Но Ларисе Андреевне, кажется, вовсе не понравилась наша затея. Кажется, она предпочла бы сохранить картошку. Во всяком случае, ее лицо не выражало ни одобрения, ни радости. Зато мы трое были просто счастливы.
Остается один практический вопрос: куда девать картошку? Не высыпать же ее здесь, на шпалах?! Но нас опять спасает рабочий. Он отводит маму к маленькому домику на путях и великодушно разрешает ссыпать картошку прямо на пол. И вот я уже заталкиваю в рюкзак сопротивляющуюся Майку, затягиваю, но не крепко, узел. Мне ужасно весело, что все так сложилось. И маме тоже весело. Правда, Майке не очень весело: она барахтается в мешке и повизгивает.
— Ну уж теперь несите рюкзак сами. А я умываю руки, — говорит Лариса Андреевна и отворачивается от нас.
— Я понесу, я!
Но мешок даже не сдвигается с места.
Мама приседает на корточки, и я водворяю ей на спину рюкзак. Он шевелится, как живой. Да ведь он и вправду живой. Я иду рядом, поддерживаю снизу, чтобы маме было не так тяжело, и поглаживаю, чтобы успокоить Майку. И еще шепчу:
— Маечка, миленькая, потерпи, не копошись, ну ты же у нас умница. Ты все понимаешь.
Услышав мой голос, Майка негромко взлаивает.
— Майка, тс-с, молчать! — прикрикиваю я. — Ты же у нас картошка. Понимаешь, картошка. А картошка, как известно, не лает.
Этот довод действует на Майку убедительно. Она замолкает.
9
Дальше все пошло как по маслу. Начальник распорядился, и нам выдали без очереди билеты. Настоящие, картонные. Два взрослых, один детский. Мама даже разрешила мне их подержать. Первые билеты в моей жизни! Не в кино, не на елку, а на поезд! Тоже настоящий! Пассажирский! Я вертела их так и эдак: вверх ногами, вниз ногами и на свет, но так и не смогла разобраться в таинственном шифре: дырочках, пробитых в картоне.
А вот Лариса Андреевна разобралась. И потому мы без труда нашли свой вагон. У входа толпа: с фанерными чемоданами, мешками, узлами… Узлов больше всего. Какая-то старуха умудрилась нацепить на себя столько узлов, что стала похожа на верблюда: узлы торчали сзади и спереди, как горбы.
Девчонка вроде меня одной рукой прижимала к груди чайник с привязанной к нему и болтающейся сбоку крышкой, а другой вцепилась в подол матери. Время от времени она взглядывала на меня, а один раз почему-то прыснула и отвернулась. Интересно, чего она нашла во мне смешного?
Мама предложила подождать, пока толпа рассосется: а то вдруг Майка на кого-нибудь заворчит и кондукторша догадается, кто у нас в рюкзаке. Тогда все пропало, тогда нас ни за что не посадят.
Мы с мамой стояли в сторонке и ждали. Лариса Андреевна заняла наблюдательный пункт у самого вагона.
Вот уже и старуха со своими узлами, причитая и охая, втиснулась в вагон. И девочка, бросив на меня любопытный взгляд, полезла на ступеньки, громыхнув по перилам своим чайником. И трое солдат, стоявших, как и мы, в стороне, бросили наконец свои недокуренные папиросы и затоптали их каблуками, а мы все стояли и ждали сигнала от Ларисы Андреевны.
Наконец она мотнула головой, что означало «пора» или «айда», и мы направились к вагону.
Все же у меня по спине поползли мурашки, когда кондукторша взяла наши билеты и стала по одному рассматривать на свет. Но вот билеты возвращены. Лариса Андреевна пропустила вперед маму, загородила ее собой. И я со вздохом облегчения поставила ногу на первую ступеньку. И тут Майка тявкнула. Глухо. Робко. Но все-таки достаточно слышно.
Кондукторша повернулась к вагону:
— Где это собака лает? Заскочила, что ли? Эй, девочка (это, кажется, мне), погляди-ка там в тамбуре.
Я замерла. Нога так и прилипла к ступеньке, а язык к нёбу. А ведь надо было что-то ответить, отвести подозрение.
Лариса Андреевна пришла на помощь мне и Майке.
— Нет-нет, — сказала она, — тут никого нету. Наверное, под вагон забралась.
— Лазают тут, — равнодушно проворчала проводница, — а потом раздавят.
В этот момент раздался гудок, проводница торопливо вскочила на подножку, поезд тронулся.
10
Не буду рассказывать о том, как мы ехали в поезде, как прятали Майку в ящике под сиденьем, как проводница все-таки обнаружила ее, но не только не вышвырнула Майку, не только не высадила всех нас, а даже принесла собаке косточку.
Так мы ехали и ехали. Я сидела на желтой, гладкой, отполированной скамейке, смотрела в окно, настоящее окно со стеклом и рамой, а не то, что в нашем товарняке… За окном проплывали луга со скирдами сена, иногда маленькие домишки… На минуту все скрылось — стало темно, мелькнули рыжие доски, и я поняла, что мы обогнали товарняк. И вдруг меня кольнуло: а как же бабушка? В хлопотах о Майке я совсем забыла о ней. Как ей, наверное, страшно сейчас одной, в пустом грохочущем вагоне! И о нас ничего не известно. Может быть, она думает, что теперь уже не увидит нас никогда. А в другом конце состава, тоже одна, мечется по вагону Вера Константиновна, и они не могут даже поделиться друг с другом своими страхами!
Если бы они только знали, что мы, живые и невредимые, мчимся сейчас следом за ними! А может, даже уже обогнали их. А что, если тот товарняк, который мы только что оставили позади, как раз наш? Какая же я дура, честное слово! Надо было подать сигнал. Например, махнуть косынкой. Бабушка бы наверняка увидела и догадалась. А может, еще не поздно. Я сорвала с головы косынку, взгромоздилась с ногами на сиденье и высунула голову в окно. Но поезда даже не было видно. Вот как мы мчались! Только луга, луга и луга до самого горизонта.
Я посмотрела на маму. Ее лицо не выражало никакого беспокойства. Наоборот, она подобрала растрепавшиеся волосы и заплела их сзади в косичку, а косичку небрежно засунула за ворот платья. Она сбросила тапочки и положила ноги на скамейку. Голова ее покачивалась в такт поезду. Толчок — и подбородок упал на грудь. Я поняла, что мама уснула. Заглянула под скамейку — Майка тоже спала, положив голову на свернутый калачиком хвост. И только мы с Ларисой Андреевной не спали. Я хотела поделиться с ней своим беспокойством о бабушке, но посмотрела на ее строгое лицо и ничего не сказала.
11
На станцию, где нам предстояло встретить наш поезд, мы прибыли ночью. Станция была безлюдна и совсем слабо освещена. Под темным сумрачным небом, почти сливаясь с ним, стояли темные составы. И только небольшое здание вокзала тускло светилось да на путях мелькал, как светлячок, фонарь стрелочника.
Я сразу съежилась и остро ощутила свою бездомность. Ведь мы уже покинули уютный пассажирский вагон и еще не отыскали своего. Да и найдем ли? А что, если он вообще проскочит мимо этой станции? Во всяком случае, пустынность и темнота вокзала не обнадеживали.
Меня даже стало подташнивать — со мной всегда так случалось, если очень перенервничаю. Я даже позавидовала какой-то бездомной собаке, которая без горя и забот спала под лавкой возле вокзала.
Со стороны вокзал выглядел совсем пустым. Но, когда мы вошли внутрь, оказалось, что там довольно много народу: почти все спали — кто сидя, кто лежа, кто припав спиной к спинке сиденья, кто уронив голову на грудь.
И — о чудо! — у меня сразу отлегло от сердца. Словно я поняла, что среди этих спящих людей, даже не подозревающих о моем существовании, со мной не может случиться ничего плохого.
И еще я почувствовала, как я, вроде бы потерявшая себя от страха, снова возвращаюсь к себе. И как страшно было терять себя, так радостно снова становиться собой.
Мама и Лариса Андреевна тоже воспрянули духом. Они стали искать, у кого бы спросить про наш поезд. Но дверь дежурного по вокзалу была заперта, и единственное окошко кассы тоже закрыто. И тогда мама подошла к одному из бодрствующих — молодому человеку, сосредоточенно изучающему расписание на стене. Они стали вместе изучать расписание, но Лариса Андреевна сказала, что наш поезд здесь вообще может не значиться. И правда, мы его так и не нашли. А молодой человек возмущенно добавил, что это расписание вообще, наверное, повешено при царе Горохе и только вводит людей в заблуждение. А когда мама спросила, где можно найти дежурного по вокзалу, заметил, что его теперь и с фонарем не отыщешь.
А мне вдруг смертельно захотелось спать и все стало безразлично. Я опустилась на скамейку, привалилась боком к какой-то тетке, и все поплыло, поплыло…
Возможно ли такое счастье — уснуть в беде, а проснуться в радости? Уснуть в смятении и тревоге, а проснуться в покое и уюте? Уснуть в бездомности, на вокзальной скамейке, а проснуться в теплых руках бабушки?
Возможно. Но только в детстве.
Да, я проснулась в своей постели, на своем сундуке, и руки бабушки обнимали меня, и моим щекам было горячо и мокро от ее слез.
А рядом стояли мама, и Лариса Андреевна, и даже Вера Константиновна. И мама с Ларисой Андреевной, перебивая друг друга, говорили, говорили: как под утро пришел наконец-то наш состав, как они сразу узнали его по знакомому машинисту, и он тоже узнал их, и как они обрадовались друг другу, как бодрствующий парень, тот, который изучал расписание, на руках отнес меня в вагон, чтобы не будить, и как побледнела и пошатнулась бабушка, увидев нашу процессию, — она подумала, что со мной случилось что-то страшное, и потому меня несут на руках.
И снова мы были вместе: я, мама, и бабушка, и Майка, конечно. И снова стучали колеса, и ветер залетал в вагон, и синим огнем вспыхивал огонек парафиновой плитки, и ветки хлестали по доскам, и разворачивалась перед глазами земля, и жизнь казалась прекрасной и бесконечной, как эта дорога…
12
Но однажды поздно вечером мы остановились на небольшом полустанке. Я, воспользовавшись остановкой, зажгла лампу и стала читать Робинзона Крузо, а мама вышла прогуляться к Ларисе Андреевне. «Теперь там застрянет», — недовольно пробурчала бабушка. Но, против ожидания, мама вернулась почти сразу же.
— Только что разговаривала с машинистом, — сказала она возбужденно. — Есть новости, очень хорошие новости. В общем, завтра мы приезжаем.