Потому что, если и был какой-то шанс, то только этот: в Старшей Ипостаси и на Старшую Ипостась обычно не нападают. Но душа лосенка, вернее, обе части его души, просто изнемогала от чудовищной смеси боли, ярости и леденящего страха.
А Рамон, вероятно, уловил это впервые за время их дружбы. Он тоже перекинулся и чувствовал, судя по лицу и по ощущению от мыслей, весьма близко похожие вещи.
А ЭТОТ бесшумно вышел из зарослей.
Он уже раздался за лето, и шкура не висела на нем мешком, как бывает весной – но глыбой мускулов и жира пока не выглядел. Просто исчерна-бурая шерсть лоснилась и издавала отвратительный хищный запах, а двигался он, как неторопливый убийца: спокойно и методично, якобы неуклюже, нарочито медленно.
И Старшая Ипостась его совершенно не украшала. Потому что, несмотря на сытое лето, его физиономия все равно выглядела худой и жесткой, жесткой и мертвенно безразличной, только маленькие цепкие глаза шарили по берегу очень живо.
ЭТИ не умеют ни улыбаться, ни удивляться, ни показывать боль или злость. Говорят, под шкурой – или кожей, если речь идет о Старшей Ипостаси – обтягивающей их черепа, нет ничего, что двигало бы ее. И лицо похоже на череп. На вытянутый череп с цепкими живыми глазами.
Лосиный Ужас пришел. Остановился поодаль, ссутулившись, свернув громадные ступни внутрь и свесив тяжелые руки с когтями вроде длинных черных лезвий.
И Рамон ухватился за Локкерово плечо.
А медведь рассматривал их с ног до головы – и по бесстрастной маске его лица было совершенно непонятно, о чем он может думать.
Рамон сипло зарычал.
– Уймись, а, – сказал медведь. В его голосе послышалась насмешка, которую лицо не отражало. – Уймись, не люблю. Не люблю вашего брата, а убивать сейчас не хочу.
– Так я тебе и дался, – огрызнулся Рамон, показывая клыки. – Вали своей дорогой!
– Лосенка охраняешь, – сказал медведь непонятно – то ли вопросительно, то ли утвердительно. – Хороший лосенок. Помню, бродил тут по краю болота, совершенно одинокий, такой маленький и вкусный…
Локкер инстинктивно склонил голову.
– Ну давай, – прошептал он так тихо, что человек и не расслышал бы. – Давай, напади. Я буду защищаться, мы вдвоем будем, не думай, что тебе так сойдет…
Рамон звонко гавкнул – и на сей раз в его голосе не было страха, только злость и отвага. Медведь не двинулся с места.
– Храбрые, – сказал он еще непонятнее, а потому тон напоминал очень холодную издевку. – Просто парочка храбрых воинов. Ну что ж. Пес будет кусаться, лось ударит рогами, а Зеленый все это увидит. Когда-нибудь это будет.
Рамон ничего не заметил, он все-таки вырос в городе, среди домашних собак, но по телу Локкера пробежала дрожь. Перед его внутренним взором прошло что-то неописуемо огромное, живое, бесформенное – и такое сильное, что даже ураган, ломающий сосны, как щепки, казался на этом фоне слабым мельтешением бабочкиных крылышек. И этот поток силы прокатился по душе лосенка, как волна, и медленно схлынул.
Локкер выпрямился.
– Ты кто? – спросил он так громко, как сумел – то есть, не шепотом, а вполголоса.
Медведь оттянул и приподнял верхнюю губу – это было отвратительно и похоже на оскал, но Локкер вдруг понял, что Лосиный Ужас пытается ухмыльнуться.
– Я – тот, кто слышит, – сказал он, блеснув влажной белизной клыков. – Я слушаю лес. А вы, детки, бегите играть. Оно идет. Но оно еще не пришло. Вы успеете подрасти. Вам понадобится много сил.
Теперь, кажется, почувствовал и Рамон. Лосенок и щенок инстинктивно прижались друг к другу плечами – не из страха перед медведем, из другого страха, перед чем-то неизмеримо большим, чем любой зверь, перед этой сметающей стихийной силой.
Перед Зеленым, мелькнуло у Локкера в голове, и от этой мысли ноги превратились в песок, который вот-вот осыплется. Благие Небеса!
– Идите-идите, – повторил медведь и снова изобразил усмешку-оскал. – Ты, лосенок, хорошее, конечно, угощение, но мы с тобой не будем испытывать судьбу. Мы с тобой еще встретимся, потом, нескоро – и тогда нам обоим надо будет как-то удержаться в этой жизни… Перед лицом того, что идет…
Локкер перестал понимать смысл медвежьих слов – но понимал эту волну жара, пронизывающую все тело, все кости насквозь. И окончательно опомнился, только когда вдруг понял, что медведь ушел.
Исчез тихо, как полевка в траву, не шелохнув прибрежные кусты краснотала…
Когда Локкер закончил рассказ, некоторое время все молчали. Потом окончательно проснувшийся Мэллу сказал тихо:
– Медведи могут понимать зов… Зеленого… Мать когда-то говорила.
– Медведи накапливают в себе энергию леса, – сказал Хольвин. – Я толком не знаю о Зеленом… но я знаю, что любой медведь – аккумулятор жизни. Поэтому этот зверь и сидит у них в клетке, поэтому они не убили его до сих пор: это старый и странный зверь, он просто излучает энергию, а трупы им кормятся…
Псы глухо зарычали.
– Знаешь, что… – задумчиво мурлыкнул Мэллу и потерся об колено Хольвина подбородком. – Я, кажется, знаю, что можно сделать. Я могу поговорить с этим медведем…
– Там забор, – сказал Локкер.
Кот пренебрежительно усмехнулся.
– Ты, лось, не еда только потому, что псу старый друг. Глупые вы звери, травоядные…
Локкер не обиделся. Рысь есть рысь. Он прекрасно знал, что такое рысь.
– Не дразни Локкера, – сказал Хольвин. – Но поговорить с этим медведем было бы просто великолепно. Именно потому, что он, я надеюсь, понимает… некоторые необъяснимые вещи.
– Отчего вдруг приходит страх? – спросил Локкер. – Без причины, да? Ни с того, ни с сего?
Хольвин кивнул.
– Ну, вы, рогатые, наверное, всегда чего-нибудь боитесь, – сказал Мэллу. – Лось – не показатель. А я – показатель. Я чую. Я ничего не боюсь, но я чую… как что-то растет.
Псы согласно закивали. Рамон сказал:
– Здорово, что ты идти не боишься. Там – мертвяки.
– Мне плевать, – сказал Мэллу. – Я счастливый. Я любил, такую кошку любил… мурр-рр… Шикарную кошку. Будут котята. И еще – я собираюсь охотиться в лесу… так что мне плевать на мертвяков, бобик.
Хольвин почесал его за ухом – и кот потянулся всем телом.
– Я пойду ночью, – сказал он с тенью самодовольной усмешки. – В темноте люди не видят. А если будет дождь, так это еще и лучше.
– А я пойду сейчас, – сказал Локкер и поднялся. – Мне жаль от вас уходить, но это нужно.
Хольвин кивнул и улыбнулся на прощанье – Локкер потянулся к нему, давая погладить себя по переносице. Потом вышел из комнаты; Рамон выбежал на дождь его проводить.
– Передай привет Ирис, – сказал он грустно. – Жаль, что я ее никогда не видел.
– Еще увидишь, – улыбнулся Локкер. – Ты приходи к пруду, когда луна станет совсем круглой. И я приду.
И перекинулся, чтобы Старшая Ипостась не вымокла насквозь…
Хольвин оставил рысь обдумывать услышанное, накинул плащ с капюшоном и, сопровождаемый Шагратом, тоже вышел во двор.
Пахло водой и мокрым сеном. Дверь в импровизированный денник была раскрыта настежь, и с крыльца отлично виделось все, происходящее внутри. Под навесом на ворохе соломы лежал Дэраш в Старшей Ипостаси и задумчиво жевал антоновское яблоко. Рядом сидела Лилия в потрепанном джинсовом костюме и резиновых сапогах, тоже грызла яблоко и рассказывала про лес. Из-за решетчатой загородки торчали любопытные физиономии коз. Корзина с яблоками стояла так, что при желании дотянуться до угощения мог кто угодно.
При виде Хольвина Лилия просияла и вскочила. Дэраш мотнул челкой, мельком взглянул на него и откусил кусочек яблока. Козьи мины сделались еще заинтересованнее.
– Господин посредник, как дела? – спросила Лилия весело.
– Зови меня Хольвином, – сказал Хозяин. – Не такой уж я старый. Не замерзла?
Лилия отрицательно качнула головой, грустно улыбнулась:
– Не отвечаете, значит, денег не дают…
– Потерпите. Слишком большая сумма для нашего Фонда, больше полумиллиона, все-таки… Как ты себя чувствуешь, Дэраш?
Жеребец рассеянно поднял прекрасные темные очи:
– Лучше. Во рту почти не болит и не кашляю. Коленям тоже легче. Я поправлюсь совсем?
Хольвин вздохнул.
– Ну что тебе сказать… Боль скоро пройдет совсем. Если не будет скачек и прогулок в полях под седлом по три-четыре часа подряд. Отдохнешь хорошенько и снова сможешь бегать… Лилия, пойдем в дом, я тебе дам лекарство, Дэрашу в питьевую воду добавлять. И попону возьмешь, будешь его укрывать на ночь – заморозки, не простудился бы…
Лилия улыбнулась Дэрашу, который смотрел на нее доверчиво и спокойно, вслед за Хольвином пробежала по двору, натянув куртку на голову, заскочила в дом. Закрыла за собой дверь и заглянула Хозяину в лицо:
– Все здорово плохо? Да?
– Лилия, – сказал Хольвин, – я звонил в СБ, тебе дают отпуск, останешься жить здесь и будешь ухаживать за конем – он к тебе расположен. Как быть с деньгами, пока не знаю. В Лиге все в курсе, наши адвокаты думают, что можно сделать, чтобы перевести вас на легальное положение, но… этот Филлис уже замучил жандармерию своими звонками и министру написал. Я его видел. Он… мертвяк новой формации, то есть формально живой, но двоесущным и людям от него тошно. Так что наши товарищи из СБ тут ничем не помогут. И если дальше так пойдет… в СБ вообще отпадет надобность.
– А в Лиге?
– Как тонко, – усмехнулся Хольвин. – Лиге будет очень трудно выжить, Лилия. В Городском Совете у нас объявились открытые враги. Тео очень кстати попал в беду – теперь о нас говорят и пишут, что мы экстремисты и фанатики, готовы убивать всех направо и налево… ради наших сомнительных убеждений.
Лилия укусила себя за костяшку указательного пальца. Вздохнула.
– Сомнительных… Послушайте… Хольвин… я, наверное, просто маленькая дурочка, да? Мне как-то страшно, знаете, страшно днем, а ночью снится что-то, от чего просыпаешься в поту. И мне жалко всех… и все… Что будет?
– Спрашиваешь, как двоесущный, – улыбнулся Хольвин. – Как наш коняга. Милая, да откуда же мне знать? Я не ясновидящий. Я, как и ты, чувствую, что все плохо, а объяснить не могу. Понимаю только, что нужно непременно что-то делать – и приходит в голову только одно: как-то попытаться выпустить медведя. И почему-то кажется, что твой жеребец тоже каким-то образом важен, но почему – не спрашивай, будь так добра…