ьше вглубь космоса забирались… Дело, видать, не в том было, что общего языка не хватало, а в том, что люди его между собой находить не умели. А тут, через ошибку споткнувшись, снова выучились. Вавилонская башня наоборот вышла…
Симплифайд только в университетах потом изучали. Сделали его языком компьютерного интерфейса и жаргоном космонавтов. Тут он весьма удобен был. Краток, сух, однозначен. Моему отцу симплифайд ещё в юности полюбился, он и с однокурсниками на нём разговаривал. Вот и после исчезновения сигнала звездолёта в него с головой ушёл. Не только потому, что все данные в компьютер на нём вносил и анализировал, но и оттого, что чувствовал на нём меньше. Я уж говорил: «грустно» и даже «очень грустно» всё равно легче, чем «тоскливо».
Часть третья. Митька
Пока отец упрямо последние данные с беспилотника перелопачивал, мир повздыхал-повздыхал, да и пошёл дальше. Космическая палата сразу два новых звездолёта строить решила. Один – на «Астру» похожий, но человеком управляемый. Его «Астрой-2» назвали. Второй – беспилотный. Ему в полёте надлежало корабль с людьми об аномалиях и опасностях заранее оповещать, через чёрную дыру раньше пройти, данные о выживаемости собрать и, если что, предупредить. А ещё «Компаньон», как его окрестили, резервные челноки-эстафетники, оборудование и дополнительные запасы продовольствия везти был должен.
Один звездолёт строить – труд великий. Два – самопожертвование. Но люди и не помышляли жалеть себя. Они словно надеялись окликнуть отвергшего их брата, развернуть к себе, заглянуть в глаза. На проектирование и строительство пять лет отвели. Ещё два – на то, чтоб все проверки сделать и космонавтов со всеми техническими тонкостями ознакомить. В полёте корабли шесть лет провести должны были. Получается, тринадцать лет до встречи с кровным родственником. А если родственник погостить разрешит, то к этому плану ещё лет пять на полевые исследования прибавлять можно. Обратный путь – снова плюс шесть. Итого – двадцать четыре года. Кто такой срок из своей жизни вычеркнуть готов? Посвятить себя тяжёлой ежедневной подготовке, а потом – темноте, опасности, а возможно, и самой смерти? Не увидеть, как дети растут, как морщинки родные лица украшают? Кто на такое готов? Только тот, кто сам ещё не вырос, потомства не народил, не полюбил по-настоящему.
В Спецшколу космонавтов меня взяли, но с оговоркой, что здоровье укреплять буду. Обычно тех, кто слабоват, даже к экзаменам не допускают. Наверное, из уважения к деду-академику и в память о моей матушке поблажку сделали. Мама, дедушкина единственная дочь, ближний космос исследовала и через два года после моего рождения на Марсе погибла – во время затяжной пылевой бури. Из-за сильных статических разрядов все системы связи тогда отказали. Она потеряла ориентацию и в глубокую каверну упала. Аппарат аварийного жизнеобеспечения её в искусственный сон ввёл, но спасатели слишком поздно подоспели. Кислорода совсем немного не хватило… Несмотря на ту беду, дед меня от пути по её стопам не отговаривал.
Лучших выпускников обещали взять в экипаж первого пилотируемого полёта к земному близнецу. Мне как раз девять лет исполнилось. К запуску звездолётов девятнадцать было бы. Идеальный возраст: уже не дитя, но ещё не взрослый, не ведающий страха, свободный от земных оков. Только оттолкнись – и сам полетишь, без звездолёта.
Первые годы, пока наши тела слишком хрупкими для тяжёлых нагрузок были, мы общефизической подготовкой занимались. Я поблажку с лихвой оправдал: первым в беге, плавании и нырянии стал. Чуть хуже подтягивался и в длину прыгал, но и тут среди лучших числился. Нагружали мы и разум. Изучали всё, что помогает уберечься, выжить, – от устройства Известного космоса до динамики полёта и работы с бортовыми системами. Теория мне легко давалась. Руки меня тоже хорошо слушались. Мне основной экипаж пророчили. Дед гордился. Отец не препятствовал.
В тринадцать лет у меня аллергия на цветущий орешник началась. Я тому значения не придавал, ведь в космосе нет деревьев. Но однажды вечером в интернат, где я теперь вместе с остальными воспитанниками школы жил, дедушка пришёл. Я только увидал, как он глаза прячет, и уразумел: «Всё». Он попросил Митьку, соседа моего по комнате, нас наедине оставить, а потом без обиняков сказал, что меня отчислить хотят. Аллергия редко в одиночку ходит: кто знает, на что я за шесть лет полёта среагировать могу. А если мы высадимся на земном близнеце, где наши иммунные системы и так во всеоружии должны быть, чтобы атаку неизвестных возбудителей и аллергенов отразить? Тут я тяжело захворать или даже погибнуть могу… Ох и брызнули у меня слёзы! Неужто всё зря было? Дедушка сразу успокаивать начал, что в Наземную лётную школу меня точно возьмут, да и в Космической палате место для таких, как я, всегда найдётся. Но я рогом упёрся: в космос хочу!
Всю ночь я у компьютера просидел – чудодейственное средство от аллергии искал. Ничего толкового не нашёл. Далеко медицина ушла, но, если самое нутро человека против него восстаёт, сбой даёт, тут уж нет верного средства – так написано было. Под утро меня Митька разбудил. Я прямо за столом уснул, и он меня на кровать перевести решил.
– Ты чего, Стёпка, себя так истязаешь? – спрашивает. – Завтра контрольная, без сна не напишешь её.
Ну я тут опять чуть не в слёзы. Что мне теперь контрольная? Рассказал ему всё без утайки.
– Ты, – говорю, – здоровяк краснощёкий – за меня теперь слетаешь.
Митька головой замотал, за плечи меня взял, в глаза заглянул:
– Вместе полетим! – и так уверенно закивал.
До ярких солнечных лучей Митька рассказывал мне, что не всегда он здоровяком был. Что всё детство хворал, пока его в крестьянский двор-музей не отправили. С мая по сентябрь фермер Митьку по старинке чистить коровники от навоза заставлял, лошадей мыть и на сене в холодном сарае спать. К осени его не узнать было. На щеках румянец заиграл, тело силой налилось, и с тех пор он каждое лето туда приезжал, трудился, а уезжал крепче прежнего. Весной и осенью ни разу не простужался, зимой в тонкой куртяхе ходил. Пообещал Митька меня с собой на каникулы взять. А я на всё готов был – хоть в свинарник, лишь бы от аллергии избавиться.
В мае меня отчислили. А уже в сентябре я, жилистый, караковый от солнца, с выцветшим вихром, деревенским духом пропахший, прошение о восстановлении подал. Это секретарша директора меня потом так описывала, со смехом вспоминая моё явление. Сказала, что сразу перемену во мне почувствовала. А Митька не чувствовал, а твёрдо знал. Никого к себе в соседи не пускал и моего восстановления ждал.
Ни один врачебный тест отклонения от нормы не показал. Аллергия бесследно исчезла5. Медкомиссию я дважды проходил. Пробы на аллергию – трижды. В конце концов, врачи сдались, не найдя во мне никакого изъяну, и директору школы справку отправили, что Степан Высокий в полном здравии пребывает.
Вся школа о моём исцелении гудела, а мы с Митькой на себя таинственности напустили. Если раньше мы не разлей вода были, то теперь, считай, братьями стали. Так плечом к плечу мы и шли дальше, все препоны преодолевая.
Когда настала пора пройти испытание воли в тесной сурдокамере – 48 часов без сна в полной тишине и при слабом свете – мы ночёвки на сеновале вспоминать условились, запах прелой травы… Первым Митьку вызвали. Я себе места не находил. Когда его выпустили и я увидал его, с мешками под глазами, но с улыбкой, то без слов понял: «Справился». Мы молча обнялись и долго так стояли, будто после разлуки. Когда я выпрямиться попытался, оказалось, что Митька у меня на плече крепко заснул. Весь класс хохотал. А когда пару дней спустя уже я из сурдокамеры вышел, Митька мне не плечо подставил, а загривок. Себе на спину меня посадил и в комнату отнёс. Чудно, наверное, глядеть было, но никто не засмеялся. Уважали все нашу дружбу. Нам тогда лет по пятнадцать было… А в сурдокамере – вот клянусь – сеном пахло!
На тренировках на выживание мы, понятно, тоже друг друга держались, а остальные – нас. Мы двое уже надёжной командой были – то все знали. Потому к нам и тянулись. Никогда не забуду первую тренировочную высадку на открытую воду. Это как будто прибыл звездолёт на орбиту, капсулу с космонавтами оттуда сбросил, а её случайно в море или озеро отнесло. Задача нам простой казалась: из скафандра в гидрокостюмы переодеться и наружу выбраться. Когда Митька впервые капсулу увидел, то пошутил, что там тесновато человеку будет, но если живот ужать, то облачение сменить можно. Оказалось, капсула на троих рассчитана. Тут уж мы языки прикусили. Готовились без шуток… Нам семнадцатый год шёл.
Ко мне с Митькой девчонка одна в тройку попросилась. Владочка. Строгая такая, не смешливая. Зато маленькая и худая. Мы решили, что по габаритам она нам точно подходит. Да и как женщине отказать? Взяли – не пожалели. Всё шло по плану, мы раз за разом порядок действий отрабатывали. Наша тройка самой сильной считалась.
В день, когда настал наш черёд свои умения показывать, качка была. Лето, Чёрное море, а нас в холодный пот бросает. Владочка губы закусила, глаз не подымет – вот-вот разревётся. Митька ей шутки давай рассказывать, а она молчит. Облачились мы в скафандры, загрузки ждём. Тут уж по спине не холодный пот потёк, а кипяток. В капсулу залезли так, чтобы Владочка потом первой выпрыгнуть могла. Когда нас в воду сбросили, мы сначала только глухой удар почуяли, и по ушам дало. А потом дурно стало. Так дурно, что хоть два пальца в глотку. Владочка трепыхалась-трепыхалась, скафандр сняла, а оттуда рвотой потянуло. «Простите меня, ребят», – бормочет. Ревёт, паниковать начала. Дышит часто, трясётся, кислород расходует. Пекло в капсуле с каждой минутой нарастает. Качкой нас из стороны в сторону ухает.
Следом Митьку вырвало. Ну а там и меня. Не знаю, как мы все в сознании остались, но и переоделись, и носимый аварийный запас не забыли, и выбрались. Никто ни разу друг на друга не прикрикнул. На воде меня от Влады с Митькой волнами разделять стало, но я до них как-то добраться сумел, в «звёздочку» ногами с ними сцепился… Зачёт нам поставили, хоть по времени едва-едва уложились. С тех пор Владочка везде с нами в одной команде числилась – как-никак боевое крещение с ней прошли.