— Ничего, — возразил Николай Иванович, — не боги горшки обжигают.
Потом, за поздним ужином, с которым поджидала их Лидия Владимировна, вспоминали Москву, свою alma mater, Дионисия Леопольдовича и других общих знакомых. Вавилов рассказывал о персидском походе, где, увлеченный сбором растений, он пробрался даже за линию фронта, в расположение турецких войск, о предстоящей экспедиции на Памир. Обычный путь — через Алайскую долину — оказался для него закрытым; район был охвачен восстанием «инородцев». Смеясь, Вавилов рассказал, как пробился на прием к самому генерал-губернатору Куропаткину, дабы исходатайствовать для сопровождения воинский отряд. Губернатор же, устало выслушав его, посоветовал… уезжать от греха в Москву.
— Буду пробираться через перевалы, — заключил Николай Иванович.
— Но, может быть, экспедицию и вправду лучше отложить: время позднее, перевалы могут быть завалены снегом, — попытался возразить Зайцев.
— Что вы, батенька, жизнь коротка, — хохотнув, ответил Вавилов. И добавил серьезно: — Надо сделать все, что зависит от себя.
Заметив висевшую на стене скрипку, Вавилов спросил, кто на ней играет, и, узнав, что сам хозяин дома, опять весело расхохотался.
— А я думал, этим занимаются только бездельники!..
Засиделись за полночь, а рано утром Вавилов уезжал. Пожимая на прощанье ему руку, Гавриил Семенович понял, что провожает друга. Это было ново и необычно для него. Никогда еще он не сходился с человеком так быстро; никогда еще при расставании не испытывал так мало горечи.
Поврежденный в детстве глаз, казалось, освобождал Гавриила Семеновича от воинской службы. Однако война затягивалась, и после множества отсрочек, о которых ходатайствовал Бушуев (пачка их сохранилась в архиве), его все-таки призвали и направили в Катта-Курганский запасной полк. В Катта-Кургане заведовал опытным полем Василий Степанович Малыгин; прежде он был заместителем Бушуева, и Гавриил Семенович знал его со времен своей студенческой практики. Получая редкие увольнительные, он приходил к Василию Степановичу, и тот вспоминал впоследствии, как подавлен и угнетен был Зайцев шагистикой и ожиданием отправки на фронт, где пришлось бы убивать людей.
Оставшаяся одна на Улькун-Салыке, среди голой, безлюдной степи. Лидия Владимировна готова была впасть в отчаяние. Лишь наезды Бушуева скрадывали ее одиночество. Михаил Михайлович часто забирал ее с собой, и она подолгу жила в его доме. Предельно преданный делу, требовательный к себе и другим, Бушуев бывал порой резок и даже груб; Лидия Владимировна побаивалась его. Только в тяжелые для нее дни она смогла оценить душевную щедрость этого человека.
Михаил Михайлович приложил максимум усилий и добился демобилизации своего сотрудника, ибо отлично понимал, что без Зайцева селекционная работа на станции идти не может.
Гавриил Семенович вернулся домой, так и не сделав ни одного выстрела. Недолгая служба в армии была, пожалуй, единственным тяжелым эпизодом за время его работы в Голодной степи.
«15-й, 16-й, 17-й годы были очень благоприятны и плодотворны для работы Г. С., — вспоминала Лидия Владимировна, — потому что административная деятельность его почти не касалась: он изучал растения, обрабатывал полученные данные и писал работы».
Летом 1917 года, в преддверии грозных для России событий, уехал в Америку, па родину своей жены, Александр Евгеньевич Любченко. Единственная во всем Туркестане селекционная станция, располагавшаяся в Пахталык-Куле, под Наманганом, и называвшаяся Ферганской, осталась без руководителя, и возглавить ее мог либо Евгений Львович Навроцкий, либо Гавриил Семенович Зайцев.
Место предложили Зайцеву.
Гавриил Семенович поехал в Пахталык-Куль — ознакомиться с состоянием станции. И картину застал плачевную.
При станции была плантация сортовых семян, которая обеспечивала окрестных дехкан посевным материалом.
Крестьянин, выращивавший, скажем, пшеницу, оставляет для посева часть урожая. Он даже может из года в год улучшать посевной материал — хотя бы путем массового отбора, то есть сохраняя для посева наиболее крупное и чистое зерно.
Не то у хлопкороба.
Хлопкоробы сдавали урожай на хлопкоочистительные заводы в сырце, то есть волокно вместе с семенами. На заводе волокно отделяли и сбывали текстильным фабрикантам, а семена (вернее, небольшую их часть) продавали обратно дехканам — на посев следующего года.
При этом заводчики меньше всего интересовались происхождением сырца. Партии, закупленные у разных хозяев, шли в переработку в общей массе. Если какой-либо дехканин и выращивал урожай ценного сорта, все равно он назад получал смесь семян самых разных сортов. Ее так и называли — «заводская смесь». Размножать новые сорта, хотя бы и более ценные, практически не было почти никакой возможности.
Эту задачу и возложили на семенные плантации.
При каждой плантации имелся свой хлопкоочистительный завод. На нем сырец с отдельных полей можно было очищать отдельно.
Фактически, впрочем, и с помощью плантаций по-настоящему проводить сортосмену хлопчатника не удавалось, так как их было всего 15 на весь Туркестан. Вокруг каждой возникал небольшой островок сортовых посевов, но они тонули среди моря «заводской смеси».
Между тем в Пахталык-Куле заботы о плантации поглощали все силы сотрудников селекционной станции. Своим главным делом — выведением новых сортов — она практически не занималась.
Земли плантации, разделенные на 30 участков, сдавались в аренду дехканам. Надо было следить, чтобы каждая семья сеяла строго определенный сорт хлопчатника. В уплату за аренду дехкане сдавали станции половину урожая, который и поступал на пристанционный завод. Завод же был в плачевном состоянии. Мешки с хлопком сваливали на землю под открытым небом, так как для них не было даже навесов. В двух ветхих амбарах для семян хозяйничали крысы. Они прогрызали дыры в перегородках и мешках, и семена разных сортов, пересыпаясь из отсека в отсек, смешивались и сводили на нет всю проделанную работу.
Отказаться от научных исследований ради сугубо хозяйственной деятельности Зайцев, конечно, не собирался. Но и оставить Ферганскую станцию на произвол судьбы он не мог.
В сжатой, строго деловой записке[10] он охарактеризовал положение станции, набросал программу ее работы. Он требовал отделить плантацию от станции и усилия направить на изучение хлопчатника, ибо «успех сортоводной работы может основываться лишь на хорошем знании того растения, над которым работают, особенно же на знании его наследственности». Поэтому он считал, что «станция должна вести самостоятельные научные исследования, касающиеся жизни изучаемого растения и помогающие более легкому и быстрому разрешению поставленных ей сортоводных заданий».
Условия его были приняты, и в 1918 году он высеял свои линии на новом месте.
Оглядываясь назад, он видел, сколь правильным оказался избранный им путь.
«За три года Сел. отделом Голод, оп. станции было испытано несколько сотен пород хлопчатника, взятых из многочисленных сортов, имевшихся в распоряжении Г. с. оп. ст. Эти испытания дали возможность выделить несколько лучших пород, которые могут считаться особыми сортами, достойными получить распространение.
Кроме этого, отдел вел работу по выведению новых сортов путем скрещивания с целью соединить скороспелость и урожайность туркестанских сортов с коротким волокном, с длинноволокнистыми поздними сортами. Одна из подобных работ уже закончена. Получен вполне закрепленный длинноволокнистый сорт, очень скороспелый, с достаточно хорошей урожайностью.
Новый сорт исключителен: обладая скороспелостью и урожайностью, не уступающей Кингу, он в то же время несет в себе качества, почти равняющие его с длинноволокнистыми сортами, как «дюранго», «колумбия», «айленд длинноволокнистый»[11] и т. п.»[12].
Так писал Гавриил Семенович в 1918 году.
Но следом шел незабываемый 1919-й.
Глава шестая
Приступ навалился на него сырым полднем и повторялся через день с дьявольской правильностью. Малярию он подхватил еще в Голодной степи и успел хорошо изучить этот ритм — не хуже, чем ритм развития хлопчатника.
В нечетные дни вставал пораньше, чтобы с обычной придирчивой обстоятельностью проверить работу сотрудников, проделанную накануне, отдать распоряжения, и к двенадцати часам покорно ложился в постель.
Лидия Владимировна набрасывала на него все имеющиеся в доме одеяла, тюфяки, полушубки, а он лежал под этой грудой, выстукивая зубами ровную тряскую дробь.
Так длилось часов до четырех.
Потом его прошибал пот, от которого намокали простыни, и часам к шести отпускало…
Изможденный, он поднимался с постели, вяло съедал необильный в то голодное время обед и садился к рабочему столу.
Перестук клавишей пишущей машинки возвещал всей станции, что приступ «Гаврилу» оставил.
…Ни над одной из своих статей он не работал так долго и так тщательно. Начал он ее еще в Голодной степи, вскоре после отъезда Вавилова. Но заканчивать не спешил. Хотел еще и еще раз проверить свои наблюдения. Теперь же, после того как на новом месте, в Фергане, получил такие же результаты, отпали последние сомнения. Он закончил черновик и взялся за перепечатку, одновременно дорабатывая текст. То была статья о закономерностях в цветении и плодообразовании хлопчатника — в ней он впервые излагал теорию конусов.
Быстро падала плотная южная ночь, словно кто-то зашторивал окна черным полотном. Керосин на станции давно кончился. Гавриил Семенович наливал в баночку хлопковое масло, окунал в нее несколько скрученных из хлопковых волоконец фитильков, поджигал — ив неровном коптящем свете, тускло отражавшемся от глянцевых клавишей машинки и стекол его пенсне, засиживался часов до двух.