Зелёный Луг — страница 5 из 10

— Сами пахали, сами и ешьте!

Но этими словами не очень отмахнешься от острых вопросов. Он это хорошо понимал, понимал и то, что не имел права отгораживаться такими словами от тех, кто голодал в дни гитлеровского «нового порядка», кто поте­рял в войне все, сидит теперь в землянке и с надеждой смотрит на него, на председателя, на оплот государства. Съездил в район, и там помогли ему — перенесли срок возвращения ссуды и, сняв часть хлебопоставок, перело­жили на другие колхозы района, более крепкие. Многое удалось сделать, но дни Чернушевича были наполнены с утра до ночи заботами и суетой, а дела все надвига­лись и надвигались на него. Однажды, после того как была обмолочена рожь, Чернушевич, запыленный, потный (он даже сам стал подавать в барабан снопы), пришел домой. Около трех месяцев жил он счастливой семейной жизнью, но, признаться, не видел этой жизни, увлечен­ный работой. Сел на скамейке и почувствовал, что силь­но устал, что, придя с фронта, он не отдохнул — сначала поразила страшная опустошенность родного села, потом начались «боевые задания» Харченко, теперь — этот кол­хоз... Сидел на скамейке, уставившись в одну точку, будто впервые видел и эту хату и этих незнакомых лю­дей — тестя и тещу. Только тогда отвел от них глаза, ко­гда почувствовал, что кто-то разувает его. Он увидел: Агата, стоя на коленях, стаскивает с него сапоги, а рядом на полу стоит таз с водой.

— Что ты? — Он даже покраснел.

— Что я? — Агата подняла на него зардевшееся ли­цо, и глаза ее искрились любовью и счастьем. — Ты ус­тал, Юрочка, я помою тебе ноги.

От окна, где он замазывал стекла, отозвался тесть:

— Устал, конечно. Стоит ли так надрываться? Нико­го не удивишь. Съешь хоть вола — одна хвала!

Чернушевич взглянул на Шершня и заметил его улыб­ку. Подумал: зачем насмехается? Сочувствует или изде­вается?

— Я бы по-военному все поставил. Людей — по уча­сткам, приказ — выполняй! — добавил тесть, а от печи послышался грохот — Альжбета вынимала варево для сви­ней и сильно стукнула чугунком по припечку.

Правильно говорит тесть, умный он человек. Агата уже стояла с кружкой и полотенцем, и тут же, над та­зом, он мылся. Она поливала ему, а он, умываясь, ду­мал: . «Вот оно — счастье!»

— Надо бригадира толкового поставить. Ты, тесть, не согласишься?

Тот даже засмеялся:

— Нет! Что ты. Тут надо кого-нибудь своего, из Зеленого Луга. Мы — приезжие, нам еще веры нет.

— Так и я же приезжий?

— Ты — другое. У тебя... — Он ладонью хлопнул по собственной груди, намекая на медали и ордена зятя. — Тебе верят везде. Я лучше тебе так помогу, как своему... сыну.

Потом был вечер. Чернушевич сидел на крыльце тестевой хаты, курил, с наслаждением ощущая полный по­кой в своем теле. Тут его снова удивила Агата, и на этот раз приятно. Она принесла баян. Месяца три не брал его в руки, почти с самой свадьбы. Глаза ее в наступаю­щих сумерках светились каким-то неясным огнем.

— Что?

— «Офицерский вальс», Юрочка.

На этот раз он играл необыкновенно: плавно, с тихи­ми долгими лирическими вариациями, которые некогда придумал сам. И под звуки собственной музыки снова вставало: Вена... А еще раньше привал на берегу Прута... «Лучше венского этот наш вальс». Он ти­хонько сказал Агате, которая прижалась к его плечу ще­кой:

— Какие мы там видели дома в деревнях! Есть и пло­хие, но есть и такие, которым позавидуешь. У нас надо строить так же, а не халупы с окнами в землю. А еще я, Агата, думаю, что на месте разбитой мельницы надо по­ставить новую, и динамо — чтобы осветить Зеленый Луг электричеством. Как ты думаешь?

— Хорошо, Юрочка, все хорошо. Но теперь ты отды­хаешь. Ты же имеешь право хоть со мной отдохнуть?

Конечно, он имеет право на этот отдых. Он подумал так, но не сказал: за низкой калиткой собиралась моло­дежь, привлеченная его музыкой.

6

В районе, куда ездил Чернушевич с отчетом, его пла­ны одобрили. На заседании в райкоме присутствовал и Харченко, и именно он сказал:

— Мельница и электростанция — очень хорошо. Если это соединится с материальным благополучием, с новой хатой, с повышенной оплатой трудодня — лучшего и же­лать нечего. Строй, укрепляй!

И когда, окрыленный поддержкой, председатель воз­вратился в Зеленый Луг, он пошел в хату Томаша, где временно разместилось правление, застал там несколько человек, сел и увлеченно начал говорить об электростан­ции, Его слушали внимательно, с уважением, поддерживали. Только Никифор, который прижался к двери с ци­гаркой, такой же длинной и тонкой, как он сам, между прочим сказал:

— С весны можно и за это взяться.

— Почему с весны? Еще до снега далеко.

— У нас еще десять семей в норах живут, а пять хат небом крыты...

— Завтра же всех на строительство, — резко прика­зал бригадиру Жуку председатель.

— И с амбара снять? Там крыша только наполовину уложена.

— Снять, снять!

Хотя казалось, все было хорошо в этой беседе, но буд­то что-то засело в голове у Чернушевича — неприятное, точнее неловкое. Это какая-то скрытая, хмурая ирония в голосе Никифора. «А электричество будет!» — почти вслух подумал он. За ужином Агата сообщила новость: приехал Федор Красуцкий, без левой руки.

— И весь, говорят, как решето!

Чернушевич встал из-за стола, чтобы пойти к Ганне поздороваться с гостем. «Совсем забыл мать!» Но Агата удержала — ночь на дворе, а человек устал, да к тому же больной.

— Семь или восемь ранений!

«Как она легко про это говорит! А если бы это я?!»

— Значит, много горя хлебнул человек.

— У каждого в эту войну было свое горе, — отозвал­ся из-за перегородки тесть.

— Лучше не вспоминать! — вслед за ним вздохнула молчаливая Альжбета, громко, хрипловато.

Только в конце следующего дня смог председатель зайти к Красуцким. Пройдя уже полпути, он круто повер­нулся, завернул в тестеву хату, снял гимнастерку и надел китель, и когда в лучах солнца сверкнули две ме­дали и два ордена, усмехнулся сам себе в зеркало. Под­тянутый. прошелся по улице к Ганниной хате. Миновал подворье. «Уже три пчелиных семьи, — отметил про се­бя,— молодец старуха!»

Ганны, видимо, не было. Он пе­реступил порог и увидел — у окна, спиной к нему, в по­ношенной, но чисто выстиранной гимнастерке стоит ру­соволосый парень. Левый пустой рукав у него засунут за пояс, а правой рукой он что-то держит и внимательно рассматривает. Парень не заметил председателя.

— Что там интересного? — громко сказал Чернуше­вич, широко шагая к парню. — Пчела?

— Нет! — Парень поднял на вошедшего голубые гла­за (лицо было бледное, истомленное, видно, долго лежал в госпитале). — Это — шершень, его называют филант. Он парализует пчел и кормит ими своих личинок.

— И много поедает?

— По шесть пчел на каждую личинку, много! Вы лейтенант Чернушевич? Очень вам благодарен за помощь матери, за рту хату.

— Э, ерунда! — весело ответил Чернушевич, протя­гивая раненому руку. — С приездом. Придется этого вра­га пчел уничтожить.

— Он уже мертв. Садитесь, — пожимая протянутую руку, ответил Федор Красуцкий.

Чернушевич сел, а парень продолжал стоять. Должно быть, рядовой, ждет разрешения старшего. Подумав об этом, он спросил:

— Рядовой?

— Гвардии сержант.

— Лет?

— Двадцать третий. С восьмого класса пошел и вот... — Он показал обрубок руки.

— Где потеряли?

— В Венгрии, уже давно. Лежал в госпитале, потом в санатории.

— А выглядите паршиво. Тут надо отдохнуть.

— Не-ет... — Совсем детская улыбка коснулась пух­лых губ Федора. — Мне бы хотелось работать, товарищ лейтенант. Мне бы хотелось... — Он не закончил, сел на низкую скамейку у стены, на лицо будто легла тень.

— Не грустите!

Надо было как-то утешить этого парня, но Чернуше­вич не мог найти нужных слов. Он тоже замолк. Несколь­ко минут в хате стояла тишина. 3а окнами, ярким осен­ним днем, приглушенно гудели пчелы. Вошла во двор Ган­на, вывела из хлева телку и бросила ей охапку травы. Чернушевич видел все это и ждал прихода старой. Но та взялась еще что-то делать.

— Мать ваша пришла!

Федор встал, вышел за порог и крикнул матери, что у них гость.

— Какой гость?! Свой я тут, — поднимаясь навстречу Ганне, засмеялся Чернушевич. — Вчера, мать, поздно при­ехал, извините, что не зашел.

— Совсем, совсем забыл старую, — мягко упрекнула Ганна Чернушевича. — Заработался,

— Да, мать, и отдыха нету!

На столе появилась начатая бутылка водки, мед. Сколько ни отказывался Чернушевич, но пришлось выпить и попробовать меду. Федор не пил, и мать нет-нет тя­жело вздыхала, задерживая взгляд на бледном лице сына. Чернушевич рассказывал о своих планах. Он видел, что Федор слушает его внимательно, и это подбадривало. От мельницы и электростанции мысли перебежали на пере­житое...

— Нам бы так строиться, как за границей, — наконец сказал он. — Мне пришлось видеть одно хозяйство, нечто вроде хуторка.

Когда он запнулся, Федор с бледной улыбкой на лице тихо заметил:

— А я там не мог... Все было чужое. Пусть здесь бедное, но свое.

— Правильно, сынок, — ласково сказала мать.

Наконец Чернушевич простился. Идя, он подумал, что Федор не помощник, на него нечего рассчитывать. А он думал хоть счетоводом его взять. Таню пришлось отпу­стить на учебу. Можно бы Стефана назначить, но самому этого делать не хотелось — как-никак родня. Родня! Он улыбнулся при этом — скорее бы домой. Там ждет Агата, покой, отдых. Как мало отпущено человеку счастья! Сте­фан — толковый человек, с ним приятно побеседовать, по­лезно и посоветоваться. Вот к Альжбете никак не может приступиться Юрка... Удивительно, чуть не все время молчит эта женщина, и до сих пор неясно, благосклонно она относится к зятю или нет. Неужели и Агата будет такой молчаливой, хмурой! Чем-то напоминает она рабо­чего вола...

— Я вас ищу! — Это Алексей Жук, бригадир. — Не­счастье, Юрий Филиппович, Зорька упала, недосмотрели.

Это почему-то рассердило Чернушевича.