Почему он теперь так торопился?
Он вряд ли сам мог ответить на этот вопрос.
Научные журналы давно не выходили: не было никаких перспектив напечатать статью. Да и насколько новы его открытия? Ведь пять лет уже не поступало заграничных изданий. Даже с Россией регулярная связь не поддерживалась: один раз всего прорвалась в Фергану почта через Красноводск.
И все же каждую ночь он подолгу напрягал свои не очень-то зоркие глаза, слезившиеся при мерцающем свете коптящих фитильков.
Он должен был сделать все, что зависело от него.
Не знаем, произносил ли он когда-нибудь вслух этот девиз Вавилова. Но держался его твердо.
Статью Зайцев закончил 26 марта 1919 года.
А 27-го на станцию напали басмачи.
В Пахталык-Куле, что в шести километрах от Намангана, сейчас туберкулезный санаторий. Земля засажена деревьями, дающими густую, столь желанную в этих краях тень.
Мы сидим под раскидистым платаном за сколоченным из грубых досок, врытым в землю столом; на нем нарезанная аппетитными ломтиками дыня, янтарные гроздья винограда катта-курган, чайник с зеленым чаем. Неторопливо ходит по кругу дымящаяся пиала.
— Ничего здесь не было, — медленно роняет слова Зайнуддин Каримов. — Все это мы сажали.
Каримов статен, высок — даже за столом возвышается над всеми, хотя тяжесть лет склонила его могучую фигуру. Точеный, с едва заметной горбинкой нос и большие темные глаза на кирпичном от загара лице обнаруживают былую, да и сейчас не вполне утраченную, красоту. Неторопливость движений и слов придает им особую основательность.
Ничего не было…
Но мы как раз и хотим посмотреть, как было здесь, когда ничего не было. Увы, деревья мешают обзору. Могучие стволы и густые кроны их создают ощущение вековечности. Трудно поверить, что этот красивый пожилой узбек (язык не поворачивается назвать его стариком), держащий в твердых коричневых пальцах хрупкую пиалу, старше этих деревьев.
До санатория здесь был колхоз. А до колхоза — совхоз. Каримов был в нем директором. Тогда-то и сажали сады. А подростком он работал на селекционной станции. Зайцева помнит. И даже Любченко.
О басмаческом налете многого рассказать не может: был в тот момент в балке у арыка и уж к станции возвращаться не стал.
Помнит, как шли они ходкой рысью, растянувшись цепочкой по полю, как взвихривался под копытами не сошедший еще после суровой зимы снег. Помнит, как подъехали, как спешились, как привязывали коней к единственному в то время карагачу, росшему у входа, как отправили дозорного к ближайшим одырам…
После чаепития идем неторопливо к одноэтажному добротному дому — единственному здесь дореволюционной постройки — и сразу узнаем тот «архитектурный» стиль, что и у бушуевских построек в Гюлистане и Улькун-Салыке. Видать, так строили по всему Туркестану.
Входим. Сейчас в этом здании архив санатория; комнаты уставлены высокими, до самого потолка, стеллажами.
— Здесь была лаборатория, — показывает Каримов, — здесь жил кто-то из сотрудников. Кто именно?.. Не помню, врать не стану. Этот вот люк вел на чердак, к нему приставили лестницу. А здесь жил заведующий…
В комнате два больших окна, но царит полумрак, ибо разгораживающие ее стеллажи не пускают свет. Где-то здесь стояла кровать, стол с пишущей машинкой, телефонный аппарат (их было даже два; еще один, по словам Каримова, помещался в особой будке во дворе).
— Так откуда шли басмачи?
— Вот, — показывает он на растущие за окном деревья. — Здесь было голое поле, а дальше, их сейчас не видно, начинаются одыры. Оттуда они и появились. А там, — показывает за спину, — привязывали коней.
— Все правильно, — взволнованная, вступает в разговор Мария Гаврииловна. — Мама так и рассказывала. Отец лежал на кровати…
Лидия Владимировна так и рассказывала…
Он лежал на кровати под грудой тюфяков и тщетно старался унять дробный стук зубов. Приступ в тот день был особенно тяжел (слишком расслабился Гавриил Семенович, закончив накануне статью), и Лидия Владимировна хлопотала вокруг него.
Случайно бросила взгляд на окно и… Всадники на крепких, сытых лошадях шли ходкой рысью, взвихривая еще не сошедший после суровой зимы снег.
Выпрямилась, беспомощно упали вдоль тела руки. Только и нашла в себе силы вымолвить:
— Ганя, они…
В тот же миг Гавриил Семенович был на ногах и крутил ручку телефона. Он не заметил, что приступ его оставил, и не знал, конечно, что больше он уж к нему не вернется (медики отмечали редкие случаи исцеления от малярии вследствие нервного потрясения).
Их ждали уже давно.
Всю зиму Зайцев обивал пороги Наманганского Совдепа, требуя выслать на станцию красноармейский отряд. Не добившись, послал телеграмму в Ташкент, краевому комиссару земледелия: или пришлите отряд, или разрешите эвакуировать станцию. Комиссаром земледелия был в то время Михаил Михайлович Бушуев; Зайцев не сомневался, что Бушуев правильно его поймет.
Но обстановка была слишком тяжела.
В Туркестане резко сократились посевы хлопчатника, на котором использовался наемный труд; остановилось большинство хлопкоочистительных заводов. Армия безработных оказалась хорошей питательной средой для религиозного фанатизма и басмачества. Особенно в Ферганской долине. Разрозненные банды объединились здесь под главою Иргиша, но скоро его вытеснил более энергичный Мадамин-бек. Басмачи стали почти полными хозяевами Ферганы. Красноармейские отряды, малочисленные и плохо вооруженные, едва удерживали в своих руках города и железную дорогу.
Чем же мог помочь Зайцеву Бушуев, которому ведь военное командование не подчинялось?
Властью наркома он разрешил эвакуировать станцию, то есть дал понять о своем бессилии. Гавриил Семенович махнул рукой: какая там эвакуация, когда на носу посевная?.. Он хотел переправить в Наманган женщин, но все наотрез отказались. Лидия Владимировна ждала ребенка, но и она не захотела оставить мужа.
Зайцев велел приставить к чердачному люку лестницу, и в особенно тревожные вечера обитатели станции взбирались на чердак, а лестницу втягивали за собой. Так казалось безопаснее.
Но они появились не ночью, а в два часа дня.
Согласно «Акту о разгроме разбойниками Ферганской селекционной станции» Зайцеву удалось сообщить о нападении дежурной телефонистке, а также в штаб красноармейского гарнизона города, что, впрочем, никаких последствий не имело. Больше никуда позвонить он не успел, так как ворвавшиеся с саблями наголо басмачи первым делом перерубили телефонный провод.
«Разбойники потребовали от служащих станции сперва выдачи оружия, затем денег, — сказано в акте. — Однако сейчас же начался открытый грабеж всего имущества как служащих, так и принадлежащего станции. Вновь подходившие шайки под угрозой расстрела предъявляли те же требования выдачи оружия, денег и продолжали начатый грабеж, разбивая шкафы, сундуки и столы, снимая одежду с самих служащих… Грабеж продолжался около двух-трех часов, и в результате было ограблено и разгромлено почти все имущество служащих, лабораторные помещения, контора, конюшни, откуда уведены были все лошади и скот, кроме каракулевых овец. Часть служащих была отведена к железной дороге (к Машату) в плен, но потом выпущена. К концу дня разбойники удалились, и возвратившиеся из плена служащие (помощник заведующего, практикант, конторщик и рабочие-австрийцы) нашли за плантационным заводом по дороге к Машату часть брошенного имущества, которое и было ими подобрано и принесено в опустевшее помещение»[13].
Шайки шли одна за другой (лишь потом стало ясно, что Мадамин-бек стягивал свои отряды для наступления на Наманган), и каждая старалась утащить побольше. Гавриила Семеновича воины ислама. оставили босого, в исподнем Только Лидию Владимировну отчасти щадили, ибо нет большего греха по шариату, как обидеть беременную… Впрочем, щадили до тех пор, пока один из бандитов не заметил на ее груди медальон — в суматохе она забыла его снять и припрятать. Медальон висел на золотой цепочке, дважды обвитой вокруг шеи.
Басмач вцепился в медальон и потянул его с такой силой, что впившаяся в шею цепочка перехватила бедной женщине дыхание.
Гавриил Семенович бросился на помощь.
Не помня себя, он с силой отпихнул басмача, быстро ослабил цепочку и, просунув под нее пальцы, разорвал и швырнул на пол.
Басмач хоть и получил свое, но пришел в ярость.
Зловеще потянулся к револьверу, жестом указал на дверь.
Побледневший Гавриил Семенович лишь поправил пенсне — и пошел к выходу…
Что остановило палача, не ясно.
То ли отчаянная смелость Лидии Владимировны (она бросилась следом, загородила собой мужа, с ненавистью крикнула бандиту в лицо: «Убей сначала меня!»), то ли мальчик-узбечонок, вцепившийся в его руку и вопивший: «Хозяин хороший, хозяин хороший» (мальчик выполнял мелкую работу на станции), а может быть, что-то совсем другое…
Вечером, когда шабаш кончился и воротились «пленные», обитатели станции с удивлением убедились, что хоть и раздеты почти донага, но все целы и невредимы. Однако оставаться на разгромленной станции было немыслимо: в любую минуту могла нагрянуть новая банда.
Иван Яковлевич Половый, верный помощник заведующего, сбегал в ближайший кишлак и скоро привел лошадь, запряженную в арбу; ее без лишних слов дал Ивану Яковлевичу знавший его дехканин. На арбу усадили женщин. Мужчины двинулись пешком. Среди принесенного «пленными» хлама Гавриил Семенович отыскал какие-то протертые брюки; в них и в галошах Лидии Владимировны уходил со станции заведующий.
В руках он держал свернутую в трубочку рукопись накануне перепечатанной статьи «Цветение, плодообразование и раскрытие коробочек у хлопчатника»…
Уже в полной темноте беженцы вошли в город. Иван Яковлевич привел необычный отряд к пустующему зданию школы, где они и разместились.
«На следующий день, 28 марта, — говорится в акте, — около двух часов дня на Пахталык-Куль был отправлен под охраной войск обоз для спасения оставшегося имущества, однако разбойничьи банды до прихода войск вторично напали на Пахталык-Куль и разграбили и разгромили остатки. При появлении войск