И из далеких стран приду в обитель Вашу.
С постом, молитвою, трудами и смиреньем,
С надеждой тайною и тайным утешеньем
Я буду ждать, когда Вы, добрая душою,
Дадите мне своей прощающей рукою
Благословение на труд богоугодный —
В стенах обители взять промысл огородный:
За соль, за добрый хлеб и монастырский кров
На кухню поставлять капусту и морков…
Тут я расчувствовался и, потеряв очень кстати у моркови «ь», прослезился».
Послание так развеселило девушку, что она показывала его всем приятелям и приятельницам и даже хотела отправить в какой-нибудь литературный журнал.
Лида в монастырь не собиралась, но если б и собиралась, то ему бы в голову не пришло пошутить над ее желанием. Не такие отношения были у него со старшей сестрой.
Клаша, как и он, любила Гофмана.
Когда девушки приходили к нему — а приходили они обычно все вместе, втроем, — Клаша была оживленнее и непринужденнее всех.
В дневнике «К» появляется все чаще и чаще. И в один прекрасный день он замечает, что младшая сестра сильно потеснила старшую не только в дневнике, но и в сердце!..
Не правда ли, такое нередко случается в молодости; любил одну, потом стала нравиться другая…
Но Ганя в смятении. Для его цельной натуры раздвоенность — это почти катастрофа. Стремящийся во всем к четкости и ясности, он вдруг увидел, что не понимает самого себя…
«Тоска, тоска, — записывает он. — Вблизи меня сейчас нет никого, кому бы я мог поверить свои скорбные думы <…>. Она встретила бы меня с радостью и лаской; но я не могу идти к ней: что я ей скажу? Я не могу разобраться во всем, что у меня творится на душе; я должен рассказать ей все-все, и то что я люблю ее меньше, чем…»
Он так и поставил отточие, не решившись вписать имя младшей сестры.
…Клавдии Владимировне под восемьдесят.
Она совершенно седа, ноги уже плохо слушаются ее. Но тем неожиданнее подвижность ее полного, с крупными чертами, лица, блеск и глубина больших, зеленоватых, хотя и заметно выцветших глаз. В ее голосе, жестах, движениях угадываются внутренняя сила и живой темперамент. Остается лишь вообразить, какой была она в 18 лет…
Лида была на четыре года старше, но сестер часто путали: они походили друг на друга, словно двойняшки-близнецы. Не поэтому ли для Гани образы обеих сестер скоро как бы слились в один. Его восторженные записи в дневнике адресованы то одной, то другой, он мечется и оттого мучается. Иногда он не указывает имени той, к которой обращены его думы, и тогда неясно, Лиду или Клашу он имеет в виду. Всегда ли он сам отдавал себе отчет в этом?
Но… раз он заметил, как Клаша небрежно спрятала, не прочитав, его письмо, которое он заготовил на случай, если бы их встреча не состоялась.
Он знал, что Лида так никогда бы не сделала.
И ведь свое шутливое послание он просил Клашу никому не показывать, а она не обратила на это внимания.
Лида, конечно бы, обратила.
Да и Клашина религиозность больше похожа на игру. «Она часто ходит в Кремль и Храм Спасителя, — записывает он, — после чего происходят бесконечные разговоры о священных особах, вроде Анастасия, которого она считает своей симпатией, и т. п.».
И, наконец, все становится на место. Мысли его вновь поглощены только Лидой. Он слишком был однолюбом, чтобы так просто менять свои привязанности…
12 июня 1913 года он заносит в дневник:
«Я тебя знаю давно… Это ты была у семи карликов их любимой сестрицей, приветливой и ласковой; это ты грезилась безумцу Крейслеру и резвилась в радостных звуках Гайдна. Да, я вижу те же глаза, голубые и ясные, как небо, затейливый, но скромный убор русые волос и улыбку губ и слышу звук речи, живой и умной. Все так чудесно слилось в тебе, как в живой осуществившейся грезе. Когда я думаю о тебе, мне представляется, что жизнь должна быть иной, такой же чистой и правдивой, как ты. Я чувствую большую близость к природе, мне становится дороже ее красота, ее глубокая задумчивость. Сколько отрады льет она в душу, пробуждая иные мысли и иные чувства…»
Лето. Каникулы. Ее в это время нет в Москве и даже в Коломне: молодые Быковы уехали путешествовать. Через несколько дней он получит ее письмо из Киева. Первым делом посмотрит на дату, и его охватит сильное волнение.
Как странно! Она писала ему в тот вечер, когда он изливал в дневнике свои самые восторженные думы о ней. Это совпадение кажется ему особым знамением. Что-то таинственное и неразгаданное чудится ему. Он записывает в дневнике:
«Дума о тебе — это моя молитва, и я так часто теперь молюсь. Все свои мысли и поступки я несу тебе на суд».
Выросший в атеистической семье и в бога не веривший, еще недавно подтрунивавший над религиозностью младшей Быковой, он теперь сам обращается к богу, чтобы приблизиться к старшей.
Прошло уже больше трех лет с тех пор, как он впервые увидел ее. Его чувство стало тверже и требовательней. В ней видит он весь смысл и счастье своей жизни. Им давно пора выяснить отношения… Но как? Как решиться сделать признание?..
И в этот-то критический момент он получает приглашение от Бушуева.
В дневнике нет прямого упоминания о письме Михаила Михайловича, но первая после его получения запись полна тревожных мыслей:
«Я уже не виделся с нею целый месяц; ее внезапные выезды из Москвы на время прекратили наши встречи… Время бежит так бешено быстро и так мало его впереди, и скоро конец, да, быть может, конец этой чудной сказке; чья-то рука сменяет невидимо страницы, и голос шепчет: скорей, скорей <…>. Что ждет меня? Неужели судьба истопчет все мои надежды и разобьет мне душу? Зачем мне блеснула радость счастья и озарила светом, теплом и нежностью ласки. Неужели затем, чтобы сильнее потом меня объял одиночества ужас. Без нее — нет мне жизни».
Через три дня, уже после встречи с нею:
«Я говорил ей, что я боюсь дали, но на глубине моей души лежала причина моего противоречия: я ничего не боюсь, но боюсь лишь потерять ее».
Это в октябре 1913-го.
А в феврале пришло второе приглашение от Бушуева.
14 февраля 1914 года Г. С. Зайцев — Л. В. Быковой: «Уже второй раз Буш[уев] бередит мою душу, и я чувствую, что скоро потеряю голову перед невозможностью примирить свое раздвоение. Мне кажется, что расстаться с теми, кто мне теперь так дорог, отказаться от встреч и бесед с Вами, хотя бы и очень редких, было бы для меня почти равносильно самоубийству. Я говорю серьезно. В этом вся моя трагедия. Бы меня простите, если моя откровенность будет Вам неприятна, но мне легче сказать, чем скрывать это, хотя положение мое оттого едва ли улучшится: судьба слишком мало считается с чувствами. Будьте мне другом и помогите разрешить мою трудную задачу <…>. Буду ждать Вашего письма, но только, ради Бога, ответьте поскорее <…>. Я долго колебался отослать его Вам, но пусть все будет так, как должно быть. Кроме Вас, я никого не хочу слушать».
На третью ночь ему приснился ее ответ: несколько отдельных листков с категорическим отказом. Среди прочего фраза, особенно потрясшая его, «дальнейшая наша переписка бесцельна». Ему приснилось даже, как она возвращает ему его письма…
С ужасом, дрожью проснулся он утром и стал горячо молиться. Но никак не мог произнести роковые слова, которым она долго и старательно учила его: «Да будет воля Твоя!» Он принадлежал только ей одной. Он не мог вручить свою судьбу даже воле всевышнего.
Через час пришел и действительный ее ответ. Не такой резкий, не такой непреклонный, как во сне, но — отказ…
«Боже, что мне делать, — с отчаянием обратился он к дневнику. — Когда я сегодня утром прочитал ее письмо, сердце мое сжалось, я весь дрожал и готов был разрыдаться».
Вечером он начал ей последнее письмо. Прервался в три часа ночи, а утром продолжал. До этого он никогда не писал таких длинных писем.
«…Да, мы говорили на разных языках, но не потому, что мы друг для друга иностранцы: это происходило лишь благодаря скрытности Вашего характера и еще более моего…»
«…Первый роман моей жизни кончился; думаю, что от другого я теперь надолго застрахован: если возможно в жизни какое-нибудь постоянство, я бы желал, чтобы мои чувства к Вам остались навсегда неизменными. Почему Вы спрашиваете: неужели я отказался бы из-за Вас от всего! Бывают минуты, когда жертвуют жизнью, если бы в Вашем сердце нашелся для меня хоть маленький уголок, я бы не поколебался…»
«…Вы знаете, что я должен теперь сделать, вблизи Вас я быть не могу, я покорюсь: да будет воля Твоя и Его. Я уеду на далекий Ваш юг, я буду христианином. Как всегда, от всей души я желаю Вам счастья…»
Через день он отправил ответ Бушуеву. Обычный для него ответ: ясный и четкий. Он согласен занять должность селекционера, но при условии, что ему будет дана обещанная командировка.
И чтобы не оставалось никаких неясностей, добавил: «Это условие считаю настолько существенным, что невыполнение его заставит меня совершенно отказаться от принятого решения».
Итак, решение принято.
Он отправил письмо, и в этот момент ему стало страшно. Второй раз в жизни он не был уверен, что понимает себя.
«Не гордость ли моя теперь посылает меня Туда?»
Глава четвертая
Гулистан в переводе означает Страна цветов. Название точное: едва сходишь с поезда, как сразу же попадаешь в благоухающий сад. Герод утопает в зелени, хотя это не маленький городок, а Сырдарьинский областной центр. Прежде он назывался Мирзачуль. А еще раньше, в интересующие нас времена, города здесь не было. Была лишь железнодорожная станция Голодная степь, при ней маленький поселок с базаром. Это справа от железной дороги, если ехать из Ташкента. А слева — постройки и Поля опытной станции.
Не без труда отыскиваем их в разросшемся городе. Возведенные из сырцового кирпича, они все еще служат, вид имеют вполне добротный. В одном из домов располагается народный суд, в другом — клуб.