Зеленый. Том 3 (тёмный) — страница 43 из 87

– Вот и я о том же, – невозмутимо кивает Эдо. – В общем, у каждого из нас свой персональный список невозможного. У кого-то он длиннее, у кого-то короче, но обязательно есть. А поскольку мы сейчас говорим о художниках Другой Стороны, надо умножить число пунктов в списке на тысячу… нет, на несколько тысяч. А может, возвести в какую-то степень? Не соображу, как лучше. Математики в зале есть?

Аудитория снова смеётся. Эдо доволен, это хороший знак. Ты реально крут, если люди так веселятся, когда ты говоришь с ними о бесконечно сложных и, в сущности, горьких вещах.

– Для людей Другой Стороны очень многое невозможно; как минимум считается таковым. – продолжает он. – Включая совершенно обычные вещи, вроде существования изнанки реальности, радости как фундамента бытия, или, скажем, зачатия исключительно по собственному желанию, от избытка любви. Это первое, что мне пришло в голову; на самом деле примеров столько, что можно было бы перечислять до завтрашнего утра. Но парадоксальным образом, при должном подходе эта нужда оборачивается благом – чем длинней твой список персонального невозможного, тем больше шансов выхода в миф. И эти шансы неосознанно, но безошибочно реализуют художники Другой Стороны. Потому что вдохновение там – тоже вещь невозможная. Все, кто бывал на Другой Стороне, помнят, какое состояние сознания там считается базовой нормой. Плясать приходится от него. Ну и пляшут, как миленькие, куда им деваться. И вот до чего иногда доплясываются. Нам и не снился такой разгон.

* * *

– Если есть выбор между мифом и его отсутствием, выбирай миф, – говорит Эдо Ланг.

Он стоит в совершенно пустой аудитории, лекция давно закончилась, слушатели ушли, он остался один.

– Если нет выбора, выбирай верить, что выбор есть, просто ты по дурости его не видишь; тем более, это и правда так. После смены концепции выбирай миф, – говорит Эдо Ланг, уставившись в стену. Он понятия не имеет, к кому обращается, но ему сейчас кажется, что важнее всех и всего на свете этот неведомый адресат.

Это ты, любовь моей жизни, – удивлённо думает он голосом Сайруса, – сейчас хорошо сказал.

Жанна

июль 2020 года

Была уверена, теперь всё изменится – раз уж побывала на изнанке реальности, чудом оттуда спаслась и совсем уж чудом-пречудом, чудеснее не бывает, отметила своё воскрешение у Тони в кафе. Но ничего не изменилось. Трамваи с изнанки за Жанной больше не приезжали, дверь кафе с пустой белой вывеской не возникала на её пути, даже Люси не отвечала на сообщения; впрочем, она-то сразу предупредила, что может снова надолго пропасть.

Всех перемен – стала каждую ночь видеть сны, вернее, запоминать, что приснилось. Так-то вроде считается, будто сны видят все, просто не помнят – то ли просыпаются в неподходящей для этого фазе, то ли ещё почему. Жанна раньше сама мало что помнила; неудивительно, когда вечно вскакиваешь по будильнику и сразу куда-то бежишь. Обычно запоминала только сам факт: что-то снилось, и общее впечатление – счастливое, или какая-то заунывная тягомотина, или кошмар.

Но теперь Жанна даже проснувшись от звона будильника, помнила свои сны. Иногда только отдельные эпизоды, но обычно – много, в подробностях, как кино, которое посмотрела буквально вчера.

Чаще всего ей снился удивительный город, куда она приехала на трамвае, изнанка реальности, Эта Сторона. В Жанниных снах всегда был вечер, как во время единственной настоящей прогулки, и она снова кружила по улицам, одновременно знакомым и незнакомым, без спутников, одна. Жанна даже во сне не забывала об опасности, знала, что надо срочно идти в полицию, просить, чтобы её вернули домой. Но всякий раз принимала одно и то же решение: не пойду, не хочу. Растаю, значит растаю. Всё равно это лучше, чем возвращаться. Если мне нельзя навсегда остаться в чудесном мире, можно хотя бы здесь умереть. Эдо говорил, это не больно. Вот и хорошо, и спасибо, мало кому так везёт. Раз волшебной жизни у меня не получилось, пусть будет хотя бы волшебная смерть.

Просыпаясь, сама себе удивлялась – какая может быть «волшебная смерть»? Совсем спятила? Я же не самоубийца! Я люблю жизнь. Человеческий мир за эту весну сильно подпортился, но весь остальной-то по-прежнему есть. Город и леса на окраинах. И озёра, и две реки. Даже если границы больше никогда не откроют, можно всю жизнь отлично прожить в этом городе – при условии, что я из дома смогу выходить. Если власти всех запрут по домам, как было в некоторых странах весной, и население это покорно проглотит, тогда мне, конечно, каюк. Но пока можно ходить, дышать, слышать, видеть, глупо выбирать смерть.

Другие сны ей тоже снились, чаще приятные, но не особенно интересные, всякая ерунда. И редкие кошмары казались нестрашными, незначительными, хотя прежде от таких просыпалась в холодном поту и бежала заваривать чай, или в душ, или даже печь что-нибудь затевала, лишь бы сразу обратно в тот сон не заснуть.

А вот Тонино кафе ей не снилось, и это было ужасно обидно. Другим-то оно снится! – думала Жанна. – Туда же почти все клиенты попадают как раз во сне. А я наяву туда приходила, было время, практически через день, но во сне – никогда, ни разу. Что я делаю не так?

«Что я делаю не так?» – это был генеральный вопрос нынешней Жанниной жизни. Правильный ответ, надо думать, «всё».

Куда подевались мои трамваи? – сердито вопрошала она небеса, почему-то в лице Иоганна-Георга; очень живо себе представляла, как он восседает на облаках в нелепой шапке-Тоторо и корчит оттуда обидные рожи всем, кто имеет несчастье ходить по земле. – Где мои чудеса? Где дверь в ваше невидимое кафе? Зачем было уговаривать: «обязательно возвращайтесь», – если сами больше не собирались попадаться мне на глаза? Хоть бы на улице кто-то вышел навстречу и в гости отвёл. Вы же все такие мистические! Трудно, что ли, в нужный момент появиться из-за угла? Я же без вас, – думала Жанна, – совсем пропадаю. Того гляди, окончательно пропаду.


Так прошло примерно два месяца; пустяковый, на самом деле, срок. Но практически вечность для человека, который живёт исключительно ожиданием, а значит, практически не живёт.

Жанна много работала, хотя её с души воротило от бухгалтерии; но тут ничего не попишешь, деньги были нужны. А больше она ничего не делала, даже готовить почти перестала – разлюбила это занятие, как отрезало. Суп на три дня, курица в мультиварке, и отстаньте, хватит с меня. И ювелирку почти забросила, пару раз получила заказы от старых клиентов и выполнила их старательно, но без малейшего удовольствия, как постылые бухгалтерские отчёты, искренне не понимая, как могла надолго увлечься такой кропотливой работой, в результате которой получается бессмысленная старомодная ерунда.

На свои так называемые «мелкие городские чудеса», рисунки, надписи и наклейки Жанна забила ещё в начале весны. Мир они всё равно не починят, ну и зачем тогда. И не лепила, хотя хорошо помнила, какое это острое, ни на что не похожее счастье, когда глина мнётся в твоих руках. Но негде работать с глиной. И незачем. Да и не с кем, – мрачно думала Жанна, мысленно грозя кулаком Иоганну-Георгу. Воображаемому, который на облаках.


Настоящий возник перед Жанной внезапно, когда она уже ничего не ждала – ни его, ни других счастливых случайных встреч, ни трамваев, ни белой вывески, вообще ни черта. А что ежедневно часами кружила по городу, так чем ещё заниматься в перерывах между балансами и отчётами. Всё лучше, чем смотреть сериалы и пялиться в интернет. Ходьба хотя бы для здоровья полезна, – саркастически говорила Жанна своему отражению в зеркале. Больше ей было не с кем свои дела обсуждать.

Иоганн-Георг появился без всяких мистических фокусов, просто сидел на летней веранде кофейни с запотевшим бокалом. Жанна его сперва не узнала, мимо бы прошла, если бы не удивительная, невозможная смесь восторга и ужаса, охватывавшая её всякий раз при встрече, особенно наедине, в мастерской, которую она давно, ещё позапрошлой зимой сняла на месяц, чтобы налепить и обжечь с перепугу придуманных ангелов, а он иногда приходил (прилетал, выползал из щелей) помогать и бросался на глину, как алкаш на бутылку, аж руки тряслись; ну, не зря говорят, что бывших художников не бывает, похоже, человеком – и то проще перестать быть.

В общем, Жанна остановилась, задохнувшись от знакомой счастливой восторженной жути, у неё аж потемнело в глазах. Вспомнила, как Иоганн-Георг объяснял: «Я вас не нарочно пугаю, просто иногда рядом со мной люди начинают выворачиваться бездной наружу, но бездна при этом ваша собственная, а не моя», – и она язвительно отвечала: «А, ну теперь всё понятно, бездной, значит, наружу, чего тут не понимать».


Жанна так и не успела осознать, что с ней происходит, и сообразить, что из этого следует, потому что в таком состоянии когнитивные способности падают до нуля, скорее всего, абсолютного, но это не точно, чёрт знает, какими приборами измерять. Только что она стояла посреди улицы практически в обмороке, и вот уже сидит на стуле напротив Иоганна-Георга, то есть всё как-то само случилось, не обязательно соображать.

– Ну наконец-то, – сказал он таким тоном, словно они заранее договорились тут встретиться, и Жанна опоздала на полчаса. Сунул ей свой бокал. – Попробуйте. Обалденная штука. Называется «кофе-шприц». Без апероля, но как будто всё-таки с аперолем. Интересно, что туда добавляют? Надо бы это как-нибудь разъяснить.

Жанна послушно попробовала напиток. Но ничего, конечно, не поняла. Холодный, явно кофейный, вроде безалкагольный. И газированный. Ай, да какая разница, что там. Хоть яд.

– Я уже не надеялась, – вслух сказала она. И разревелась, как в детстве, не сдерживаясь, не стесняясь. Потому что можно. Всё можно, когда ты натурально умираешь от счастья. Уже, считай, умерла.

Но Жанна не умерла конечно. И даже слёзы в какой-то момент закончились. И холодный газированный кофе – тоже. Сама не заметила, как его допила.

– Вам ничего не оставила, – растерянно сказала она.