вали к доске и я, зачитывая слова, дошла до этого несчастного «und», учительница вдруг как завизжит:
— Садись. Хулиганка!
Она, наверное, решила, что я насмехаюсь над ней.
И все-таки, все-таки как мне было хорошо в ту зиму! Вечерами мы ходили к тете Насте — так звали нашу новую знакомую. Мы отогревались в тепле и с удовольствием ели крупную, разваристую картошку. Но больше всего я любила наши поздние возвращения домой. Отогревшись, вобрав в себя тепла про запас, мы выходили под черное, утыканное звездами небо, и тетя Настя с Леной провожали нас до калитки. Снег скрипел под валенками. Снег сверкал под луной, как алмазы. Да, именно как алмазы, хотя я никогда не видела их. Мы шли мимо школы, темной — только одно-два окна светились, мимо продуктовой лавки с закрытыми ставнями, мимо чьих-то заборов, где иногда взлаивали собаки. И тихая ясная радость, как крылья, несла меня над этим безмолвным снежным поселком.
А дома нас ждала другая радость: варенье из клубники. И где только мама раздобыла эту банку американского варенья с белой фермой на ней, и синим небом, и красиво нарисованными ягодами?
Когда мама принесла эту банку, она сказала:
— Каждый день я вам буду давать по ложке варенья.
— По столовой? — спросила Эля.
— Нет, по чайной.
— Может, еще вприглядку, — хмуро сказала Эля.
— Мне же не жалко, — обиделась мама. — Но что за интерес, если вы съедите всю банку сразу. А так каждый вечер вы будете ложиться спать со вкусом клубники во рту. И, может быть, вам приснится солнечная лужайка, полная лесной земляники… Вот и спать будет не так холодно. И зима быстрее пройдет… Хорошо бы растянуть до самого лета, но банки, конечно, не хватит.
Когда я ложилась спать, ощущая аромат и вкус клубники, я предчувствовала лето: запах хвои, разогретой солнцем, тепло. Неужели когда-нибудь можно будет ходить в одном платье с короткими рукавами или даже совсем без платья и не мерзнуть?
Нужно сказать, что жизнь не обманула меня. Она послала мне и солнечную лужайку, и теплый дом, где никогда не дымят печи, и клубники вдоволь. Я могла ее купить и съесть сколько угодно, хоть десять килограммов враз.
Как-то в ювелирном магазине я надела на палец кольцо с алмазами. Правда, мне пришлось его тут же снять — не хватило денег. Но и деньги когда-нибудь будут.
Так что теперь я знаю, как выглядят алмазы, и могу с уверенностью сказать, что снег, освещенный луной, красивее.
Но никогда уже не будет того самого снега и той дороги мимо школы и продовольственной лавки… И тех чистых ночей с младенческим месяцем в черном небе. Я поняла, что жизнь большей частью сдерживает свои обещания. Но, давая что-то, она что-то и отнимает. О, если бы хоть на миг владеть всем сразу! Но тогда, быть может, человек бы умер от разрыва сердца…
Когда мне не очень-то хорошо и хочется думать о чем-то ясном и чистом, я вспоминаю ту зиму, суровую послевоенную зиму: дымящую печь, путь в мороз от чужого до чужого крыльца и вкус той клубники…
Лермонтовская, 17
Я возвращалась из школы, полная радостного предчувствия. Дело в том, что только вчера вечером мы переехали на новую квартиру. «Квартиру» — это, конечно, громко сказано. Мы сняли комнату в поселке, окруженном лесом. И хотя комната, как выяснилось после того, как хозяйка вынесла оттуда свою мебель, оказалась сырой по углам, все же я была счастлива: дом стоял в саду, забор утопал в колючих кустах боярышника с твердыми багрово-черными ягодами, к окнам подступал сосновый лес. Я еще не успела исследовать ни леса, ни даже двора с его сараями, рассохшимися бочками, дровами, прикрытыми куском толя, крапивой и картофельной ботвой, которая путалась под ногами…
И предвкушение этого удовольствия окатывало меня горячими волнами радости.
Переезжать на новую квартиру я любила больше всего на свете. Я еще не научилась жалеть о том, что прошло, и поэтому радость новизны для меня не омрачалась ничем.
Я переезжала в новый дом, как в новый город, новую страну, а может быть и… на другую планету.
И в самом деле, а вдруг когда-нибудь мы переедем не на соседнюю улицу и не в другой поселок, а на эту вот звезду, что доброжелательно и даже призывно мигает сейчас в черном небе.
Улица была пустынна: только я и эта звезда. И я стала мысленно разговаривать с ней.
— Знаешь, — говорила я, — возможно, скоро я прилечу к тебе и даже поселюсь у тебя. Ты только подожди. А пока мне и здесь хорошо. В нашем новом дворе столько интересного. Вот сейчас приду и буду все исследовать. Ничего, что темно. В темноте даже интереснее. Тень от бочки можно принять за медведя, а штабеля дров — за старинную крепость. А чтобы было хоть немного видно, ты ведь посветишь мне? Мне так весело. Даже на твоей планете не найдется сейчас девчонки счастливее меня.
У меня была привычка, когда мне было очень хорошо, мимоходом останавливаться на ком-то взглядом, как бы зацеплять его глазами, и мысленно спрашивать себя: кто сейчас счастливее, я или он, и хотела ли бы я сейчас, сию минуту, поменяться с ним местами? И тут же радостно отвечать себе: нет, ни в коем случае.
Как в шахматной игре, я переставляла фигуры. Внешне, опять-таки мысленно, это выглядело так. Проезжая, предположим, в трамвае и зацепив взглядом девочку, играющую у подъезда в мяч, я неожиданно хватала за шиворот эту девочку и сажала ее на свое место в трамвае. А сама уже, конечно, тоже мысленно, ударяла ладонью пыльный мяч. И сразу мое счастье куда-то улетучивалось. Во-первых, к вспотевшей ладони прилипала пыль, и ладонь становилась мокро-грязной; во-вторых, мяч подскакивал или плохо, или слишком хорошо, что тоже было плохо, потому что он закатывался бог знает куда. А в-третьих, мне просто скучно было играть в мяч.
Тогда я не долго думая тут же совершала обратное перемещение — и вот уже девочка снова возилась со своим мячом, а я как ни в чем не бывало проезжала в трамвае мимо, что и соответствовало действительности.
Тут уж по контрасту с только что испытанным состоянием я начинала прямо-таки задыхаться от счастья.
Такие штуки я проделывала со многими: и с мальчишкой на велосипеде, и с женщиной с ведром яблок, и с мороженщицей… И всегда выходило, что я всех счастливее и ни с кем, абсолютно ни с кем не хотела бы поменяться местами, даже с мороженщицей. И тогда к моей радости начинала примешиваться слабая боль: это была жалость к тем несчастным, едущим на велосипедах, волочащим свои яблоки, торгующим мороженым и делающим другие скучные дела.
О, если бы я всегда побеждала в этой игре! Но почему-то, когда я стала взрослой, все выходило наоборот; потому, наверное, я и охладела к своей странной игре. Но это было потом, много позже. А пока жизнь принадлежала мне. Я была победителем. И потому не шла, а летела. И милая, мерцающая звезда, моя послушная спутница, тоже летела мне навстречу.
Мы так спешили друг к другу, что неминуемо должны были столкнуться. И, конечно, столкнулись бы, если бы она не спряталась за невидимую тучу, словно уступила мне дорогу.
И я осталась одна в темноте.
Но думаете, я испугалась? Ничуть. Даже наоборот. Теперь я вступила в другую игру, тоже очень увлекательную. Я стала кораблем в океане. Я спотыкалась на кочках, словно подпрыгивала на волнах. Я раскачивалась из стороны в сторону, как и положено кораблю.
Я была рада этой новой игре, потому что немного устала от прежней и устала смотреть на звезду и мысленно разговаривать с нею; тем более что я говорила за двоих, за себя и за нее.
Теперь я осталась одна и испытывала то же, что испытывает человек, который целый день пробыл на людях и вот наконец-то заперся один в своей комнате.
Замечали ли вы, как от вынужденной улыбки устают мускулы лица? Особенно если обратить на это внимание.
Однажды я обратила. Это было во время разговора с одной маминой приятельницей, которая, улыбаясь, спрашивала меня, как я учусь и кем хочу быть, когда вырасту. А я, тоже улыбаясь, отвечала ей, что учусь неважно, а быть хочу библиотекаршей.
Так мы стояли друг против друга. И она улыбалась, хотя, по-моему, ей уже это надоело. Но как же ни с того ни с сего перестать улыбаться, если ты перед этим только что улыбался? Ведь собеседник может обидеться. И потому она все улыбалась, и я в ответ тоже улыбалась изо всех сил.
В этот самый момент я и подумала, что от улыбки можно устать больше, чем от контрольной по арифметике.
И тут-то, о ужас, все лицо у меня задергалось, как у клоуна на ниточке: дергались щеки, глаза, нос. А губы — так те прямо прыгали.
На лице маминой знакомой отразился страшный испуг. И тут же оно тоже задергалось.
Так мы стояли друг против друга и дергались. Пока я не схватила свое лицо рукой и не поставила все на свои места.
С тех пор мамина знакомая никогда больше не спрашивала у меня, как я учусь и кем хочу стать, и, даже когда приходила к нам, всегда старалась сесть ко мне спиной.
Итак, звезда вовремя спряталась за тучу. А то вдруг с ней тоже случился бы нервный тик, и это было бы как землетрясение звезды: обрушились бы все ее дома, горы… Страшно подумать! Но вот поселок погрузился во мрак. И теперь я шла в кромешной темноте. Дело в том, что я училась в третью смену. Обычно мы шли не по одному, а группками. Но в поселке, куда мы только вчера переехали, у меня еще не было знакомых. И потому я шла одна, без попутчиков.
Спотыкаясь о пни, я наконец-то выбралась из небольшого лесочка и теперь стояла на главной улице, которая другим своим концом упиралась тоже в лес.
Главная трудность была позади. Я облегченно вздохнула и не спеша пошла по этой широкой улице с палисадниками и домами в два-три окошка, которые слабо посверкивали сквозь темную гущу садов.
Теперь уже близко. Можно считать, что я дома. Вот и поворот направо. Вот узкая жердочка через канаву. А вот и боярышник у забора.
Повозившись с вертушкой у калитки, я шагнула во двор. Он встретил меня теплым светом сквозь тюлевые занавески, словно это первый морозец нежно и тонко разрисовал окна.