<…> разбойники стали отступать и отходить»[14].
Одного короткого взгляда было достаточно, чтобы увидеть, как похозяйничали здесь новые грабители. Бессмысленно жестокие, они постарались разбить и расколотить все то, что не могли унести с собой.
Вбежав в лабораторную комнату, где в последние дни сотрудники готовили селекционные семена к посеву, Гавриил Семенович остолбенел от гнева и боли. Вместо пакетов, уложенных на полу аккуратными рядками, он увидел жуткое месиво из всевозможных семян, грязи и обрывков бумаги.
Гавриил Семенович быстро убедился: семена сорго настолько перемешаны топтавшими их сапогами, что восстановить хоть часть сортов совершенно невозможно. Дальнейшие его «исследования» показали, что та же участь постигла семена люцерны, пшеницы, арахиса, кунжута..
И только в дальнем углу комнаты, разгребая уже без всякой надежды обломки мебели, он обнаружил погребенные под ними и потому оставшиеся нетронутыми пакеты. Надписи на них говорили, что это сорта хлопчатника.
Острая боль, сжимавшая его сердце, сменилась ликованием. Благодаря какой-то немыслимой случайности сохранилось главное богатство станции!
Гавриил Семенович тут же велел погрузить пакеты на подводу, прихватил еще журналы с лабораторными записями и кое-какие не очень поврежденные приборы.
«Следующая поездка из-за недостатка военных сил, отвлекаемых разбойничьими нападениями со стороны старого города Намангана и со стороны железной дороги на Коканд, организовалась лишь к вечеру тридцатого марта, когда были взяты обозом часть зерна из амбара (для войск) и часть земледельческих орудий (для земельноводного отдела) <…>. Поездка 30 марта была последней, так как развившееся наступление разбойничьих банд на самый город Наманган отвлекло все военные силы, последовавшие бои на улицах Намангана окончательно отвлекли внимание от Пахталык-Куля, и он был оставлен на произвол судьбы»[15].
Глава седьмая
Для штурма Намангана Мадамин-бек стянул около 5 тысяч всадников, тогда как красноармейский гарнизон города имел 160 штыков, два пулемета и одну пушку.
Красноармейцы защищались отчаянно, но под напором превосходящих сил вынуждены были оставить Старый город и в Новом городе уступали улицу за улицей, дом за домом.
Отсиживавшиеся в заброшенной школе беженцы из Пахталык-Куля жались к стенам, старались не подымать голов выше подоконников: пули свистели над ними. Басмачи вот-вот должны были ворваться в школу. К чему привел бы новый налет озверевших бандитов, нетрудно было предугадать.
Но тут со стороны вокзала вдоль улицы ударила пушка. То подоспела подмога…
Когда Мадамина отогнали, Зайцев стал хлопотать о переводе станции из Ферганской долины.
Наманганский Совдеп не хотел лишать область важнейшего научного учреждения, но, не имея возможности обеспечить безопасность работы, вынужден был уступить. Зайцеву выделили специальный вагон № 425906, в котором он разместил людей и остатки станционного имущества.
14 апреля он мог уже телеграфировать открывшемуся съезду по сельскому хозяйству:
«Разгромленная Ферганская станция приветствует товарищей. Спасенные селекционные материалы увезены Ташкент»[16].
16 апреля Рихард Рихардович Шредер представил в комиссариат земледелия письмо[17], в котором предлагал разместить селекционную станцию на землях бывшего имения крупного землевладельца Иванова в Капланбеке (километрах в двадцати пяти от Ташкента). В тот же день на письмо были наложены резолюции, а 18 апреля вагон № 425906 был продвинут на станцию Келес, ближайшую от Капланбека. Оттуда имущество переправили в ивановское имение на лошадях и «прямо с телег» приступили к пахоте.
Невозделывавшиеся уже несколько лет земли были запущены. Приходилось их не только распахивать, по выравнивать участки, расчищать арыки. И все это при острой нехватке сельскохозяйственных орудий, рабочего скота и рабочих рук.
А сроки сева были уже на исходе. Опоздание на несколько дней грозило потерей целого сезона.
Но они успели. В начале мая все селекционные линии и гибриды были высеяны.
Нарком земледелия Левановский, сменивший Бушуева, навестил станцию, после чего счел нужным в особом приказе отметить трудовой подвиг ее маленького коллектива.
К сожалению, никакой другой помощи со стороны комиссариата земледелия Зайцев и его сотрудники не получили.
В мае Лидия Владимировна родила сына. «Зарплата у Г. С. была небольшая, — вспоминала она, — мы плохо питались. В 19-м году, кормя Ванюшу, я была постоянно голодная. Одежда и белье были рваные»[18].
Ивановский особняк сохранился в целости до сих пор. В добротном двухэтажном доме лишь несколько перестроена лестница. Дом стоит на холме, утопает в зелени, но из окон второго этажа открываются широкие просторы. В этом здании Гавриил Семенович смог свободно разместить сотрудников, отвести отдельные комнаты для лабораторной работы.
Так, однако, продолжалось недолго. Внезапно Зайцеву предложили очистить большую часть здания, необходимую якобы под продовольственный склад.
Завезли же в «склад» всего несколько мешков муки и сушеного кишмиша. Все это «продовольствие» не заняло бы и одной комнаты, но мешки намеренно разложили по разным и в отдельной комнате поселили сторожа. Было ясно, что районные власти хотят занять побольше помещений лишь затем, чтобы не отдавать их «чужакам».
С великим трудом восемь человек разместились в четырех комнатушках, оставленных станции. Вести же здесь какую-нибудь работу было совсем немыслимо. Хранить коллекции и обрабатывать материалы приходилось на улице, а осенью, когда начались дожди, — на чердаке. Люка на чердак в доме не было; приходилось из окна второго этажа вылезать на крышу и дальше втискиваться в маленькое слуховое окошко.
В ноябре ударили морозы. Истощенные, не имеющие теплой одежды служащие станции проводили на холодном, продуваемом чердаке по многу часов подряд, рискуя ежедневно подхватить воспаление легких. Между тем большая часть добротного дома находилась под замком.
«Не будет большим ущербом для района, — писали в коллективном письме комиссару земледелия сотрудники станции, — если его продовольственные кишмиш и мука уступят свое место в кладовых собранному нами материалу, который, может быть, пригодится не только для Туркестана, но и для России»[19].
Они работали для будущего Туркестана и всей России.
Но немногие думали о будущем в те времена.
Еще весной 1917 года из-за снижения закупочных цен дехкане значительно сократили посевы хлопчатника. Но и тот урожай, который был выращен, оказалось невозможным сбыть. В ноябре казачий атаман Дутов поднял мятеж против Советской власти в Оренбурге. Оренбургская пробка закупорила единственную артерию, связывавшую Красный Туркестан с Советской Россией.
Правда, весной Дутова выбили из Оренбурга, но связь восстановилась ненадолго: сперва вспыхнул мятеж пленных чехословаков, а затем к Уралу вышел Колчак.
Для Туркестана последствия этих событий были катастрофическими. В 1918 году площади под хлопчатником сократились почти вдесятеро против довоенного уровня и вдвое упала урожайность полей. Остановились хлопкоочистительные заводы. Скопившиеся на них запасы сырца и волокна гнили под открытым небом и либо вместе с навозом вывозились обратно на поля в качестве удобрения, либо шли на растопку печей.
По опустевшим заводским дворам бродили стада одичавших баранов; животные пожирали сотни пудов ценнейших семян и еще больше их втаптывали в грязь.
И в это самое время Зайцев и его сотрудники пытались чего-то добиться от наркомата земледелия и даже писали, «что неисполнение этих вполне законных требований покажет нам пренебрежение как к нашему труду, так и к спасенному и собранному нами материалу и заставит нас совсем отказаться от продолжения работы»[20].
Наивные люди! Чем же мог им помочь нарком земледелия? Власть у наркома ведь была в той обстановке скорее призрачная. Реальной властью располагали местные органы.
В Голодной степи, например, местный Совдеп еще в 1918 году конфисковал большую часть земель и построек опытной станции. Никакие протесты М. М. Бушуева не помогали. Резолюция съезда по опытному делу — тоже. Став наркомом земледелия Туркреспублики, Бушуев так и не сумел отстоять свою станцию. В конце концов он перешел на работу в Москву, где стал впоследствии одним из ведущих специалистов Госплана.
Как же мог Зайцев отстоять ивановское имение, на которое посягал не только районный Совдеп, но и соседний красноармейский поселок?
Бой с поселком был неравным, и, несмотря на героическое сопротивление, Зайцеву пришлось отступить.
Приют он нашел неподалеку, в большом хозяйстве только что образованного Среднеазиатского государственного университета. Здесь ему выделили два маленьких домика и несколько десятин земли.
Перебираться опять пришлось в апреле, и опять высевать семена прямо с повозок, чтобы не потерять сезон.
В 1920 году перенес свои исследования в университетское хозяйство и Евгений Львович Навроцкий, ибо Андижанская станция, так же как и бывшая Ферганская, располагалась в районе, охваченном басмачеством.
Сильно заикающийся и хромой, Навроцкий, по-видимому, стеснялся этих своих недостатков. Он чуждался общества и все силы отдавал селекционной работе.
В Андижане он исследовал множество сортов хлопчатника и убедился в том же, в чем убедился и Зайцев: сортами слишком часто называли пестрые популяции различных форм. Евгений Львович обратил внимание на то, что выход волокна у разных растений одних и тех же «сортов» сильно колеблется. Между тем, если бы удалось повысить его только на пять процентов, это дало бы ежегодную прибавку в 1,5 миллиона пудов волокна (в пересчете на довоенные площади и урожаи).