Зверёк мелко дрожал и временами делал попытки вырваться. Я поглаживал его, успокаивал:
— Ну-ну, дурашка! Не бойся, я тебя не обижу.
Что же, в самом деле, делать? Отпустить косого — пропадёт. Просто чудо, как он до сих пор не попал на зуб лисе или бродячей собаке. Унесу его домой, а там будет видно.
Я вернулся к месту, где оставил ружьё и вещевой мешок, и принялся свистком звать Флейту. Собака долго не появлялась. Видно, так увлеклась погоней, что не слышала свистка. Но вот Флейта выбежала на прогалину и, увидев в руках у меня живого зайца, в недоумении остановилась. «Что же это такое, хозяин, — говорил её взгляд. — Я ног не жалею, рыскаю по лесу, а ты тут живыми зайцев добываешь». Постояв так с минуту, Флейта звонко залаяла и бросилась ко мне. Сердитый окрик заставил гончую умерить неуместный пыл.
— Назад, Флейта, назад! Разве ты не видишь, что бедный зайчишка и так напуган до смерти! Мы должны помочь ему.
Собака перестала лаять, отошла в сторонку и села, обиженно поджав хвост.
Так с живой добычей в руках я и направился в город.
Дома удивились моему раннему возвращению и ещё больше — живому зайцу. Сняв охотничье снаряжение, я занялся слепцом. В это время пришёл из школы Володя.
— Заяц! Живой!
Сумка с книгами была моментально брошена, пальто и шапка сняты с небывалой быстротой, и сын немедленно предложил свою помощь.
— Что ты, папка, будешь делать с этим несчастным зайцем?
— Об этом я пока не думал. Отнесу, например, в лес и отпущу…
Морщинки на лице мальчика разгладились, он улыбнулся.
— Ты хорошо поступишь, папа. Но я бы посоветовал тебе не это.
— Посоветовал? Гм… Любопытно. Оторви-ка клочок ваты. Так. Макни в раствор марганцовки. Вот. Теперь передай мне, а сам придержи зайчишке задние лапы. Осторожно, он может ударить.
Я стал протирать зверьку глаза.
— Так что бы ты посоветовал?
Володя пристально посмотрел на меня.
— Подари зайца мне!
— Подарить? Живой заяц — не игрушка.
— А я и не играть. Я… в школу его отнёс бы. В наш живой уголок. Заяц бы там жил вместе с ёжиком и морскими свинками.
— Предложение хорошее, надо подумать. Налей-ка в таз тёплой воды. Будем умывать зайчишку.
С помощью сына я очистил с век беляка засохший гной и грязь, промыл глаза и наш слепец — вот радость — прозрел! Зверёк удивлённо таращил глаза, перестал верещать и царапаться, и только всё ещё мелко дрожал. На ночь мы поместили зайца в сарае, дали ему капустных листьев, морковки, налили молока.
— Ешь, поправляйся, — радостно сказал Володя, запирая дверь. Утром сынишка отнёс его в школу.
КРЫЛАТЫЕ НЕВОЛЬНИКИ
Памяти деда — Ивана Дмитриевича Калачёва
Зимним воскресным утром я отправился на птичий базар: хотел купить там пару кроликов.
Птичий базар — особый. Он расположился на пустыре за городом. Люди сюда приходят в ранние часы и только по воскресеньям. У одних клетки с певчими птицами, у других корзинки или ящики с голубями, третьи торгуют конопляным семенем, разным зерном. Здесь можно купить не только кролика, но и собаку, и даже… кошку. Покупатели и продавцы люди самые разные: старики — страстные птицеловы и голубятники, молодые парни, но больше всего мальчишек. Как и на любом базаре, здесь тоже шумно, отовсюду несутся призывные выкрики продавцов, слышны шутки и смех.
Я попал в самый разгар: торговля всюду шла бойко. Прошёл раза два по рядам и, не найдя кроликов, остановился около старика с белой, слегка волнистой бородой, одетого в длинный заплатанный тулуп и армейского образца потёртую шапку. Он сидел на опрокинутом железном ведре, покуривая козью ножку. Передним высилась пирамида из поставленных одна на другую клеток с певчими птицами. Свой товар старик привёз издалека, на что указывала запряжённая в розвальни заиндевевшая лошадь, понуро стоявшая у забора. Птицелов держался с достоинством, с покупателями разговаривал неторопливо, а на мальчишек не обращал внимания.
Я придвинулся ближе, желая получше рассмотреть его товар. Нахохлившись, сидели печальные малиновогрудые снегири. Серо-зелёные клесты, задумчиво посвистывая, лазили по тесной клетке, цепляясь изогнутыми клювами за проволочные прутья, словно испытывая их прочность. Красавцы-щеглы и скромные серенькие чечётки в красных шапочках сидели спокойно, поджав тоненькие ножки. Зато синицы, не зная отдыха, прыгали с жёрдочки на жёрдочку, громко пищали, бились о прутья.
Покупателей было хоть отбавляй. То и дело слышалось:
— Дедушка, сколько стоит щегол? Вот тот, с лысинкой.
— Рубль, — мельком взглянув на вопрошавшего, отвечал старый птицелов.
— Мне бы чечёток парочку.
— Тридцать копеек за пару. Выбирай любых.
— Дедушка, а клесты тоже поют? — какой-то мальчуган, шмыгая посиневшим носом, присел у клетки с редкими птицами.
— Сам запоёшь, когда мать ремнём тебя вытянет. А клесты подпевать станут.
Смех, невнятное бормотание обиженного покупателя, оценивающие реплики знатоков.
А крылатые невольники, сверкая нарядным оперением в скупых лучах зимнего солнца, бились в тесных клетках, кричали на разные голоса, дрались из-за корма. Мне подумалось: вот ещё недавно им принадлежал огромный мир — все леса и поля, а теперь он ограничен проволочными прутьями клеток. Многие из этих птиц обречены до конца своих дней прыгать по жёрдочкам, поглядывая через стекло окна на сияющее солнце и голубое небо.
Я вспомнил своего деда — Ивана Дмитриевича, страстного любителя и большого знатока певчих птиц. Дед мой не покупал птиц на базаре. Он ловил их в лесу и на старом кладбище. Этой своеобразной охотой старик занимался увлечённо, отдавая ей всё свободное время. Иван Дмитриевич сам делал клетки, и отличные, таких я больше нигде не видел. Они напоминали сказочные храмы, причудливые башни, терема. Все комнаты в доме были увешены клетками. Клетки висели даже в саду и под навесом в глубине большого двора.
В тот памятный год мы с матерью приехали к деду гостить на всё лето.
— Дедушка, — сказал я на другой день после приезда, — зачем ты птиц в клетках держишь? Разве тебе их не жалко?
— Не твоего ума дело, — сердито ответил старик, — и не суйся, куда не просят.
— Я бы всех птиц отпустил и клетки выбросил!
— А я бы тебе за это штаны спустил да по тому месту, откуда ноги растут, ремнём.
Я очень любил птиц, но не как Иван Дмитриевич, а по-своему. Услышу в лесу пение зяблика или синицы и невольно остановлюсь: до чего же славно. И лес кажется светлее, приветливее, и день радостнее. Или, бывало, найду где-нибудь гнездо, затаюсь поблизости и смотрю, как возятся там крохотные голые птенцы. Прилетит к гнезду взрослая птица с кормом, и малыши разевают жёлтые рты, вытягивают тонкие шеи, требуют еды. Интересно. Видел я, как мухоловки на лету хватают бабочек, мух, как на самой верхушке ели заливается весёлой песенкой малыш-королёк или висит над полем жаворонок, слоено подвешенный на невидимой нитке, и поёт, поёт…
А в клетках птицы совсем не такие. Нет в них ни той весёлости, ни резвости. И поют они не так, как на золе…
Пойманных птиц дед подолгу держал в отдельных клетках, внимательно вслушивался в их пение и, если почему-либо оно ему не нравилось, выпускал незадачливых певцов, сердито говоря:
— Свистульки.
Помню такой случай. Иван Дмитриевич долгое время держал какого-то особого щегла и не раз говорил, что сделает из него знатного певца. Но щегол упорно молчал. А когда он наконец запел, то даже я, ничего не смысливший в птичьем пении, рассмеялся и сказал, подражая старику:
— Свистулька!
Дед зло сверкнул на меня глазами, но ничего не ответил. Открыв клетку, он тут же бесцеремонно вытряхнул пернатого певца. И случилось невероятное. Щегол весело вспорхнул на ветку ближнего дерева, почистил смятые перышки, встряхнулся и вдруг запел. Да как запел! Словно заиграла волшебная флейта, зазвенели серебряные струны маленькой арфы. Едва смолкала одна трель, как щегол тут же начинал другую. Он щёлкал, свистел, рассыпался дробью.
Я думал, что щегол радовался обретённой свободе, солнечному дню, нарядной зелени сада, ярким цветам. Радовался и пел. И только много лет спустя, изучая жизнь птиц, я узнал, что они не выражают пением своих чувств, а поют потому, что не могут не петь, как не могут не дышать, — это естественная потребность их организма.
Дед словно окаменел. С минуту он смотрел на щегла, потом в отчаянии схватился за голову, взлохматив седые редкие волосы. Внезапно старик подбежал ко мне и, схватив за ухо, закричал:
— Из-за тебя, негодник! Из-за тебя!
Боль заставила меня закричать громче деда. На глазах навернулись слезы. Изловчившись, я укусил старика за палец и, вырвавшись, помчался в глубину сада. Там я просидел до вечера, не смея показаться деду на глаза.
Я любил старика, он был добрый, хороший человек. Но у меня невольно появилась к нему неприязнь. «Мучитель, — обиженно думал я. — Ловит птиц и держит в клетках. А им надо в лес. Может, там их птенчики ждут, голодные…»
Однажды я попросил деда взять меня на ловлю птиц, уж очень хотелось посмотреть, как он это делает. Но Иван Дмитриевич, прищурив левый глаз и склонив голову набок, насмешливо сказал:
— Носом не вышел, не подойдёшь для такого дела.
Я недоумевал: причем здесь нос и как это он должен «выйти»? Я взял зеркало, стал рассматривать своё отражение. Нос самый обыкновенный, как и у других мальчишек, разве только веснушек побольше. И понял, что дед просто посмеялся надо мной. Не знаю, взял бы дед меня на ловлю, если бы не один случай.
Незадолго до нашего отъезда во двор повадился большой чёрно-белый кот. Он ловко забирался на висевшие под навесом или на дереве клетки и как-то ухитрялся вытаскивать из них птиц. На память старику оставались только разноцветные перышки. Дед пробовал подкараулить нахального кота, но безуспешно. Четвероногий разбойник безнаказанно и с успехом продолжал свои дерзкие набеги.