«Пять дней нас нес поезд в неведомую даль, — записал Ганя в дневнике, — и мы сидели, прижавшись друг к другу, не сознавая ясно о том, что нас ждало впереди, чувствуя лишь одно, что мы представлены в единственное утешение друг другу, и потому боялись даже отойти далеко, как бы опасаясь за целость нашего союза <…>. Дорожная обстановка, наш уголок, шахматы — мы так с ними сроднились, что жалко было расставаться со всем этим».
Дорога. Для одного из них она станет недолгим эпизодом в жизни, для другого — судьбой. Не подозревал Ганя Зайцев, сколько бед выпадет на его долю, когда гражданская война закроет эту дорогу, не подозревал, что по ней же отправится в последний свой путь…
За окном развертывались быстро меняющиеся картины. Заснеженные поля. Ледоход на Волге. И вот уже буйная зелень на станции Келес. Яркие ковры красных маков под Ташкентом. А вот и Голодная степь, самим названием своим внушавшая недоброе чувство и неожиданно расстелившаяся перед взором сочно-зеленым бескрайним ковром.
Вскоре, когда начался летний зной, они в полной мере познали норов Голодной степи — этой выжженной солнцем, плоской, как стол, равнины, покрытой редкими серыми кустиками верблюжьей колючки да грязно-белыми, словно поздний не стаявший снег, лишаями солончаков.
Им пришлось испытать невыносимую жару, жажду, смертельную усталость после тяжелейшей работы, ибо М. М. Бушуев требовал полной отдачи сил (Лидия Владимировна вспоминала в одном из писем эпизод, относившийся, правда, к более позднему времени: однажды лаборантка заговорила о красоте заката, на что Бушуев тут же возразил, что она, по-видимому, не очень прилежно трудилась в течение дня, если способна восхищаться закатом).
Практикантами М. М. Бушуев остался доволен. В отчете за 1912 год он указал, что «успеху работ в значительной мере опытное поле обязано необыкновенному трудолюбию добросовестных и талантливых сотрудников-студентов». И, перечисляя их, первым назвал Г. С. Зайцева.
А вскоре после его отъезда Михаил Михайлович Бушуев понял, что у него работал не просто старательный практикант, но подающий немалые надежды ученый. Понял потому, что Зайцев прислал ему свой практикантский отчет. Ознакомившись с ним, Михаил Михайлович написал:
«…увидите сами, когда предсказания Ваши были верны и насколько ценен Ваш краткий, но замечательный по ясности и солидности отчет»[9].
После практики контакты Зайцева с Бушуевым не прекратились. Секретарь Туркестанского кружка и впредь должен был подыскивать товарищам места для прохождения практики, а у Бушуева были свои, не менее веские причины поддерживать связи с недавним практикантом.
Намечались крупные преобразования в опытном деле Туркестана, на что удалось получить субсидию от правительства. Всего в Туркестанском крае существовала одна опытная станция и четыре опытных поля. А с 1913 года начинала работу еще Селекционная станция в Фергане, и, кроме того, два опытных поля преобразовывались в станции. Станцией становилось и Голодностепское опытное поле.
А это означало не только смену вывески.
Требовалось расширить работу, углубить исследования, развернуть их в различных направлениях, основать новые отделы и отделения. А для всего этого — расширить штат научных работников. И таковых надо было сыскать.
«До сих пор мы не нашли ассистента-селекционера, энтомолога и садовода, — писал М. М. Бушуев Зайцеву в сентябре 1913 года. — Может быть, Вы согласитесь стать полеводом-ассистентом? Это был бы для опытной станции лучший выбор».
И в феврале 1914-го опять:
«Кое-кто из окончивших курс Московского с. х. института и Киевского политехникума подал уже заявление о зачислении на Голодностепскую опытную станцию, но, по правде сказать, на должность ассистента-полевода (или селекционера) я все время думал пригласить Вас, и так как Вы, заканчивая экзамены весной этого года, могли бы обосноваться в Туркестане, то я вновь прошу Вас занять место одного из ассистентов (полевода или селекционера) при станции». И дальше: «Было бы хорошо устроить для Вас, если согласитесь на должность селекционера, командировку для осмотра (и ознакомления) русских опытных и селекционных станций, что можно было бы устроить немедленно по окончании экзаменов. Само собой разумеется, что с вопросами селекционной методики и организацией селекционного дела было бы желательно ознакомиться в первую голову у Рудзинского — на институтской селекционной станции».
Итак, Бушуев дважды предложил ему должность селекционера. И ведь именно к селекции Зайцев чувствовал все возрастающее тяготение.
Но он медлил с ответом. Колебался…
Нет, не дальность пути устрашала его. И не туркестанский зной. И не почти неизбежная в Голодной степи малярия.
Его удерживала любовь.
В первый раз он увидел ее четыре года назад, на студенческой вечеринке у некой Ольги. И хотя она «мало принимала участия <…> в общей болтовне, что дало даже повод О. заметить, что Л. сегодня настроена мечтательно и потому чересчур задумчива», Ганя понял, что надолго запомнит этот вечер, ибо он «согрет ее (хотя и недолгим) присутствием и овеян дыханием ее голоса».
Голос у нее был «ласкающий», речь дышала «прямотой и искренностью», лицо отличалось «миловидностью».
А главное — она была родной сестрой друга.
Сестрой Вани Быкова, в ком он нашел «отзвук своей душе». Он вмиг заметил, что «характер ее во многом напоминает В[анин], но, как женщина, она мягче и более уступчива, чем В[аня]».
Чего же еще было ему желать?
«То, может быть, была заря новой для меня жизни» — так начинается первая запись о ней в его дневнике. Слова эти тщательно вымараны, но сверху вписаны вновь.
А внизу страницы пояснение: «В минуту отчаяния я сам испугался написанных слов, но теперь я могу их восстановить».
Запись датирована 27 апреля 1910 года. Когда она была вымарана, неизвестно. А пояснение сделано в июне 1914-го, уже после того, как студент Петровки превратился в заведующего селекционным отделом Голодностепской опытной станции. За эти четыре года он не раз переходил от отчаяния к надежде и от надежды к отчаянию. И все это с большой выразительностью запечатлелось в его дневнике. «Мои письма и этот дневник, — записал он сам с присущим ему стремлением к ясности и четкости, — это целая любовная повесть <…>. Я вижу, что много здесь наивного; все здесь говорит лишь о ней, об остальном очень мало, почти ничего. Это только показывает, насколько сильно меня захватила одно».
Лида училась на Высших женских курсах, готовилась стать филологом. Осенью снимала комнату на двоих со своей двоюродной сестрой Анной; весной же, когда наступала пора экзаменов, девушки уезжали домой, в Коломну, а от комнаты, экономии ради, отказывались. Приезжали на день-два, чтобы сдать экзамены, и опять домой — готовиться к следующему.
Весенние записи в дневнике Зайцева полны предчувствиями и ожиданиями ее кратковременных приездов. Поначалу они еще не так близко знакомы, чтобы он считал возможным запросто к ней приходить. Связующее звено между ними — Иван, но он тоже весной уезжает в Коломну, а дни экзаменов у него и у Лиды не всегда совпадают.
«В Петровском все в зелени, черемуха и яблони в полном цвету, — записывает тоскующий влюбленный, — все манит привольем и свежестью, но мне было грустновато: я был почти один. Поскорей бы В. приехал, мне так хочется повидаться с Л. О чем ином могу говорить я, когда все мои думы витают вокруг них обоих».
Исподволь зрело в нем это чувство, словно распускающееся экзотическое растение. Он и культивировал в себе его, как культивируют в высоких широтах экзотические растения, заботливо пересаживая из сосуда в сосуд, постоянно подкармливая и прикрывая от непогоды стеклянными шубами оранжерей.
Вот он видит ее грусть при расставании и тотчас записывает: «Я верю в искренность и неподдельность твоей маленькой печали: в ней вся радость моей жизни — мой рай. Твои прощальные слова для меня сияли, как радуга над убегающими тучами, и впереди было так светло, тепло и радостно».
Вот он получает от нее письмо — первое письмо, написанное ее рукой! И пусть в нем лишь житейские мелочи, он полон восторга: «Я вчитываюсь в каждое ее слово и прислушиваюсь сердцем к скрытым созвучиям, волнующим мою душу безотчетным, но радостным чувством. Я благодарю тебя, я никогда не забуду твоей доброты».
Иван Быков закончил практику в Голодной степи раньше Гани: ему необходимо было поступить на воинскую службу. В дороге он заболел брюшным тифом, мать с большим трудом выходила его, но Ваня еще долго жил дома, в Коломне, постепенно оправляясь после болезни. И однажды написал Гаврюшке просьбу навестить сестер и сообщить, как они без него устроились. (В прежние годы он сам подыскивал им квартиры — и сейчас опасался, что не так у них все хорошо, как пишут.)
Как бы уполномоченный братом девушек, Ганя теперь считал себя вправе часто у них бывать.
С Лидой и Анной жила еще и младшая сестра Клаша, окончившая гимназию и тоже поступившая на Высшие женские курсы.
С веселой и беззаботной Клашей Ганя чувствовал себя как-то особенно легко и свободно. Их взаимные подтрунивания и пикировки вносили немалое оживление в небольшое общество.
Однажды Клаша с таинственным видом сообщила ему, что намерена посвятить себя богу, то есть уйти в монастырь.
Придя домой, Ганя тотчас сочинил и отправил ей «Лирическую оду на желание Клавдии Владимировны стать игуменьей, или заблаговременное приискание агрономической должности.
Когда господь, в своем предвиденья высоком,
Решив свершить реченное его (каким-нибудь) пророком,
Для Вас щедрот своих обычных дар умножит, —
Игуменьи на Вас он чин святой наложит.
Про Ваши подвиги из жизни монастырской
Отрадно будет мне услышать на Бутырской,
И вспомню я тогда в миру Быкову Клашу,