Прошло больше месяца после их разрыва, но он не мог примириться даже с тем, что казалось неизбежным. Он интуитивно знал, что так это не может кончиться. И вдруг он получает письмо. Она просит прощения. Это письмо почти возвращает ему жизнь. Нет, не жизнь, а только надежду. Он так и заносит в дневника «Ты рассеяла мои прежние думы, и надежда вновь озарила меня, я буду счастлив или погибну. Что из двух?»
Именно в тот день, когда они вновь встретились, он получил телеграмму о зачислении в штат Голодностепской опытной станции. Он показал ее ей и сказал:
— Участь моя решена.
— Зачем же вы едете, если вам не хочется? — спросила она.
— Но я уже дал согласие.
— Зачем? Нужно было подождать.
— Я ждал, но иного выхода не было.
Она стала говорить, что ей трудно что-либо ему советовать, что в таких вопросах вообще нельзя просить совета. Он, однако, видел, что она говорит не о том, о чем думает. Он тоже не находил нужных слов, и обоим было неловко. «Она, видимо, волновалась, — заметил он в дневнике, описав эту сцену, — лицо ее покрылось румянцем, и глаза выражали беспокойство. Я первый раз видел ее такой».
На следующий вечер она была у него. Он играл ей «Похоронный марш» Шопена, играл Мендельсона — все, что ей хотелось послушать. Потом он ее провожал.
«По обыкновению разговор она начала с того, чтобы я рассказал ей что-нибудь хорошенькое, — записал Ганя. — Я сказал, что у меня теперь нет ничего хорошенького, почему — я уже сказал».
Она промолчала и потом вдруг стала рассказывать о себе.
Сказала, что очень похожа на свою мать по неустойчивости настроения. Этим как бы извинялась за свой отказ, как бы брала его назад. Но он не понял ее слов.
Он хотел ей сказать что-то очень важное, но не мог, и в конце концов заметил, что они не умеют говорить друг с другом.
— Нет, это не оттого, — мягко возразила она.
— Но вчера нам тоже трудно было говорить, — напомнил он, — и мы оба это чувствовали.
Он еще добавил, что выяснить их отношения нельзя никакими рассуждениями, но все станет ясно, если довериться чувству.
Она сказала, что они еще плохо знают друг друга. «В этом, вероятно, и лежала главная причина ее колебаний», — записал Ганя.
— Мне кажется, что в ваших чувствах ко мне есть нечто большее, чем простая дружба, — сделала она новую попытку завязать разговор.
Он сказал: «да», хотя и не понимал, к чему она клонит.
— Но разве есть в этом что-нибудь дурное?
— Я холодный человек, — сказала Лида.
— Это неправда, — горячо возразил он. — Вы только так думаете.
— Мы слишком непохожи друг на друга; как вы могли узнать меня, вы можете ошибаться. Вы мне казались совсем другим.
— Нет, я думаю, что не ошибся. Даже характеры у нас одинаковые. По многому я могу полагать, что знаю вас хорошо. Если же я вам казался другим, так это оттого, что мы почти не встречались с вами наедине.
«Все это я сказал почти с отчаянием, я чувствовал (м. б. и она тоже заметила), что голос мой дрожал, я готов был разрыдаться. Мне казалось все уже потерянным».
Но она вдруг спросила:
— Итак, значит одной дорогой?
Бедная девушка! Каково было ей, потрясенной до глубины души (она даже сказала ему: «Все это было так неожиданно, что как будто на меня сыпались камни»), объясняться с ним, если он, всегда стремившийся к ясности и четкости, вдруг потерял способность понимать самые простые слова!.. Вместо того чтобы слушать то, что она говорит, он испытующе всматривался в ее лицо, стараясь прочесть в нем «тайные мысли». «Как сейчас помню ее лицо и глаза, — записал он через несколько дней, — с напряжением устремленные вдаль <…>. Я стоял перед нею, сказав, что для меня все ясно: на мои чувства она не может ответить тем же… Она не проронила ни слова, мне стало окончательно тяжело».
Она взглянула на часы и отказалась от намерения сесть в трамвай. Они пошли дальше.
— Зачем так возвышать человека? — спросила она, имея в виду его последние письма.
— Разве это дурно? — возразил он. — Это же так естественно, и я не могу не делать этого.
Она говорила еще что-то — что именно, он не слышал, лишь запомнил, что «ее голос звучал слабо, но как-то особенно мягко и сосредоточенно».
Они теперь стали видеться почти каждый день. Много говорили. Вместе читали. Спорили.
Она подарила ему евангелие.
Он прочел в первую очередь Иоанна: свидетельство любимейшего ученика Христа казалось ему особенно важным. Однако чтение это его разочаровало, о чем он и сказал ей. Она ответила, что самое важное — евангелие от Марка. И еще сказала, что евангелие надо читать очень небольшими отрывками, и ни в коем случае их не следует толковать по-своему, а понимать как можно более буквально. Впрочем, не евангелие дает веру, сказала она, а молитва, ибо только в молитве можно достигнуть контакта с Христом. Она искренне старалась приобщать его к своей вере, и он искренне старался проникнуться ее верой, но не хотел обманывать ее и себя.
«Вообще меня мучило много сомнений, — записал он. — Она насколько могла разъясняла мне, как что надо понимать, и даже достала свое евангелие, чтобы прочитать сомнительные для меня места».
«Она, видимо, старалась допытаться, насколько сильно она влияла на меня; я несколько повторил ей то, что раньше уже говорил, и спросил ее, в свою очередь, как она пришла к Нему. Она рассказала мне и про свое неверие, и про возвращение, и про предшествовавшие этому мучения. Почти неожиданно она меня спросила, хочу ли я верить в Христа, — я сказал «да». «Будемте молиться». Я терялся, что ей ответить; я сказал, что могу ли я с ней молиться, я никогда не молился с другими, но один. Она повторила мне опять, прибавив:, «Я чувствую, что сейчас могу молиться. Давайте вместе».
Это желание поразило его. Он долго отказывался, так как боялся фальши, но, к ужасу своему, видел, что она начинает сомневаться в искренности того, что он говорил ей о своей вере. В отчаянии Ганя сказал, что верует в бога, но что если он ее потеряет, то, может быть, навсегда утратит и свою веру.
«Она стала меня успокаивать, говоря, что если нам должно соединиться, то это будет; она почти сказала «да», но повторила, что я должен положиться на Бога, и спросила меня опять: «будем молиться». Я сказал:, «да». «Христу».
Она стала читать свою молитву, простую, но выразительную, какова была молитва первых христиан. Она просила, чтобы Христос дал то, что нам нужно, чтобы научил нас жить и чтобы в наших отношениях друг к другу не было лжи: она молилась и за меня, чтобы Он открыл мне Себя…»
Он был потрясен и не находил слов, чтобы что-нибудь сказать, когда она кончила. «Противоположные друг другу мысли и чувства боролись во мне, — записал он в дневник, — и я не находил того, что в данную минуту я должен был делать. Перед моими глазами было чудо, свершилось то, что я так желал <…>. Я хотел назвать ее другом, сказать ей «ты» и поцеловать ее руку, но мысль о том, что этим могу нарушить в ее сознании серьезность переживаемых минут, остановила меня, и я решил уйти <…>. Долго я шел пешком, перебирая в мыслях только что пережитое; меня и радовало то, что я так близок стал к ней, и в то же время печалило то, что я мало имел того, что для нее было необходимо…»
Эта запись датирована 15 мая 1914 года, но только 15 сентября, уже будучи в Голодной степи, он записал:
«Итак, она — моя. Как я счастлив, можно ли выразить словами? Я благодарю Отца, подарившего мне ее. Исполнилось все, что я желал и просил у Него. Боже, благослови нашу жизнь…»
Глава пятая
Весной 1915 года Гавриил Зайцев впервые засеял селекционные делянки на Улькун-Салыке.
Тут был не только хлопчатник. Он высеял также рядки пшеницы и ячменя, проса и люцерны, кунжута, арахиса, засухоустойчивого злака джугары.
Среди его первых работ статья о сортоиспытаниях люцерны, очерк ботанического описания кунжута.
Но основное внимание он уделял все же той культуре, с которой Бушуев связывал будущее Голодной степи и всей Средней Азии.
Михаил Михайлович передал ему все коллекции сортовых семян, а также гибриды, которые имелись на станции. Гибридизацией, по поручению Бушуева, в 1913 году занималась одна ассистентка. Цель работы была сугубо практическая: получать сорта, в которых раннеспелость сочеталась бы с длинным волокном.
Гавриил Семенович высеял гибридные семена и тщательно наблюдал за их развитием — в общем, начатую работу продолжил. Но иа легкий успех не рассчитывал, Знал, что для практической селекции пока что наиболее эффективен отбор среди тех пестрых смесей, которые слишком поспешно назвали сортами.
Скрещивание — могучий способ переделки природы организмов. Но чтобы он дал эффект, надо эту природу изучить.
«Близкое знакомство с хлопковым растением необходимо хлопководу, если он хочет работать сознательно». Эти слова старейшего ученого Туркестана Рихарда Рихардовича Шредера Г. С. Зайцев поставил эпиграфом к одной из первых своих статей о хлопчатнике.
Главную свою задачу он видел в том, чтобы наблюдать, наблюдать и наблюдать.
Программу скрещиваний он разработал с чисто научной целью — понять происхождение отдельных видов хлопчатника, выявить их родственные отношения.
Он хотел работать сознательно.
В полном соответствии со стилем Бушуевской станции он изо дня в день с солнцем появлялся в поле и до заката ходил среди опытных делянок, занося в записную книжку все особенности гибридов, сортов, отдельных растений — по заранее продуманной схеме. (Десятки таких записных книжек сохранились в его архиве. В них аккуратные таблицы, заполненные мелкими и четкими, вписанными остро отточенным карандашом цифрами, миллионами цифр.)
Намаявшись за день под палящим туркестанским солнцем, он вечером приходил домой, садился на диван в своем кабинете — ив остывающей вечерней мгле разносились над степью напевные звуки скрипки.
Когда же падала быстрая южная ночь, он садился к столу, и подолгу еще виден был в его окне огонек? он штудировал, одновременно изучая английский язык, новейшую монографию крупного знатока хлопчатника, английского ученого, работавшего в Египте, — Боллса.