г вопросов, которые изучал Гавриил Семенович и возглавлявшаяся им Туркестанская селекционная станция. Практическая селекция за ними как бы отступала на второй план. Но именно благодаря такому подходу Зайцев смог вывести сорта, которые уже занимали около половины всех хлопковых площадей в стране. Вавилов поощрял всестороннее теоретическое изучение растений, пропагандировал его среди селекционеров. Ведь многие еще работали по старинке: больше полагались на интуицию, чем на широкий научный охват проблемы. Зайцев в глазах Вавилова был теоретиком, давшим больше, чем кто-либо другой, практике. Его слово должно было прозвучать особенно весомо.
Съезд открывался 10 января, а у Гавриила Семеновича, как всегда, были дела в Москве. Вот и выехали заблаговременно, не дождавшись наступления нового, 1929 года. Оно даже и интересно: встретить Новый год вместе С учениками своими под стук вагонных колес.
Если б знал, что это последняя новогодняя ночь в его жизни…
После нее и почувствовал резь в животе.
Пустяки! Уж бывало такое. Немного полежать — и отпустит!..
Но не отпускала на этот раз резь.
Ну что ж (может, вспомнил недавнюю анкету), вот и обратимся к врачу — в соседнем-то купе первоклассный лекарь едет. Алексей Васильевич Мартынов! Можно сказать, первый в стране хирург, президент хирургического общества. Оперировал самого Ивана Петровича Павлова. Не совсем удобно, конечно, беспокоить человека в поезде, но ничего: врач всегда на посту. Алексей Васильевич и сам что-то такое говорил, когда в полночь чокались: «Со знакомством, Гавриил Семенович! С Новым годом! С новым счастьем!»
…Алексей Васильевич пощупал живот, улыбнулся в седые усы: после водочки да закусочки вагона-ресторана и не такое бывает. Полежать немного — и пройдет. А если невмоготу, грелочку приложить, от грелочки-то боль рассосется.
И точно ведь — рассосалась боль.
Как приехали в Москву, Гавриил Семенович носильщика звать не стал; сам потащил чемоданы к выходу.
Только потом, когда уж сидели в квартире брата за чаем, какая-то вдруг тоска сжала сердце, позеленел весь, осунулся, и никак не удавалось Николаю Семеновичу обычным балагурством своим расшевелить Гаврюшку.
А ночью опять схватило…
Николай Семенович разбудил соседа-доктора. Тот вмиг определил: не по его это части. Хирург нужен, а не терапевт. Хирург!
Утром Лидия Владимировна разыскала Мартынова.
Прямо на стол велел класть больного профессор, и никогда, может быть, не был так искусен опытный оператор.
Только, выйдя из операционной, едва силы нашел в глаза посмотреть Лидии Владимировне.
Ошибка!
Роковую ошибку допустил маститый профессор!.. Сам же на лекциях не уставал остерегать студентов: гнойный аппендицит требует немедленного вмешательства; если же условия не позволяют оперировать, то надо приложить лед, но ни в коем случае не грелку: она лишь ускоряет процесс и приводит к гангрене…
Не суждено было Гавриилу Семеновичу прочитать доклад о путях селекции…
Глава вторая
Ничто, казалось бы, не могло омрачить жизнь Семену Хрисанфовичу Зайцеву.
Выросший в бедности, он сам проложил себе дорогу и потому твердо стоял на ногах.
Мало кто так разбирался в сукнах, как Семен Хрисанфович, с ранних лет служивший по торговой части. И хозяин его, известный миллионер Александр Александрович Бахрушин, выказывал Семену Хрисанфовичу всяческое почтение; бывало, редкую делал честь: в гости наведывался с супругой. Ну и, само собой, не скупился, оплачивая его услуги.
В общем, Семен Хрисанфович горя не мыкал, хотя женился на сироте-бесприданнице, да еще с малолетними братцем да сестрицей, да слепой бабушкой на руках. Не поколебался взвалить на себя все заботы о родне юной жены Семен Хрисанфович — сильно душой прикипел к певунье. Зато и супруга платила ему преданностью и любовью. Да еще чуть не каждый год радовала пополнением.
Иные из детей — не без того — умирали в младенчестве; так ведь иначе и не бывало в те времена. Зато и выжили многие. Старшенький, Константин, — гордость и надежда Семена Хрисанфовича. За ним Сергей, Капитолина, Николай, Гавриил (он родился в 1887-м), Настя.
Анастасия Семеновна жива до сих пор; она помнит катастрофу, что разразилась в родительском доме. Вернее, не помнит, а знает. От матери. Мать не раз попрекала Настю, что все беды начались в год ее рождения, хотя не в рождении дочери крылось несчастье, а в кончине слепой бабушки.
Потому что после бабушки остался дом.
И леший попутал Семена Хрисанфовича.
Недвижимость он спешно обратил в капитал и пустил его в оборот. А ведь под крылом Бахрушина как у Христа за пазухой жил! Но вечно дух беспокойства смущает человека. Собственное «дело» решил основать Семен Хрисанфович! И поплатился жестоко.
«Дело» лопнуло, капитал прогорел. Годами нажитое добро пошло с молотка, но оплатить все векселя так и не удалось. Скрыться пришлось на время, а то не миновать бы ему долговой тюрьмы.
В бедности с малолетства прозябать — тяжело; привыкать к ней — еще тяжелее.
Больно было с квартиры съезжать. Еще больнее детей забирать из школы.
Сам Семен Хрисанфович в науках не особенно разумел, но сыновей мечтал выучить по первому разряду. И вот прахом пошли мечты…
Константина и Сергея пришлось срочно определять на службу. Костя уехал в Харьков, стал там торговым служащим (по стопам отца пошел). Потом, после армии, вернулся в Москву и сделал-таки карьеру в торговом мире: жалованье получал триста рублей в месяц — что тебе университетский профессор. Благодаря его помощи и заканчивал образование Гавриил Семенович. Потому что Семен Хрисанфович уж не поднялся {коммерсант, что сапер, — ошибается один раз). Работу он, правда, нашел. Но больше сотенной до конца жизни не получал никогда.
Между тем подрастали младшие. О гимназии и даже реальном училище нечего было и помышлять. Скрепя сердце отдал Семен Хрисанфович Колю, а за ним и Ганю в Краснопрудное городское училище, самую что ни па есть захудалую начальную школу, где плата поменьше, учителя послабее, а программы составлены с таким расчетом, чтобы «кухаркиным детям» дорога в «приличное» общество была заказана.
Потом мальчиков определили в Московское городское казенное училище — школу тоже начальную, но «высшего типа». Ганю отдали сразу во второй класс, однако знаний у него оказалось маловато. Учитель вызывал мать, грозил оставить мальчика на второй год.
Ганя старался, стиснув зубы, но школьная премудрость давалась плохо. Сохранившиеся табеля[3] запечатлели эту большую драму маленького человека. Бреди отметок за четверти тройки рассыпаны куда гуще, нежели четверки. А в графе «естественная история» годовой балл — «2». На экзамене Ганя все же вырвал тройку, поэтому в «старшее отделение второго класса» его перевели.
На следующий год мучение продолжилось. И даже в третьем классе у будущего естествоиспытателя по естественной истории — сплошные тройки. Правда, на экзамене Ганя неожиданно получил «5». Возможно, отметки, выставлявшиеся ему в течение года, отражали уже не столько истинные знания ученика, сколько предвзятое отношение к нему учителя.
Табеля Зайцева-старшеклассника не сохранились, поэтому о дальнейших его школьных успехах мы судить не можем. Зато знаем более важное, ибо в дневнике своем он вспоминал, что со старшими классами городского училища совпал «неустойчивый, но важный момент» в его жизни.
Позднее, лет через пять или шесть, он писал сочинение «О страданиях в молодости», «со тех невзгодах и причинах их, которые касаются идейной стороны развития молодежи». Он утверждал, что «методы воспитания <…> отличаются своей примитивностью, косностью и узкостью в воззрениях»; его возмущало, что ребенок «многое ему непонятное <…> должен принять на веру, пока сам не узнает, что то, чему он верил, неправда»[4].
Во всем этом — отзвук собственных его разочарований.
«Переоценка ценностей, — писал Ганя, — связана обыкновенно с известными страданиями, которые бывают особенно чувствительны ввиду того обстоятельства, что юноша в этот период только что вступает в жизнь, и на пороге ее уже принужден производить коренную ломку всего своего мировоззрения».
В этот «период ломки» и «переоценки» два человека сыграли в его жизни решающую роль. Одного из них мы уже называли: это В. Г. Белинский. А другой — М. А. Новиков, студент Петровки. Ради заработка он преподавал в городском училище естественную историю и сумел привить к ней любовь юноше после того, как прежний учитель сделал, кажется, все, чтобы заставить его люто ее ненавидеть.
Белинский раскрыл перед Ганей «целый мир прекрасного в самом широком значении этого слова», и «благодаря ему, — вспоминал Ганя, — я не стоял на распутье, а шел».
М. А. Новиков тоже раскрыл перед ним «целый мир» — мир естествознания. Его влияние было тактичным, ненавязчивым, умным. Настолько, что ко времени окончания городского училища Ганя твердо решил пойти по стопам учителя, то есть стать агрономом. А для этого поступить в Петровку.
Но легко сказать — поступить в Петровку, когда у пятнадцатилетнего юноши всего лишь начальное образование!.. К намеченной цели вел только один путь: он лежал через Земледельческую школу. Поступить в нее было нетрудно: хватило бы знаний в объеме двух классов реального училища. Правда, не всех выпускников Земледелии принимали в высшую школу, а только лучших, оканчивавших с «особым свидетельством». Но это не смущало Ганю: ведь от него самого зависело — получить «особое»!
Хуже было то, что против Земледелии восстал Семен Хрисанфович. Сломить его сопротивление в конце концов удалось: Ганю поддержала мать. Однако юноша зря потерял год. И еще шесть лет ему предстояло оттрубить в Земледелке…
…Основанная в 1822 году при Московском обществе сельского хозяйства с целью «хотя в малом виде