугал! Больше никогда так не делай. Ты зачем исчезать собрался, как последний дурак?
В общем, всё тогда закончилось хорошо – в том смысле, что он уцелел, не сгинул, не рассеялся навсегда. Но прежняя весёлая сила к нему не вернулась, так и остался собственной бледной тенью – уже не волшебный демон, ещё не совсем человек.
Он был не на шутку зол – эй, мы так не договаривались! Унесите сраный бурдюк с повидлом, верните блистательного меня! Что я сделал неправильно? В чём допустил ошибку? Какого хрена моя сила ушла?