ые клубы ходили в теле тучи, как перекатывающиеся мышцы, время от времени высвечиваемые бесшумными сполохами, похожими на зарницы. И в этих сполохах Тео вдруг померещился огромный, во все небо, нечеловеческий лик – клубящаяся маска сфинкса с мерцающим сиянием молний в бездонных глазницах.
– Что это, а? – прошептал Тео, чувствуя себя маленьким ребенком, потерянным в незнакомом и непредсказуемом месте.
Медведь снова судорожно вздохнул и с трудом проговорил:
– Это справедливость, человек. ОН спросил мир – оставлять ли хоть кого-то из людей… И почти все, как видно, сказали «нет». Но я скажу «да». И может, еще кто-нибудь скажет «да»… может, лосенок… может, тот недобитый жеребчик… может, подстреленный котенок… Может, твои щенята… может, еще кто-нибудь, кто любит против здравого смысла… И молись, человек, чтобы ОН услышал…
Последнее слово медведь прохрипел и уронил голову на лапы. Его тело дернулось, обретая в смерти окончательную форму – и растянулось на грязном полу клетки уже совершенно звериным. Он был страшно худой, этот медведь, осенью, когда все медведи лоснятся от жира, а их мускулы распирают мохнатые шкуры… Тео опустился на колени рядом с клеткой – и неожиданно для себя расплакался навзрыд, как не плакал с детсадовских времен, как в раннем детстве – от невозвратимой потери. Наверное, надо было молиться, но он не умел.
И все остальное на некоторое время отступило на задний план… пока Тео не поразился такой долгой тишине.
Он встал, тщетно пытаясь втянуть слезы внутрь, огляделся, поднял угловатый кусок щебенки и принялся сбивать замок клетки с оленятами. Оленята отступили назад и, все так же молча, смотрели на усилия человека – а замок сыпался под ударами, как насквозь проржавевшая консервная банка.
Наконец, замок отлетел в сторону. Тео приоткрыл дверцу в клетку и перешел к вольеру с кабаном. Он сбивал замок и не мог заставить себя не только пойти смотреть туда, в сумеречную тишину, но и подумать о том, что там могло бы происходить. Наступил день Страшного Суда из всех известных Тео священных писаний; он не мог себе представить, что могло случиться за последние пять минут. Все могло случиться.
Все. Мир наполнился зловещими чудесами.
Дверца отвалилась в сторону с ржавым визгом, от которого по спине прошла волна тошной дрожи. Тео посторонился, пропуская кабана; кабан вышел, пофыркивая, нюхая мертвый холодный воздух, и, не торопясь, пошел к выбитой калитке. Оленята так и не трогались с места.
Тео принялся за замок медвежьей клетки. Почему-то было нестерпимо, что мертвый медведь все еще заперт, и, кажется, хотелось закопать его в лесу, будто это могло хоть что-нибудь изменить. Тео сбивал замок уже раскрошившимся камнем и старался ни о чем не думать.
И замок рассыпался, и камень рассыпался белесыми на изломах крошками, когда в калитку вошел лось. Тео выпрямился и стал смотреть, как лось приостановился, нервно вздрогнув ноздрями, и, увидев человека, царственно кивнул горбоносой рогатой головой.
– Локкер, – позвал Тео и облизнул соленые губы. – Как же ты сюда попал, милый?
«Пойдем, Тео, – спокойный и грустный голос лося прозвучал будто внутри головы Тео. – Тут все уже кончено, а там Рамон хочет убедиться, что с тобой все в порядке. Пойдем».
Тео отряхнул с ладоней каменную пыль, подошел, погладил мохнатую лосиную шею с седой гривкой вдоль хребта. Лось вздохнул, его теплое дыхание колыхнуло Тео волосы.
«Пойдем, пожалуйста, – повторил Локкер мысленно. – Ты вернешься сюда потом, если захочешь, но сейчас надо идти».
Тео обнял лося за холку, как герой древней легенды обнимал серебряного единорога, уходя из реального мира в Страну Сумрака, и пошел с ним к воротам базы, где оставил своих товарищей. Ржавые ошметки хрустели под ногами, а все строения вокруг выглядели как-то нереально, пусто и тускло, будто их бросили сотню лет назад. Только из хлева выглянула растерянная коза и спряталась снова.
– Я вернусь потом, – сказал Тео.
Его голос прозвучал в предгрозовой тишине неестественно громко.
У ворот горели фонари, и фары роскошного внедорожника «Король Охоты», стоящего рядом с будкой охраны, светили ярким прожекторным светом. В этом свете Тео отчетливо увидел и разбитую машину приюта, и растерянного Феликса, смолящего сигарету, и Сапфира у его ног, и бледную Жасмин на заднем сиденье машины, с забинтованным Рамоном на коленях. И большие странные лужи какой-то черной жижи на белых плитах у въезда на базу.
Он как будто ожидал увидеть трупы, но в поле зрения трупы не валялись. К нему, заметно хромая, подошел Сапфир и ткнулся лбом в ладонь. Рамон увидел Тео и слабо завилял хвостом.
– А где все? – глуповато спросил Тео.
– А все здесь, – сказала Жасмин. Ее лицо, белое, как гипсовая маска, казалось почти спокойным.
– Я имею в виду персонал этой поганой базы, – сказал Тео, присел рядом с Рамоном, погладил его морду, дал понюхать руки; между пальцами всунулся нос пса, непривычно сухой и горячий. Лось застыл рядом с машиной, как часовой.
– И они здесь, – сказала Жасмин. – Вокруг.
– Вон они, господин капитан, – сказал Феликс, бросил окурок и махнул рукой. – Лужи-то, а?
И Тео с безмятежностью запредельного ужаса позволил себе понять, что видит в ближайшей луже погруженную в грязь щегольскую кожаную куртку, а один из странных холмиков в черной жиже опознается, как модная туфля с острым носком. Но не только остатков плоти – даже костей и волос нельзя было различить.
– Мертвяки? – спросил он, уверенный, что знает ответ. – Мы что, ошиблись, и они все были – мертвяки?
– И мертвяки тоже, – сказал Феликс и потер нос. – Тут уж, видать, и мертвяки пошли, и бывшие живые, понимаете? Все подряд. Просто потекли, потекли – и все.
– Сейчас дождь пойдет, – сказала Жасмин. – Капнуло.
И все, даже лось, посмотрели на светлую плитку двора с темным пятнышком, оставленном каплей. Рядом упала другая, третья – капли были тяжелы и велики, как капли крови.
– Второй всемирный потоп начинается, не иначе, – пробормотал Феликс и принялся нервно щелкать зажигалкой.
Тут же над головами безумной команды треснуло небо, трещина осветилась пронзительно лиловым – и грянул гром, почти одновременно со сполохом молнии. Капли падали все чаще, шурша и стуча по плитке, автомобилям, фирменной декоративной черепице, листьям – и уже через пару минут пал с неба ливень.
– Мы сейчас тоже умрем, – сказал Тео. – Мы сейчас растворимся. Или рассыплемся, как песок. Как земля. Хольвин бы сказал, что это будет правильно.
Феликс поежился, но шагу не сделал к навесу. Его челка прилипла ко лбу, сигарета намокла; он взглянул на нее и отбросил в сторону. Жасмин встала и протянула пригоршни под дождь. Тео дернулся, хотел отдернуть ее от струй дождя, как от потока кислоты – но дождь был просто дождем, он пах водой, плескал об ее ладони… Тео устыдился, смутился и отступил на шаг.
Жасмин вытерла руки об мокрые штаны и тронула Тео за плечо:
– Может, и так. Но в этом случае аскеза теряет смысл. Ты мне тоже нравишься, Тео. Более того, я тебе доверяю.
Тео обнял ее, чувствуя сквозь душевную боль странную умиротворенность, и Жасмин легла щекой на его мокрую форменную куртку. Крупные капли текли по ее лицу, как слезы.
– Медведь умер, – сказал Тео не к месту.
– Я знаю, – отозвалась Жасмин глухо. – Зеленый… наш общий… хранитель… не знаю… творец, быть может… наконец утишит боль несчастному миру… и мне бы тоже. Так больно, Тео. Так долго, так больно – за всех, убитых просто так… за все, убитое просто так… из жадности, из глупости, из подлости…
Тео коснулся губами ее волос, пахнущих лесом и дождем, и Жасмин всхлипнула и прижалась плотнее. Сапфир рядом шумно встряхнулся и снова встряхнулся.
Дождь, между тем, лил, как из ведра – и из его завесы вышли грациозные силуэты маленьких оленей, медленно, тревожно озираясь. На несколько мгновений они замерли, присматриваясь и прядая ушами, и вдруг унеслись в темень и дождь, грохнув копытами по плитам и асфальту – к своему лесу, к родному грозному лесу.
А мокрый лось стоял и смотрел, как черная жижа, смешиваясь с дождевой водой, впитывается в землю между плитами, и его друг пес, тяжело дышащий от жгучей давящей боли, пытался остудить свой горящий нос под холодными каплями…
Эпилог
Дождь шел ужасно долго. Ливень превращался в медленную морось, в водяную пыль, морось – снова в ливень, так прошло слишком много дней. Небо было серо и тяжело; мир то ли оплакивал людей, то ли смывал с себя следы древней въевшейся грязи.
Кажется, в первую неделю еще пытались назвать происходящее «эпидемией» – но слово совершенно не подходило к событиям. Во всяком случае, вряд ли разумно было искать следы каких-то болезнетворных микроорганизмов в том, что оставалось от тех, кто исчез в те дни.
Вернее, микроорганизмов хватало. В опубликованных отчетах перечислялись представители микрофлоры. По большей части они имели весьма отдаленное отношение к человеческим болезням. А то, что оставалось, имело такое же отдаленное отношение к трупу человека. Странный процесс в считанные мгновения превращал тело в перегной, просто в землю, в настоящую, более или менее плодородную почву. Стремительный распад поддерживали те, кто уже тысячи лет поддерживал в мире этот процесс. Но самое дикое в исследованиях заключалось в том, что и работники закрытых «почтовых ящиков», и члены Лиги Посредников совершенно отчетливо ощущали чудовищную естественность происходящего.
Закономерность.
Этого, конечно, никто не публиковал.
Началось по всему миру сразу, с разницей во времени, исчисляемой часами, если не минутами. Можно допустить, что в первые сутки событие произошло с мертвяками – но сложно утверждать наверняка. В первую неделю…
Сложно подсчитать точно, скольких потеряла в первую неделю человеческая цивилизация – или популяция, сказал бы Хольвин. Весы жестокой справедливости мира качнулись перед тем, как восстановить равновесие. Дождь лил, смешивая прах, превращенный в землю, с самой землей – потом выпал снег и на этом окончились похороны прежней жизни с ее привычным комфортом и ее будничным злом. От этой беды никому не удалось спрятаться или откупиться. Под открытым небом или в герметично закрытом бункере – смерть отмечала неотвратимо и безжалостно.