За войну подросли девушки и парни. По вечерам они пели возле реки, и в этом хоре слышался низкий, грудной, но очень сильный голос Агаты. Среди девушек она стала верховодом, а над парнями посмеивалась — сосунки, разве это парни? Альжбета и Стефан перевозили хату, а Агата ходила на работу в колхоз. Скоро к ним привыкли, только Ганна не забывала о том, что Стефан посягал на ее усадьбу.
Однажды в деревню пришел грузовик. Он остановился возле Ганниной усадьбы, трое военных соскочили с него. Один из них был тот самый, с которым виделась старая в военкомате. Ганна вышла к ним. Снова подумала: «Какое сходство с Федором». Светловолосый крепко пожал ее руку, лицо было приветливое — это же старая знакомая.
— Мы, мать, к тебе, принимай гостей.
Она даже заволновалась.
— Куда же вас деть? Мой дворец... — И самой сделалось неприятно, что повторила Стефановы слова.
— Ничего, мы люди привычные! Лейтенант! Вот наша мать! Я схожу к председателю, а вы тут управляйтесь.
Возле машины собрались дети, а вскоре подошли и взрослые. Чернявый парень, которого назвали лейтенантом, глядел на все широко открытыми глазами, будто хотел все сразу вобрать и все запомнить. Притихшие люди внимательно слушали его:
— Военком поручил нам, мать, построить вам хату. Вот мы напилим лесу, привезем, а председатель поможет людьми. Вы хотите иметь хату, мать?
Старуха уже не скрывала своих слез. Вскоре пришел русоволосый с Томашем. Долго обсуждали все мелочи. Потом гости умылись в реке, их возбужденные голоса разносились по всей деревне, а когда наступили сумерки, чернявый лейтенант — детвора уже знала, что зовут его Юркой,— вынул из машины баян и, играя, тихо запел русскую, очень понятную всем песню:
Ты теперь далеко-далеко,
Между нами снега и снега...
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти — четыре шага...
Девушки уже горячим, трепетным кольцом окружили военных. Это кольцо будто венок из ярких полевых цветов, и Агата горит ярче всех. Вот она склонила свою золотистую головку, голубая косынка колышется на груди от взволнованного дыхания, тонкое, чуть узковатое лицо порозовело, ясные глаза — с огоньком.
— Танцевать! — говорит Юрка и начинает играть «Офицерский вальс».
Ожило забытое Ганнино взгорье. Пары кружатся в вальсе, легким вихрем вздымаются над толпой шутки, смех. Капитан сидит с Ганной, то слушает рассказ о том, что придет домой Федор, то расспрашивает, как ей живется. Ганна никак не может сделать так, чтобы слезы не катились по щекам. Вот, кажется, нет их, а как посмотрит на русоволосого, на его шрам на подбородке, на его миловидное лицо, и слезы сами собой покатятся. Она уже хочет, чтобы и он потанцевал, но военком вздыхает и говорит — не зарубцевалась старая рана и не дает танцевать. Наконец молодежь ушла за гармонистом на село. Он идет медленно. Справа от него приезжий товарищ, слева — Агата, и гармонист улыбается ей. Песня идет в ногу с танцем — давно не было в Зеленом Луге такого гуляния. То утихают, то словно букетом ракет взлетают в поднебесье веселые голоса и смех. Они уже далеко, и оттуда доносятся деревенские припевки:
Кучерявая береза, зеленые веники...
Если я тебе не пара,
Выпишь из Америки...
Ходят по селу веселые пары, а над ними бродят теплые звезды, и все охвачено радостью и весельем.
Кучерявая береза, не теряй зеленый лист...
Ни к чему твоя Америка,
Мне дороже гармонист!..
— Правильно гуляют! — сказал военком. — Ты, мать, не грусти. Я пристроюсь на ночлег в машине, а в следующий раз, когда приеду, будем у тебя справлять новоселье. Только гляди, руководи тут, чтобы работали хорошо...
Он поднялся и пошел к машине, и только тут Ганна заметила, что он тяжело ступает на правую ногу.
3
Не потому ли любит человек трудиться, что в труде скрыта волшебная сила, объединяющая людей? Горячие у Юрки глаза, а еще более горячие пальцы рук. Поглядите, как ловко они перебирают клавиши баяна, вслушайтесь, какие звуки рождаются под ними! Кажется, исполняет он обыкновенную «Метелицу», или «Землянку», или совсем старинную — «Златые горы», но вдруг что-то новое, неожиданное зазвенит в этих знакомых мелодиях, и тогда слушаешь-слушаешь баяниста и боишься лишь одного: чтобы не оборвалась эта праздничная музыка. На Ганнином взгорье ежедневно звенит музыка. Гулом топоров и пил начинается она утром, а когда солнце с запада косо светит на взгорье, тогда играет баян. И собирается сюда молодежь. Военком Харченко уехал, приказал чернявому гармонисту Юрке Чернушевичу строить старухе хату. Несколько дней в селе оставалась машина, на ней возили лес. Поговорив с хозяевами, Томаш прислал в помощь военным двух плотников. Они начали рубить хату, а шофера от этой работы освободили — он согласился возить лес для других построек. Работа закипела еще более слаженно, когда сначала в шутку, а потом всерьез Юрка сказал девушкам и парням, что играть даром не будет. И повелось так, что под вечер приходила молодежь, немного поработают — кто бревно очистит, кто мох переберет, — глядишь, и выполнена работа. «Всенародная стройка!» — подмигивал Ганне черным глазом Юрка, и звенел его баян почти каждый вечер. До сенокоса поставили хату, накрыли ее пока что дранкой, начали рубить хлев, но тут уже старая заволновалась:
— Хватит, Юрочка, хватит! Осока стоит стеной, косить надо. Хватит мне вашей помощи. Пусть мужчины косят! — говорила она.
Долго не соглашался Юрка, но наконец Ганна убедила его, что все сделано добротно, а тут еще и Томаш вставил свое слово: главное сделано, а остальное потом.
— Хорошо, мать, пусть будет по-твоему.
С легкой руки военкома Харченко так теперь все звали Ганну.
И стало тихо на взгорье. По новой хате, по чисто подметенному подворью, к погребу и небольшому хлеву ходит Ганна и прислушивается к звукам баяна. Тихий вечер опускается на землю. Юрка Чернушевич теперь играет возле хаты Шершней. Там и молодежь собирается. Ганна понимает, что ему, молодому, куда интереснее сидеть рядом с красивой Агатой, чем с ней. Но старая никак не может отделаться от неприязни к Шершням. Завтра Юрка уезжает в район. Они, приезжие, много сделали: построили хату старухе, многим помогли завезти лес, покрыли дом Шершня, наконец, целую неделю косили колхозный луг. Ганне хотелось, чтобы последний вечер хлопцы провели у нее, но разве она могла соревноваться — она так и подумала, — стать вровень с молодыми. И снова тоска охватила ее. Она зажгла лампу, на новый стол положила Антоновы бумаги, ордена, фотокарточку, и тихие слезы побежали по ее щекам. А над рекой Юрка стоял с Агатой. Баян он отдал здешнему хлопцу, который кое-как умел играть вальсы и польки, и под его игру теперь в Шершневой хате веселилась молодежь. Юрка взял Агату за руку, она не возражала, а когда осмелился поцеловать — уклонилась, рукой сильно уперлась в грудь и тихо засмеялась. Смех ее говорил об одном: не поцелуешь, если не захочу.
— Почему, Агата? — бархатным шепотом спрашивает парень. — Почему отодвигаешься?
— Поедешь — забудешь, зачем? — вопросом ответила она.
— Не веришь, значит?
Агата как бы в шутку, но сильно толкнула его в грудь и с серебристым смехом исчезла в синих сумерках. И смех ее — словно огнистый след падающей звезды. Юрка подался за ней, но идти в хату, где лихо танцевала молодежь, не хотелось, он закурил и стал возле забора. Отсюда ему были видны освещенные двери Шершневой хаты, в неровном свете их возникали и проносились стремительные пары, порой свет закрывала широкая фигура парня, выходившего на улицу. Очень уж плохо играл этот парень на его чудесном баяне — монотонно, на двух-трех голосах. Юрка улыбнулся этой игре, но улыбка не прогнала легкой тоски, охватившей вдруг его, а только как бы усилила это тоску. Следя за освещенной дверью, он, однако, видел совершенно другое. Видел то, что творилось на сердце... С четкой ритмичностью следовали мысли — сегодняшние и давние.
Он вспомнил, как пришел в родную деревню с войны, Это было месяца три назад. Страшная пустота встретила его, невыразимая скорбь подсказала: вот за что я боролся, вот за что ранен... Обычная, знакомая всем картина: хата сожжена, семья замучена гитлеровцами. Соседи приглашали, угощали, сочувствовали, но он знал — для него еще не окончилась трудная дорога войны, в конце которой виделся ему родительский дом. Дома больше нет, и он знал, что не останется на этих развалинах, уйдет туда...
Капитан Харченко дал ему несколько поручений, и одно из них — построить старой Красуцкой хату. Он выполнил и это поручение, но его теперь почему-то не тянуло в район, чтобы оттуда ехать на новое место... Почему? Пары кружатся, смех звенит, мелькает, будто маленькая звезда, огонек на пригорке... Синяя ночь стоит над землей, на которой отгремели громы войны. Мирное небо над Юркой, а на сердце неспокойно. Почему? Сколько раз на войне, в трудные минуты, которые выпадают на долю каждого солдата, он с теплой улыбкой думал о родной деревне, о родителях, о младшей сестре, о дочери соседки, которая... У каждого юноши была своя девушка, о которой и думается и вздыхается. Девушка, о которой мечтаешь, самая лучшая и самая красивая... Бывало, сверкнет глазами и обожжет сердце, но от этого не больно, а сладко. А вот теперь... Какие же глаза у этой стройной Агаты! Не верит ему! Она, видно, думает, что солдатское сердце непостоянное. Ошибается! Он поедет к Харченко и скажет: амба, капитан! Ты перебрасывал меня из села в село, от поручения к поручению, вылечил от тяжкой болезни, которая называется скорбью. Теперь сердце нашло приют. Но Агате об этом — ни слова! Вот она появляется словно на экране. За ней — туманный след, в котором мелькают пары. Она всматривается в темень, ищет Юрку.
— Агата!
Но она не идет на голос, а, постояв с минуту, снова исчезает в хате. К Чернушевичу подходят шофер райвоенкомата Зуб и покладистый парень в поношенной солдатской одежде, курьер Харченко. От курьера несет самогоном.