. Не думайте, что я так говорю потому, что ваш раис мой старый друг. Я говорю так потому, что действительно восхищен!
И на самом деле все приезжавшие в колхоз «Москва» поражались неисчерпаемым возможностям коллективного хозяйствования.
За всю свою жизнь Саидходжа Урунходжаев на многих документах ставил подпись. Каждая его подпись что-то утверждала или отрицала. Многие документы со временем забылись. Но есть некоторые подписи, которые привели к изменению людских судеб.
Для ученого — новое открытие, для писателя — хорошая книга, для врача — спасение жизни, для дехканина — высокий урожай, вот что является их личными подписями!
Для председателя колхоза богатство артели, благосостояние колхозников, благоустройство кишлаков являются его личной подписью, которая никогда не забывается.
А теперь справка из бухгалтерии: «73 автомашины, 117 тракторов, 10 комбайнов, 15 хлопкоуборочных машин, 2600 голов крупного рогатого скота, 48 тысяч голов овец. 9266 369 рублей неделимого фонда. 4 библиотеки, 11 школ и школ-интернатов, в которых 340 преподавателей и 7900 учащихся. Коммутатор на 600 номеров. 1200 радиоточек. 200 километров водопровода, 2 бани, 12 детских садов, роддом и больница. 38 магазинов. 150 собственных легковых автомашин, более 600 телевизоров».
Все это — личная подпись Саидходжи Урунходжаева.
ЛИТЕРАТУРА
А. Шукухи, X. Аскар, Личная подпись. Душанбе, «Ирфон», 1971,
Иллюстрации
Семен Резник
ЗАВЕЩАНИЕ(Гавриил СеменовичЗайцев)
Глава первая
Однажды, незадолго до своей кончины, заполняя слишком длинную и потому раздражавшую его анкету, вписывая в бесчисленные графы все эти «не был», «не числился», «не состоял», Гавриил Семенович натолкнулся на неожиданный вопрос: «Состояние здоровья?»
«Не знаю, — сердито ответил он, — к врачам до сих пор не обращался».
Может быть, в этом и была его главная и роковая ошибка…
Он лежал на больничной койке и ничего не ел. Тело его, никогда не отличавшееся дородством, таяло день ото дня с такою быстротой, что посещавшим казалось, будто они видят, как раз от разу опадает прикрывавшая его крахмальная простыня.
Он сохранял полную ясность мысли; он не обманывался относительно своей участи. И невольно задаешься вопросом: что передумал, что перечувствовал он в последние свои дни?..
Но как узнать, что чувствует птица, взмывшая, наконец, в голубую высь неба и в самый этот миг сраженная безжалостной пулей?
Осталось завещание, продиктованное им за три дня до смерти. Но что мог вместить листок, вырванный из ученической тетради? В нем деловые распоряжения, ясные и четкие, как воинские приказы. Их отдавал остающимся уходящий…
Он и жизнь свою стремился прожить так же: ясно и четко. По-деловому.
Таким и запомнился современникам. Прямая суховатая фигура, на которой полотняная рубаха лежала, словно френч на вышедшем в отставку военном. Твердая, уверенная походка, Поблескивающее пенсне на матовом аскетичном лице.
Но, вглядываясь в его портреты, ловишь себя на впечатлении, что пенсне не только усиливало его зоркость. Кажется, что оно служило еще и щитом, преграждавшим доступ в непростой мир его естества.
В молодости, в счастливые годы студенчества, он вел дневник — летопись первой своей, и единственной, любви.
В дневнике этом среди многого другого (нам часто придется обращаться к нему на этих страницах) есть такая запись:
«Я думаю, что у каждого человека должен быть свой, особенно любимый писатель, независимо от его крупности и значения вообще. Ведь друзьями мы называем не самых умных, разысканных какими-нибудь особенными путями людей, а тех случайных, но счастливо встреченных, в которых нашли отзвук своей душе»[2].
Стиль научных работ Гавриила Зайцева был так же ясен и четок, как стиль его жизни. Никакого риска, никаких сомнительных допущений Зайцев себе не позволял.
А любимым писателем своим, родственной душой назвал причудливейшего выдумщика и фантазера Эрнста Теодора Амадея Гофмана…
Его завещание начинается так:
«Вавилову Н. И. сообщить, чтобы принять меры привести в порядок работы…»
А ведь с каким радостным нетерпением именно в этот раз уезжал он со своей селекционной станции.
…Вот уже шестую зиму подряд, после того как затихала горячка уборки и подбивались итоги сезона, собирался он со всем семейством в путь-дорогу.
Готовились основательно.
Лидия Владимировна запасала провизию — четверо суток ведь кормить предстояло четыре рта. Гавриил Семенович прихватывал рукописи неоконченных статей, могущие понадобиться материалы. И начиналась у них вагонная жизнь.
Мерный перестук колес… Угольная пыль, пробивающаяся сквозь закрытые окна… Долгие, непонятно чем вызванные стоянки среди голой степи… Магическое слово «кипяток» на больших станциях…
Из Москвы Гавриил Семенович переправлял семью в Коломну (к родичам Лидии Владимировны), а сам — в Хлопком, где ждала его пропасть дел.
Нужно было согласовать и утвердить смету. Снова хлопотать об открытии на станции прядильной лаборатории (как вести селекцию хлопчатника на качество волокна, если не можешь испытать получаемую из него пряжу?). Ну и участвовать в совещаниях, делать доклады, отвечать на различные вопросы и запросы — его ведь числили главным экспертом по хлопчатнику. Но не любил Гавриил Семенович подолгу задерживаться в Москве: хоть и важные были у него здесь дела, но знал по опыту, что всего не переделать.
Он спешил в Ленинград.
В Ленинграде, на Исаакиевской площади, в большом трехэтажном дворце до революции помещалось министерство земледелия, а теперь располагался Институт прикладной ботаники — штаб научного растениеводства.
Здесь под руководством Николая Ивановича Вавилова разрабатывались планы важнейших операций по освоению растительных богатств Земли.
Вавилов уже объездил Иран и Памир, Афганистан и Абиссинию, страны Средиземноморья. Его сотрудники обследовали Турцию, Монголию, страны Южной и Центральной Америки. Предстояли экспедиции в Китай и Индию, Японию и Корею, и снова в Америку…
Из экспедиций в институт широким потоком стекались посылки с образцами семян. Семена поступали и от зарубежных ученых в порядке обмена. В институте растения изучали крупнейшие специалисты-ботаники.
Семена рассылались на опытные станции и пункты, которые Вавилов основал по всей стране. Там их высевали и исследовали в «живых коллекциях». Все практически ценное размножалось и внедрялось в производство, либо вовлекалось в скрещивания. Так по единой программе Вавилова осуществлялась великая и славная цель: поставить мировые растительные ресурсы на службу Советской стране.
Жизнь в «Вавилоне» (так сотрудники института называли свой дружный коллектив) кипела. Ежедневно поступали кипы книг и журналов на многих языках. Проводились совещания и семинары. Каждое сколько-нибудь важное событие в науке немедленно становилось предметом оживленных споров и обсуждений. «Мы научные работники, пока мы движемся», — часто говорил Вавилов, и это движение мировой науки, биение ее пульса, как нигде, ощущалось здесь.
В Ленинграде Зайцев подолгу работал в библиотеке, завершая статьи, подготовлявшиеся им в течение года, и отдавая их на строгий вавиловский суд. Здесь он посещал лекции собратьев по науке и сам, по настоянию Вавилова, прочитывал несколько лекций.
В ранней юности Ганя Зайцев купил по случаю «Собрание сочинений» Белинского. «С жадностью и возрастающим наслаждением» (так записал в дневнике) прочел все четыре тома и почувствовал, что «вырос на целый аршин».
Уезжая из Ленинграда, он тоже всякий раз чувствовал себя подросшим. Если не на аршин, то на несколько вершков. Шире. становились горизонты. И яснее дали. В Туркестане нечто подобное он испытывал всякий раз в начале осени: первые после изнуряющего летнего зноя дожди осаждали мелкую бурую пыль, воздух делался прозрачным и освеженным, и с балкона ивановского дома видны становились снеговые вершины далеких гор. И казалось, что ключевою водой промыл глаза. (Правда, Гавриил Семенович видел одним глазом; второй, поврежденный в детстве, сохранял силуэтное зрение.)
Да, с нетерпением ехал всегда Зайцев из далекого Туркестана в Ленинград, а на этот раз с особенным. Ибо предстояло событие небывалое. Вавилов устраивал смотр всех растениеводческих сил страны! И решил не праздничный парад провести, а проверить боевые порядки в деле. Называлось это — Всесоюзный съезд по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству.
Съезжалось на него около полутора тысяч человек.
Зайцеву надлежало прибыть со всем выводком своих учеников и сделать один из центральных докладов — «Пути селекции».
Такую тему предложил Вавилов. Она была не совсем обычна для Зайцева: он привык говорить о хлопчатнике, о некоторых других культурах, а не о селекции вообще. Но ему был ясен замысел Вавилова, предлагавшего «подойти философски к хлопчатнику». На примере одной культуры следовало показать, каких результатов можно добиться, если работать планомерно, а не искать случайной удачи. Особенности роста и развития хлопчатника; влияние на него различных условий; разнообразие ботанических форм; происхождение отдельных видов; их эволюция и родственные связи — вот кру