[1].
2. НА 32-м КИЛОМЕТРЕ
Воевода всея Полесья ясновельможный пан Довнарович был высечен прилюдно и весьма чувствительно 24 сентября 1924 года в четыре часа пополудни местного времени. Случилось это на 32-м километре пути, чуть-чуть не доезжая города Лунинец. Экзекуцию производил, глотая слезы обиды, самолично начальник охраны ясновельможного пана при помощи собственного державного ремня с надраенной до блеска бляхой.
Пан не кричал, не дергался, а только тихонько тоскливо взвизгивал, в перерывах поскуливал, может быть, удивляясь новому для себя ощущению. Это ведь полесские крестьяне после воцарения Довнаровича с этими ощущениями познакомились достаточно хорошо. А Довнарович? Только теперь, распластанный на жухлой траве обочь железнодорожного полотна, он во всей полноте вкушал свое собственное, самолично внедренное.
Рядом дожидался очереди начальник полиции пан Менсович. Этого начальник охраны сек уже без всяких слез обиды, так сказать, вошел во вкус. А чуть поодаль, отворотись от мерзостного зрелища, однако же считая назначенные удары, стоял в форме железнодорожника молодой партизанский командир Кирилл Орловский.
Правда, очень немногие люди, присутствующие на экзекуции, знали, что это Кирилл Орловский. Для всех он был Муха-Михальский, тот самый Муха-Михальский, легенды о котором и сейчас еще живы в Полесье. Тот самый Муха-Михальский, который в документах белопольской охранки неизменно именуется бандитом, но которого народная молва прочло и надолго, со всей экспрессией эпоса, наделила чертами удальства, неустрашимости, неуловимости. Этакий полесский Робин Гуд, разве что не удавшийся ростом.
Сведенные воедино, легенды о Мухе-Михальском, неуловимом партизанском вожаке (их, например, в свое время обильно печатала либеральная газета буржуазной Польши «Момент»), поражают воображение переплетением былей и небылиц. Чувствуется, что образ Мухи-Михальского возник как образ собирательный, разросся вширь. Однако документы и воспоминания очевидцев позволяют четко отделить правду от вымысла. Эпизод с экзекуцией над Довнаровичем, например, правда чистая, точно датированная. Об этом эпизоде не раз позднее рассказывал и сам Орловский, правда, затрудняясь мотивировать четко решение высечь и отпустить, а не расстрелять, как требовали законы того военного времени. Вот как примерно об этом вспоминал Орловский:
— Почему да почему? А не знаю почему. Озорство, говорите? Не-ет… Какое озорство, если времени в обрез, вот-вот к нему подмога могла подойти. Расстрелять мерзавца? Да нет, не жалко. Только уж очень это просто было — расстрелять. Да и удивил он нас, Довнарович. Ехал с такой охраной, а нас всего-то человек семнадцать… И ни выстрела в ответ. «Эх, — думаю, — вояка, чего стрелять-то такого? Какой уж он солдат? Высечь, — думаю, — надо, как Сидорову козу… Пусть все Полесье смеется…»
А может, что-то и от озорства было. Он ведь большим озорником слыл — Муха-Михальский…
Редко, очень редко пускался Орловский в воспоминания. А о временах Мухи-Михальского вообще говорил всегда с улыбкой, будто о пустячке. Это уже после смерти Орловского обнаружится в архивах документ, о котором Орловский при жизни вообще никогда не рассказывал. Документ свидетельствует, чем на самом деле был для белопольских властей партизанский командир Муха-Михальский. Относится документ ко времени, когда пан Довнарович только-только принял под свою высокую руку Полесье. И вот какое распоряжение направил он 9 мая 1924 года старосте в город Столиц.
«Весьма срочно, совершенно секретно.
Президиум Полесского воеводства № 1131.
Брест над Бугом…
По предложению министра внутренних дел господин председатель Совета министров назначил награду в размере 10 миллиардов марок за поимку… Мухи-Михальского. Кроме того, определил награду до 5 миллиардов марок тому, кто представлением правдивой информации органам полиции окажет содействие в поимке упомянутого партизанского атамана…
О вышеизложенном, господин староста, безотлагательно доведите до сведения подчиненных вам органов полиции и конфидентов. Подробно разработанный план поимки отряда Мухи-Михальского и его самого следует незамедлительно представить мне».
Думал ли пан Довнарович, направляя это распоряжение, что совсем скоро будет высечен по приказу Мухи-Михальского начальником собственной охраны, а затем отпущен под свист и улюлюканье, под хохот не только всего Полесья, не только всей Белоруссии, но и всей Польши? Какой удар шляхетской гордости!
Прогулка доброго офицерского ремня по ясновельможным ягодицам отозвалась в министерстве внутренних дел панской Польши величайшей растерянностью. Высечен высший чин государства! Высечен как школьник. Высечен и отпущен. Отголоски этого происшествия находим даже в нашей «Правде» за 29 сентября 1924 года.
Надо ли говорить, что против отряда Мухи-Михальского были немедленно двинуты все наличные полицейские силы. Там же, в «Правде», читаем:
«В облаве на партизан принимают участие курсанты краковской и млавской полицейских школ. В Лунинец выехали чины охранки».
И далее:
«Польская печать занята обсуждением нападения партизан на поезд под Лунинцом… Газеты отмечают, что хотя в поезде ехали воевода, начальник полиции, епископ, жандармы и полицейские, но никакого сопротивления нападающим оказано не было…»
Да, пан Довнарович подал в отставку. Она была немедленно, со вздохом облегчения принята. Отпущенные вместе с Довнаровичем паны подробно обрисовали охранке таинственного Муху-Михальского: «Рост маленький, волосы густые, торчком, глаза голубые…»
Муху-Михальского выслеживали долго и тщательно. 10 миллиардов марок за его голову (сумма огромная!) было только началом. Особенно поразило охранку сообщение о том, что Муха-Михальский человек, достаточно образованный, бегло читает и хорошо пишет. «Правда, — как значится в одном донесении, — пробелы образования налицо». В доказательство приводится письмо Мухи-Михальского Несвижскому старосте пану Чарноцкому, написанное еще в апреле 1922 года, очень интересное письмо, в котором и в самом деле Муха-Михальский несколько не в ладах с грамматикой, что, впрочем, с лихвой восполняется экспрессией, с которой письмо написано:
«Господин Чарноцкий. Ставим господина в известность и предупреждаем, что если вы и дальше будете проводить такие же порядки, как сейчас, то будет господину худо. Вы должны прекратить аресты белорусов и тех, кто принял опеку польского государства. Ой, ой, господин имеет очень горячий темперамент, и если вы его не сдержите, то этим самым окажете нам услугу. Наши карабины испытают твой магнатский затылок… С уважением Муха (Михальский)».
Не правда ли, чем-то озорным, народным, запорожским веет от строк этой записки? Мы не знаем, внял ли магнат Чарноцкий предупреждению Орловского. Но мы знаем, что одно имя Мухи-Михальского заставляло трепетать воевод и магнатов.
Белопольская охранка так и не дозналась, кто был на самом деле Муха-Михальский. Но она почувствовала, поняла, дозналась, что это не просто бандит с большой дороги, каких много шлялось в то время по дремучим дорогам Полесья, хотя в пропагандистских целях называла его бандитом. Больше того, Муха-Михальский бандитов решительно преследовал и уничтожал. Некоторые белопольские газеты, склонные критиковать (разумеется, в меру) неспособность министерства внутренних дел выследить и разгромить отряд Мухи-Михальского, даже наделяют Муху чертами благородства, только опять же, если можно так выразиться, на робин-гудовский лад. Варшавская газета «Слово» пишет, например: «Это безусловно интеллигентный человек, знающий нормы поведения… Все это способствует созданию вокруг него атмосферы таинственности и отваги».
Другая газета приводит эпизод, «доверительно» рассказанный ее корреспонденту одной пожелавшей остаться неизвестной пани. У пани похитили ридикюль, в нем, естественно, были деньги. Кто похитил? Конечно же, Муха-Михальский. Так пани и заявила в полицию. Каково же было ее удивление, когда на следующий день на лихой тройке с бубенцами к ней в имение пожаловал сам Муха-Михальский и потребовал от пани именно эту сумму денег, коль она не хочет, чтобы полицейский комиссар уличил ее во лжи…
Получается по всем этим рассказам (значительная часть которых, разумеется, вымысел), что Муха-Михальский все знает и делает, что ему заблагорассудится. Этакий благородный интеллигентный разбойник, сочувствующий крестьянам. Та же газета «Слово» сообщает: «Он имеет в себе нечто от пушкинского Дубровского, совершает лихие нападения и посылает в Гродненский банк отчеты о доходах».
Видите, как все по-буржуазному мило. Муха-Михальский, оказывается, всего лишь благородный одиночка Дубровский, его жертвы — Троекуровы, то есть несколько зарвавшихся помещиков, пятнающие порками, обжорством и дремучим невежеством респектабельность возрождаемой великой Польши. Знать бы да ведать тому же «Слову» (а господин министр внутренних дел об этом, несомненно, догадывался, ибо зачем бы это ему назначать 10 миллиардов марок за голову благородного Дубровского), что в романтического рыцаря плаща и кинжала оно записало сотрудника бобруйского ЧК Кирилла Орловского. Что не отряд — десятки партизанских отрядов направляет его рука профессионального военного. 10 миллиардов марок за голову Орловского — это интуитивное, а может, не только интуитивное понимание роли Мухи-Михальского в охватившем Полесье партизанском пожаре.
…Это время — время долгожданного мирного договора Республики Советов с панской Польшей (1920 год). Белоруссия расчленена демаркационной линией. Мирный договор есть — подлинного мира нет. То и дело через только что установившуюся границу врываются банды Булак-Булаховского, гуляют туда и обратно резиденты Бориса Савинкова, всякие «зеленые» и просто никакие. Валятся с ног от усталости работники ЧК, вступившие в поединок с разведками Польши, Франции, Англии, Германии…
Валится с ног от усталости и молодой чекист Орловский.