Наташа уже ждала меня у калитки. Лицо у нее было свежее, как эта трава, и такое же ясное.
— Пришла? — сказала она звонким чистым голосом и поспешила от калитки к крыльцу, а я — за ней. Одним махом мы взбежали по крутой лесенке и очутились в мансарде. И это тоже было изумительно, потому что отсюда был виден весь наш поселок: и школа, и продовольственная лавка, и высокий генеральский дом, самый красивый и самый высокий в поселке. Я первый раз в жизни видела наш поселок сверху, и у меня было такое чувство, как будто я поднялась на воздушном шаре.
Наташа села на старый пружинный матрац и раскрыла учебник географии. Я тоже присела, стараясь не угодить на пружины, которые там и сям торчали из материи вместе с войлоком.
— Я буду читать, а ты — рассказывать, а потом ты — читать, а я — рассказывать, — предложила Наташа. — Или, может быть, хочешь наоборот?
Но я не возражала. Мне было все равно.
— Равниной называется та часть суши, — начала Наташа ровным, хорошо поставленным голосом круглой отличницы…
Интересно, между тем думала я, а если спрыгнуть отсюда, разобьешься или нет? И я стала изучать лужайку, словно подбирала место приземления. Тут кстати я вспомнила, как недавно в очереди одна женщина рассказывала другой: «Представляете, она выбросилась из окна. Подумать только, выбрать такую ужасную смерть». Этот разговор ошеломил меня. Оказывается, смерть можно выбрать по своему вкусу. Сейчас, глядя на эту зеленую лужайку, я вдруг подумала, что если придется когда-нибудь умереть, ну вдруг, случайно (вообще-то у меня было ощущение, что я буду жить вечно), то самое лучшее — погибнуть в такой вот чудесной траве. Но тут я увидела, что в ней предательски прячутся пеньки, и расстроилась. Еще не хватало разбить голову о какой-то глупый пень. Пожалуй, самое лучшее — незаметно утонуть. Нужно заплыть на середину пруда, а потом перестать болтать руками и ногами. А вдруг не перестанешь? Силы воли не хватит? Или какой-нибудь дурак не поймет намерений утопающего и спасет его? И вот неудачливый утопленник заявляется домой: одежда прилипла к телу, с волос течет, зуб на зуб не попадает: «Здравствуйте, я ваша тетя». Я не выдержала и фыркнула.
— Ты чего? — спросила Наташа настороженно: она, как все круглые отличники, не любила, когда смеялись.
— Да так, ничего, — ответила я. — Читай, читай…
Так мы занимались три часа. А через три часа Наташа захлопнула учебник и сказала:
— Перекур. Пошли на велосипеде кататься.
— Ура! — закричала я, хотя и не умела кататься на велосипеде. И Наташа тоже подхватила: ура! И даже складка куда-то исчезла с ее лба. Как будто понимала: делу время, а потехе час. И вот наступил именно этот час — час потехи.
— Подержи калитку, — сказала Наташа и выкатила на зеленую лужайку свой зеленый велосипед. У всех были обыкновенные, черные, большей частью мужские, и так неудобно было перекидывать ногу через раму. А вот у Наташи — дамский, с красивой сеткой из цветных ниток, чтобы платье в спицы колеса не затянуло. И такой зеленый, как лягушка после дождя.
Наташа одернула платье, села и поехала вниз, под горку. А я побежала за ней. Обратно она не ехала, а шла, придерживая рукой увертывающийся руль.
Я, чтобы помочь ей, взяла руль с другой стороны, и так приятно было держать в руке горячую, чуть влажную резину руля, что я не удержалась и погладила другой рукой твердое кожаное сиденье. Наташа заметила это и сказала:
— А теперь ты поедешь. По очереди будем.
И отпустила раму. Я обомлела от счастья и почему-то быстро спрятала руки за спину. Но велосипед качнулся в мою сторону и, наверное, упал бы, если бы я вовремя не подхватила его.
Теперь он был мой, я была его хозяйкой, пусть на несколько минут. Все-таки я пересилила себя и сказала:
— Но ведь я не умею.
— Ничего, научишься, — беспечно сказала Наташа. — Давай я тебя подсажу.
Не помню, как я ступила на педаль, как зажала в руках руль. Наташа подтолкнула меня в спину, и зеленый велосипед, словно только того и ждал, легко и послушно помчался вниз. Так послушно, что я почти не управляла им. И так легко, что я отпустила педали и поджала ноги.
Я хотела отпустить еще и руль, но вовремя подумала: а как грохнусь да сломаю велосипед?
В ушах свистел ветер. И я совсем не слышала, как за спиной что-то кричала Наташа.
И вдруг передо мной выросло дерево. Такой толстый, шершавый ствол. И я летела на него со скоростью кометы.
…Очнулась я уже на земле. Голова болела, колено ныло. Рядом стояла Наташа и еще ватага малышей, неизвестно откуда взявшихся.
— Живая, живая! — запрыгали они вокруг меня.
— Ушиблась? — сочувственно спросила Наташа.
— Ни капельки, — сказала я, морщась от боли.
И тут холодный страх подкатил к сердцу: я вспомнила про велосипед.
Растопырившись, он лежал в стороне и был сейчас особенно похож на большую зеленую лягушку, которая так сильно выросла после дождя.
— А у тебя шишка, — сказала маленькая девочка и ткнула пальцем мне в лоб.
В этот день Наташа отменила занятия, и я поплелась домой. Но на следующее утро ровно в восемь я опять сидела в мансарде на старом матраце. На этот раз мы проходили моря и океаны. Наташа вооружилась глобусом и, раскручивая его перед моими глазами, водила карандашом по лазурно-синим пятнам глобуса. «Индийский океан омывает…» — говорила она таким ровным и спокойным голосом, как будто это был всего-навсего наш пруд, а не сам океан, да еще Индийский.
А когда настало время отдыха, Наташа сказала:
— Сегодня велосипеда не будет. Ниппель сломался. — И, увидев мое огорчение, добавила: — Но зато будет музыка.
Мы пошли в комнату, Наташа села на корточки перед тумбочкой, вывалила на пол целую гору пластинок, порылась в них, достала одну, дунула на нее, так что легким облачком взвилась пыль, и положила на круглый резиновый диск патефона. Я покрутила ручку, и вот…
То звенит перламутровый таз
О застенчивой прелести глаз
И о том, что совсем молода
Радость жизни моей Фарида, —
запел нежный и вкрадчивый женский голос, хотя слова явно предназначались для мужского.
Но это не удивило меня. Я уже привыкла к тому, что мужчина почему-то поет за женщину, и наоборот. Меня удивило другое. При чем тут таз? Разве таз бывает перламутровый, и как он может звенеть о какой-то Фариде? Чепуха получается. Наверное, я ослышалась. Я снова прокрутила пластинку и опять услышала «перламутровый таз». Я опять прокрутила, приложив ухо к самому патефону, — и снова «таз».
Можно было, конечно, спросить у Наташи. Но мне не хотелось. Если бы она не была отличницей, тогда другое дело. А так — нет.
Я ушла от Наташи в полном недоумении, а в голове гвоздем сидело это слово.
Дома я спросила бабушку, что такое таз, но не эмалированный, в котором стирают, а перламутровый, который звенит. Но бабушка ответила, что знает только тот, в котором стирают, а другого не знает.
И вот наступил третий день наших занятий. И в этот новый день произошло новое событие, которое затмило два предыдущих.
В соседний дом приехали американцы. Мужчина-американец, рыжий, высоченный, в смешных коротких штанишках, из-под которых торчали его ноги, тоже рыжие, потому что в веснушках и рыжих волосах. Женщина-американка, блондинка, ростом не меньше этого мужчины, стройная и тоже в коротких штанишках, правда, ноги у нее были без веснушек. И мальчишка лет десяти, ничем особо не примечательный.
Целый день, забросив географию, мы с Наташей, свесившись с балкона, наблюдали за ними. И целый день американка лежала в полосатом шезлонге и читала журнал, при этом не снимая черных огромных очков. А мальчишка гонялся по лужайке за бабочками. Мужчина же появился только два раза. В первый раз он подошел к машине, которая стояла тут же на лужайке, взял из нее какую-то коробку и понес в дом. Во второй раз он вышел на крыльцо, что-то громко сказал женщине и снова ушел в дом.
Больше ничего не произошло за целый день. Но это были первые иностранцы в нашей жизни, и потому мы глазели на них раскрыв рты. Даже Наташа, видно, забыв, что она отличница, потеряла свою обычную важность.
— А вдруг они шпионы? — шепнула она мне со страхом.
— Да нет, — отвергла я. — Они бы тогда прятались, а не, наоборот, сидели целый день на виду. — Очень уж мне не хотелось, чтобы первые в моей жизни иностранцы оказались шпионами.
— А почему же она в черных очках? — возразила Наташа. — Ты видела, чтобы кто-нибудь ходил в черных очках?
— Но ведь они американцы, — резонно возразила я.
Растерянность Наташи так повлияла на меня, что я вдруг почувствовала себя как бы стоящей над ней. Она стала для меня не недосягаемым авторитетом, как было всегда, а просто девчонкой, которая тоже может чего-то не знать или ошибаться. И потому, осмелев, я неожиданно спросила:
— Наташа, а что такое «таз»? — И поспешно добавила: — Нет, нет, не тот, о котором ты сейчас подумала, а тот, который перламутровый, ну, в песне, помнишь?
— А-а-а, — с облегчением рассмеялась Наташа, — а я уж испугалась, — и она выразительно покрутила пальцем у виска. — Это такой музыкальный инструмент. Только вовсе он не «таз», а «саз».
— Ин-стру-мент, — с некоторым разочарованием повторила я. И в тот же момент Наташа снова стала для меня недосягаемым авторитетом. Мы стояли рядышком на балконе, и ее коса щекотала мое плечо, но она уже отдалилась от меня, словно кто-то взял и пересадил ее во-он на ту крышу генеральской дачи.
И все-таки за три дня, проведенных у Наташи, я открыла для себя много нового: я почти научилась кататься на велосипеде, узнала, что в мире существует не только таз — посуда, в которой стирают, но и саз — музыкальный инструмент, и поняла, что кто-то из людей изобрел таз, а кто-то — саз.
А еще я в первый раз в жизни увидела иностранцев. А на четвертый день был экзамен. Я сдала географию на четыре, Наташа, конечно, на пять. Она ответила раньше меня, но не ушла домой, а ждала в коридоре, пока я выйду. Она даже пыталась подслушать, как я отвечаю, и потому чуть не заработала себе шишку, когда я пулей вылетела из класса.