Орловский как председатель в известной степени максималист. Его мысль, его мечта зачастую перегоняли возможности хозяйства. Очень быстро окреп при Орловском «Рассвет», но, по его наметкам, это должно было произойти еще скорее. Урожаи в 30 центнеров пшеницы с гектара, например, он планировал получить уже к 1955 году. А тот самый коровий дворец — разве это не от мечты, не от максимализма? Да и колхозный санаторий, если разобраться, тоже. А еще бесплатное питание в детском саду, бесплатные завтраки в школе… Мечта о непременном скором коммунизме жгла сердце Орловского. Ведь за нее, за эту мечту, он дрался на фронтах, не жалея живота. Она поддерживала его силы в годину самых лютых испытаний. И стоит ли упрекать таких людей за их чистые, от всего сердца, хоть и не всегда соразмерные со временем мечты? Не эти ли люди страдали больше всех, видя отдаленность их осуществления? Не они ли больнее всех переживали неудачи?
Это объясняет, в частности, одну странность Орловского: он часто раздражался, когда при нем хвалили «Рассвет». Да, да, «Рассвет», его любимое детище. Вскакивал, бывало, даже на совещаниях, кричал с места:
— Что вы нас все нахваливаете? Да плохо мы работаем, из рук вон плохо!
Горяч был — это точно. В гневе выцветали его голубые белорусские глаза, струили какой-то сабельный холод, гипнотизировали. Друг Орловского, белорусский писатель Валентин Пономарев — кстати, посвятивший Орловскому немало ярких страниц — рассказывал о случае, относящемся к пребыванию Орловского за границей, в туристской поездке. Проходя мимо кабачка, Орловский услышал пение. Западные немцы из какого-то землячества пели фашистскую «Германия, Германия превыше всего». Удержать Орловского не успели. — Он рванул дверь и остановился на пороге и белыми от гнева, гипнотизирующими, холодными, стальными главами обвел «певцов». Страшен, рассказывает Пономарев, нечеловечески страшен был этот взгляд. И смолкла песня, и в страхе подались от этого безрукого человека «певцы»…
На колхозников никогда не кричал. Не мот переступить через глубинное, крестьянское, нравственное. Бригадиров, бывало, «пушил». Перед начальством никаким не заискивал. Впрочем, и далек был от той председательской философии, по которой, дескать, мы здесь в колхозе хлеб сеем, а там за нами надзирают…
«Рассвет», повторяем, сразу, быстро и намного обогнал соседние хозяйства по всем показателям. Этому обстоятельству немало удивлялись. В самом деле: земли одни и те же, люди одни и те же. То есть люди и там, и там хорошие, земли же — хуже некуда. И вот поди ты!
Люди в соседних колхозах говорили открыто: «Хотим под Орловского». Само имя Орловского в колхозных делах быстро стало этаким знаком качества. «Хотим под Орловского» — значит, хотим в Мышковичи. И вот уже одна семья «поменяла подданство», другая…
— Нехорошо, — рассуждал Орловский. — Нехорошо, что люди покидают родные места.
Так исподволь встал вопрос об объединении колхоза «Рассвет» с соседними маломощными хозяйствами в единый экономический организм. И опять же заметим: подталкиваемый Орловским, этот вопрос стал гораздо раньше, чем по стране прокатилась волна укрупнений. Руководствовался ли Орловский, выдвигая раньше всех идею укрупнения, экономическими расчетами? Несомненно. Но еще несомненнее, что главенствовала при этом не голая арифметика, а социальное понимание необходимости объединения, в конце концов просто стремление прийти на помощь соседу, не оставить его в беде. Тем более что, конечно, «Рассвет» проигрывал на первых порах, растворяя свою мощную, набравшую разбег экономику еще по 10 хозяйствам.
Что и говорить, не всем в Мышковичах новая затея председателя пришлась по душе.
— Это что же, за них и долги выплачивать?
— Да, и долги, — парировал Орловский.
— Из нашего, стал быть, кармана?
— Из нашего с ними общего.
— И на трудодень им так же?
— На трудодень — по труду.
Волновались, кипели, судили Мышковичи. Весь свой авторитет председателя положил Орловский на чашу весов. Рисковал? Конечно. Это же потом, позже рентабельность укрупнения докажут с математической непреложностью. А тогда? В соседней «Лозовой буде», например, один гектар давал всего 314 рублей дохода (в старых деньгах). А в «Рассвете» перевалило уже за тысячу. Огромное расстояние, очень разные масштабы. Но Орловский был уверен: хозяйство резко выиграет, воспользовавшись нетронутыми резервами отстающих колхозов.
Так и получилось. Уже в 1953 году каждый гектар теперь огромного, мощного хозяйства дал 2330 рублей чистого дохода.
А он все недоволен, Орловский. Помню, как на одном из совещаний в Москве я был свидетелем разговора Орловского с радиокорреспондентом. Из множества людей, приехавших на совещание, мой коллега выбрал Орловского, несомненно, из-за двух Звезд Героя на лацкане пиджака. И вот их диалог перед микрофоном:
— Урожай, конечно, собрали отменный?
— Да нет, средне, могли бы повыше.
— Выход мяса?
— Пока еще маловат.
— Надои?
— Так себе, средние…
Так и не вышла эта передача в эфир. Впрочем, на невнимание прессы, радио и телевидения Орловский никогда не мог пожаловаться. К корреспондентам относился терпимо, хотя и не без ехидства. Меня однажды всерьез уверял: этот ячмень потому и хорош, что высеян ночью, когда луна плывет по небу рогом вперед.
…С картофельного поля Орловский уехал уже полтретьего. Обедал наскоро в Бобруйске, куда заскочил на ремзавод договориться о капитальной починке двух автомобилей ГАЗ-51. Долго рядили с главным инженером, перебирать двигатели или уж сразу ставить новые. Орловский настоял: перебирать.
Заодно заскочил в сельснаб поканючить насчет запчастей. Выканючил немного: четыре форсунки для тракторов ДТ да запасной нож канавокопателя. Потом долго смотрел, как квасят капусту в «Горплодоовоще», что-то чиркал в книжечку…
В колхоз возвращался под вечер. Вася-шофер был не в духе, то есть колдобины не объезжал. Ни сапоги председателя, ни дождевик ничего нового для него в этот день не внесли.
— Ездим, ездим, — ворчал Вася. — И чего ездим, если рессора держится на сварке?
Далекие сполохи на горизонте Орловский заметил, когда уже миновали поворот на Мышковичи.
— Стой, Вася, стой, — сказал председатель.
Вышел из машины, поворотился щекой к ветерку, который тянул ровно, без порывов. И снова увидел сполохи — вернее, угадал их там, на вечереющем горизонте, откуда тянул ветер, откуда шла непогода.
— А барометр-то, а? — сказал Орловский ничего не понимающему Васе. — Эх, сукин сын, атаманец эдакий!..
Не выдержал, еще из седьмой бригады позвонил в контору:
— Как там на картошке?
— В аккурат кончают, Кирилл Прокопыч… У нас тут обложило. Навроде гроза.
— Прозвоните Устину. Как лен укрыли?
— Дык Устин вас с полдня ищет. Говорит, рук не хватает…
— Передайте Устину, что у меня одна рука. Но она бывает тяжелая…
Бросил трубку, бегом к машине:
— Жми, Василий, к Устину. Как бы лен не захватило. А дождевик зачем — теперь понял? Я сегодня, Василий, если хочешь знать — молодец. Молодец, Кирилка, атаманец эдакий! А ты нажимай, Вася, нажимай…
Мчится темнеющей дорогой «Победа». Резво бежит, ходко, хоть и держится в ней правая рессора на одной сварке….
8. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
Война прокатилась через Мышковичи испепеляющим огненным валом. Пепел отчего дома стучал в сердце Орловского. Самому же ему накануне войны выпала дальняя, очень дальняя дорога. В чужой стране, под чужим именем Орловский выполнял особое задание. Лежала та страна далеко в стороне от кровавого театра военных действий. И конечно же, правильно решил Центр, что в эту годину место такого человека, как Орловский, не в нейтральной стране, а в горниле боев, в его родной Белоруссии, придавленной фашистским сапогом, в белорусских партизанских лесах.
Изболелось сердце, исстрадалось, пока в июне 1942-го не пришел долгожданный вызов на Родину. Теперь крылья самолета — его собственные крылья. Здравствуй, Москва — баррикадная, затемненная! Назначение получено, можно только мечтать о таком назначении. Оно предельно лаконично: организовать отряд специального назначения, десантироваться в районе Барановичей, цель отряда — разведка.
Это надо же — под Барановичи! Туда, где прошла его партизанская молодость. Да ведь там еще помнят, должны помнить Муху-Михальского! Воистину жизнь остросюжетна!
Бойцов будущего отряда Орловский подбирал сам. Комиссаром пойдет Григорий Ивашкевич — человек надежный, в подобных делах проверенный. Радистом — москвич Алексей Блинов. Жаль, что не из местных, но радист — дело особое. И Хусто Лопес вдруг объявился в Москве, пришел к Орловскому. Да, да, Хусто Лопес, амиго Хусто Лопес! Какими судьбами, Хусто? Что? И тебя в отряд? Но пасаран, Хусто! В Белоруссии холодно, очень холодно. Да, овечий полушубок хорошо греет партизана, но все же подумай, амиго Хусто. Ты только что вырвался из-франкистского ада, тебя чуть не расстреляли, твое тело еще хранит следы побоев. О, я знаю, как ты ненавидишь фашизм! Знаю, как ты владеешь автоматом. И все-таки подумай, Хусто…
Прыжки с парашютом. Ночные, на лес. Орловский от прыжков отставлен врачами. Все-таки 47 лет, имеет ранения… Пошел по инстанциям. Добился: разрешили…
И вот рев «Дугласа» — партизанского самолета. Над линией фронта самолет обстреляли, он даже попал на момент в прожекторное перекрестье. Еще полтора часа лета в кромешной тьме. И красная лампочка над кабиной пилота: «Приготовиться»…
Первым ступил в свистящую тьму комиссар Григорий Ивашкевич. За ним радист Блинов, затем Хусто Лопес. Последним прыгнул Кирилл Орловский.
Первая радиограмма, принятая Центром 26 октября 1942 года от «Романа» (Орловского) — командира специального партизанского отряда «Соколы»: «Благополучно приземлились в заданном районе — в 20 километрах восточнее Выгоновского озера. Приступаем к работе. Рома н».
Не одинок в Белоруссии отряд Орловского. «Компания» подобралась опять же старая, испытанная. Где-то километрах в трехстах от «Соколов» южнее действовал отряд Ваупшасова (Градова) «Местные», на столько же примерно севернее командовал отрядом «Храбрецы» Рабцевич (Игорь).