Проснулся действительно не на кладбище, а дома, в своей постели, утром, не утром, короче, при сизом густом перламутровом свете, который в наших краях в ноябре заменяет дневной. Лежал на спине поверх одеяла, в застёгнутом на все пуговицы пальто. Первым делом обшарил память, как проснувшись неведомо где после пьянки, обшариваешь карманы – всё на месте? Ничего не пропало? Ключи, телефон, кошелёк?
Воспоминания по-прежнему оставались на месте, если не все, то почти. И о чудесных весёлых годах, которых теперь, получается, не было, но всё-таки были, то есть, только они и были; морок, – напомнил он себе, – это то, что происходит сейчас. И о предшествовавшей им человеческой жизни, которая, видимо, теперь продолжается, как ни в чём не бывало, с той точки, в которой когда-то оборвалась. И о прекрасной туманной женщине, Последнем Страже Порога, которая, судя по тому, какой я счастливый и вштыренный, несмотря на страшные обстоятельства, по-прежнему где-то рядом сейчас. И о том, как лежал на кладбище, а город мерещился песьеглавцем и говорил человеческим голосом, или не человеческим, но всё равно понятным: «Здорово получилось, что ты художник!» И шапку просил поносить.
Подумал: ладно, значит снова стану художником. Ну, раз ему надо. Мне собственно тоже. А чем ещё мне здесь заниматься? Единственное человеческое занятие, по которому я соскучился. Буквально рычал же от страсти, когда ангелов с Жанной лепил.
Стефан
Стефан просыпается в половине четвёртого то ли ночи, то ли утра; ай, да ночи, конечно, в ноябре у нас ночь примерно всегда.
Стефан просыпается от ощущения, что из него вынули сердце, грубо, без надлежащего ритуала, лишь бы хоть как-то убить, но он всё равно почему-то выжил, и это немедленно надо исправить – или сердце вернуть на место, или меня пристрелить, – думает Стефан, открывая глаза. Перед глазами окно, за окном целиком закрытое тучами небо, в небе сияет одна-единственная звезда.
Стефан пока спросонок не понимает, что означает это странное ощущение, будто из него без спросу вынули сердце; Стефан, конечно же, знает всё.
Стефан встаёт, выходит из дома, прямо в домашних штанах и тонкой футболке, в которых спал. Он не чувствует холода, он сейчас вообще ничего не чувствует, только отсутствие сердца и вечное море, которое, вопреки здравому смыслу, продолжает качать его в своих счастливых волнах.
Стефан выходит из дома на улицу, в город, к городу. Сразу, без предисловий спрашивает:
– И у тебя?
Город бросается к Стефану, как потерявшаяся собака, обнимает его всем собой. Радуется: ну хоть ты у меня на месте! И одновременно кричит всему миру сразу: так не бывает, отдайте, нельзя, я не могу, не хочу, не согласен, верните его сейчас же сюда!
– Вот именно, – соглашается Стефан. И вспомнив наконец, кто тут старший, твёрдо говорит: – Ничего, разберёмся. Вернём пропажу. Никуда он от нас не денется. Я его не то что какой-то дурацкой смерти, а даже ему самому не отдам.
Четыре часа спустя, то есть примерно в половине восьмого того, что у нас в ноябре считается утром, Стефан, похожий сейчас со стороны на спортсмена-любителя, который попал в большую беду, потому что штаны промокли, а на футболке после наспех проведённого поискового ритуала осталась кровь, толкает хлипкую дверь с полустёртой, явно давно неактуальной табличкой «Бюро переводов» и входит в кафе.
– Ага, вы есть. Ладно, так уже легче, – говорит он с порога, и Тони ему отвечает, пожалуй даже слишком бодро для раннего утра:
– Мы ещё как есть!
Он стоит у плиты и что-то так яростно перемешивает в кастрюле, словно получил заказ породить к обеду свеженькую Вальгаллу, и у него как раз начала закипать густая первоматерия, перемешанная с «Каролинским жнецом»[30].
– С Юргисом что-то случилась, – не поворачиваясь, говорит Тони. – Какая-то чудовищная херня. Представляешь, вспомнил, как его звали… зовут, и сразу всё понял. Хотя казалось бы, имя. Подумаешь. Мама с папой когда-то назвали по каким-то своим причинам. Полная ерунда. Я хотел пойти за тобой или хотя бы выйти на улицу и позвонить, отсюда-то даже тебе хрен дозвонишься. Но Нёхиси сказал, не надо мне пока никуда выходить. Лучше тут посидеть до возвращения Юргиса, а то, чего доброго, придётся ему потом наводить этот морок заново, и не факт, что точно так же получится, вдруг без пианино останемся, или раковина на кухне исчезнет, лучше не рисковать. Если я его правильно понял, я сейчас кафе своей волей удерживаю. Мне надо, чтобы оно продолжалось, и оно от этого есть. И Жанна мне помогает. Больше всего на свете хочет, чтобы мы были. Вот просто на месте помрёт от горя, если не станет кафе. Ну то есть, она мне ничего подобного не говорила, но чувствует именно так. И это, представляешь, работает. Наша Жанна крутая. Не факт, что я бы справился без неё. Причём она устала, уснула, но мне труднее не стало. Значит, она и во сне помогает. Ну и дела!
Стефан кивает, только сейчас заметив в кресле маленькую женщину с изумрудно-зелёной чёлкой. Собственно, одна только чёлка и торчит из укутавших её одеял. По привычке всё всегда объяснять своим молодым сотрудникам, он говорит:
– Поначалу во сне такие вещи обычно даже лучше выходят. Сомнения волю не тормозят.
Стефан ещё долго многословно рассказывает про волю, сомнения, сновидения, хотя сам понимает, что не этих объяснений от него сейчас ждут. Наконец берёт себя в руки, обрывает лекцию на полуслове и отвечает на буквально повисший в воздухе, единственно важный вопрос:
– Юргис живой, это точно. Его нет среди мёртвых, а то я бы нашёл и привёл. То есть, выходит, если бы он помер, уже был бы здесь живой и здоровый. Удивительный парадокс: иногда чтобы всё гарантированно хорошо закончилось, надо просто вовремя умереть… Погоди, так Нёхиси тут, получается? Интересно, почему я не ощущаю его присутствия? Это я до такой степени выдохся? Или он уже куда-то ушёл?
– Не ушёл, – отвечает Тони. – Просто очень уж крепко спит. Как всегда, котом на буфете – вон, видишь, лежит. Велел ни в коем случае не будить. Сказал: «Вам же всем будет лучше. Не надо мне просыпаться, пока его нет».
Стефан поднимает глаза к буфету, где действительно спит рыжий кот. Так крепко, что Стефану по-прежнему кажется, будто кот – просто видимость, галлюцинация для украшения интерьера, на самом деле никаких всемогущих здесь нет.
Стефан ничего такого не делает, в смысле, обходится без заклинаний и ритуалов, даже специальный привлекающий внимание ритм не отбивает тихонько пальцами по собственному бедру, только думает: эй, мы друзья, а друзей в беде не бросают. Объясни мне, что происходит. Что я должен делать, а чего, напротив, не должен? Я же с горя дров наломаю! А не факт, что их надо ломать.
Кот, не просыпаясь, дёргает ухом, и Стефану сразу становится ясно, что Нёхиси мог бы ему сказать: не хипеши, нормально всё будет, он скоро вернётся. Эта реальность в курсе, что я не согласен, чтобы она без него продолжала быть.
Вот прямо реальность? Серьёзно? – изумлённо думает Стефан. – Ты всю реальность готов отменить?
Извини, – снова дёргает ухом кот. – Я знаю, что ты к ней до смешного привязан. Но есть вопросы, в которых каждый за себя.
На этом месте Стефан, по идее, должен бы рассердиться и на хрен такого опасного гостя изгнать. Он бы смог, не вопрос, проще простого изгнать всемогущего из несовершенного хрупкого мира, где таких как он просто не может быть. Но Стефан впервые с тех пор как проснулся улыбается – искренне, от души. И кивает: это ты хорошо придумал. Нашла коса на камень. Обломись, дорогая коса!
В дальнем конце помещения, за кухней, где у Тони спальня, мастерская, кладовка и прочая частная жизнь, открывается дверь, и на пороге появляется сонный, встрёпанный, хмурый, как то, что у нас в ноябре вместо утра Тони Куртейн.
– Ну ни хера себе, – растерянно говорит он, обводя глазами присутствующих. – Это я ничего так зашёл.
Тони наконец бросает кастрюлю с Вальгаллой, подходит к своему двойнику и молча его обнимает. Тони Куртейн вздыхает:
– Ясно. Значит, не показалось. Надо было тебе.
Стефан, большой любитель порядка и дисциплины, встаёт, подходит к плите. Поварёшкой в чужую кастрюлю не лезет, он, конечно, хамло, но всё-таки не настолько, только глядит на беднягу тяжёлым взглядом – дескать, давай сама, без присмотра аккуратно вари. Думает: боже, какой я смешной, даже кастрюлю не могу оставить в покое, всё непременно должно идти по плану, который нравится мне!
Наконец Тони спрашивает:
– Хочешь кофе?
– Больше всего на свете, – отвечает его двойник.
– Я тоже, – встревает Стефан. И даже спящая Жанна издаёт из-под своих одеял одобрительный писк.
Буквально через пару минут Тони уже разливает кофе по кружкам. У него особо не забалуешь, будь ты хоть трижды благородный напиток: если повару надо быстро, значит как миленький сразу будешь готов.
Тони Куртейн пьёт свою порцию большими глотками и улыбается:
– Хорошо.
– Я так рад, что ты тут, – говорит ему Тони. – Вот просто спасение! Как ты вообще пришёл?
Тони Куртейн разводит руками – дескать, нашёл кого спрашивать. Но всё-таки отвечает:
– Прикинь, мне снилось, что ты пытаешься до меня дозвониться. Звонок всё время срывается, но я точно знаю, что это ты, хотя даже во сне понимаю, что невозможно позвонить с Другой Стороны. Короче, снилось, что ты звонишь, я подскакивал, засыпал и снова подскакивал от того, что во сне звонит телефон. После четвёртого раза у меня сдали нервы, и я пошёл будить Эдо. В восемь утра, в его выходной! Жизнью, можно сказать, рисковал. Но кого мне ещё просить, чтобы на Другую Сторону сбегал, быстро нашёл тебя, узнал, что случилось, вернулся и мне рассказал. В общем, я приготовился к худшему, вошёл в его спальню и оказался здесь. Как – неведомо. Но Эдо в последнее время стал совсем странный. Чокнутый северный жрец! Не удивлюсь, если он просто тупо колдует во сне, а потом ни хрена не помнит. Это многое объяснило бы. Например, почему у нас пару дней назад солнце взошло на севере. И откуда в моём чайнике взялись носки.