Из американского сорта «руссель» с усредненным выходом волокна в 31 процент Евгений Львович сумел выделить несколько линий, одна из которых давала 36–37 процентов. В 1917 году Навроцкий передал сорт «русский» на размножение.
Стремительный упадок хлопководства задержал распространение сорта. Евгению Львовичу удалось лишь добиться, чтобы выращенный из его семян сырец поступал на один и тот же завод и не смешивался с сырцом других сортов. Постепенно на заводе скопилось 2 тысячи 700 пудов «русского». Только в конце 1920 года сырец был очищен, в результате чего образовалась тысяча пудов семян. Обеспокоенный судьбой этого материала, Евгений Львович поехал в Андижан.
На обратном пути он заразился сыпняком и едва смог добраться до Ташкента. 1 февраля 1921 года перестало биться сердце тридцатипятилетнего ученого…
Поездка его, однако, принесла свои плоды. Хлопковый комитет Туркестана взял на себя заботу о семенах «Навроцкого» (сорту после смерти оригинатора присвоили его имя). Уже в 1923 году этим сортом была засеяна четвертая часть всех хлопковых площадей в Туркестане, а в последующие годы он занял еще большие площади. Среди зайцевских сортов был один (Ха 508), по своим, свойствам почти не отличавшийся от «Навроцкого». Гавриил Семенович считал нецелесообразным размножать его, поскольку в практику широко входил «навроцкий». Только в конце двадцатых годов, когда была создана по инициативе Зайцева сортоиспытательная сеть во всем Туркестане, выяснилось, что в разных районах «навроцкий» и № 508 ведут себя неодинаково: в некоторых «навроцкий» опережает по урожайности и качеству волокна, в некоторых — уступает. Тогда-то № 508 потеснил «Навроцкого» в ряде районов.
Все это, однако, произошло впоследствии.
Со смертью Евгения Львовича оборвалось недолгое сотрудничество двух единомышленников, двух основателей научной селекции хлопчатника. Зайцев, как никогда прежде, испытывал чувство безысходности и одиночества.
Жизнь оставалась тяжелой.
«Для того чтобы Вы представили условия, в которых мы жили в университетском] имении, — писала через много лет Лидия Владимировна Анне Федоровне Мауэр, — я Вам скажу, что мы на двоих имели одни драные сапоги, и те чужие, одну тужурку и одну шапку, поэтом; в холодное время мог выходить только кто-нибудь один. Сапоги лежали у нас у дверей. В то время купить ничего нельзя было, и эти-то сапоги старые кто-то дал Гавр[иилу] Сем[еновичу] в Намангане, когда он пришел туда босой»[21].
Питались по-прежнему впроголодь. На ужин получали лишь пустые щи из общей столовой и даже ломоть хлеба не могли к ним прибавить. Гавриил Семенович, проводивший целые дни на опытных делянках, по вечерам хотел работать за письменным столом, но от слабости у него кружилась голова.
И все это накладывалось на непонимание, а порой и прямые насмешки коллег. Иные из них, если и занимались прежде хлопчатником, переключились теперь па хлебные злаки: дают или нет опыты с пшеницей важные научные результаты, а хлебушек до будущего урожая запасти позволяют. Зайцев в их глазах был упрямым фанатиком, губящим себя и семью ради никому не нужного хлопчатника.
И в самом деле.
Цены на пшеницу непрерывно возрастали, а на хлопок падали; между тем производство пуда пшеницы требует втрое меньших трудовых затрат, чем пуда хлопчатника.
Соответственно и цены на хлопок в довоенные времена втрое превышали цены на пшеницу.
Малоземельный дехканин охотно возделывал хлопчатник: на вырученные от его продажи деньги он мог купить втрое больше хлеба, чем вырастил бы на той же земле. Таким образом, он как бы втрое увеличивал свой земельный надел.
Теперь же цены на хлеб возросли настолько, что угнаться за ними не было никакой возможности.
В 1921 году восстановилась связь с Центральной Россией. В том же году, с введением нэпа, стала возрождаться текстильная промышленность; причем тут же выяснилось, что запасов волокна на предприятиях хватит ненадолго.
Но в 1921 году жесточайшая засуха спалила урожай в обширнейших районах Поволжья. Невиданный по масштабам голод охватил страну. По сравнению с тем, что делалось в Центральной России, даже Ташкент в ту пору казался хлебным городом. К железнодорожной магистрали Москва — Ташкент хлынули толпы голодающих. Здесь же скопились эшелоны с демобилизованными красноармейцами. Все рвались на юг, в Туркестан, в нем искали спасения от неминучей голодной смерти.
Многие находили ее в пути.
Виктор Павлович Ногин, назначенный председателем правления Всероссийского текстильного синдиката, направился в начале 1922 года с инспекционной поездкой в Туркестан. На обратном пути он повстречал на одной из станций такой эшелон. Порасспросив пассажиров, он узнал, что они уже сняли с поезда 300 трупов и теперь должны похоронить еще 27 человек. «Нет такой станции, — писал В. П. Ногин, — где бы не было неубранных трупов».
Тот же, кто все-таки добирался до Туркестана, готов был отдать за кусок хлеба любые деньги и все прихваченные с собой ценности.
В Туркестане Ногин столкнулся со стойким убеждением местных работников, что хлопок Советской России не нужен. Когда же он пытался убедить их в обратном, то ему говорили, что много тысяч тонн волокна должно валяться вдоль железной дороги.
И в самом деле, магистраль находилась в таком состоянии, что, по словам Ногина, «тяжелое положение наших дорог, которое было в 1919 году, кажется блестящим». Из грузов здесь шла только нефть и лишь в таком количестве, какое было необходимо для нужд самой дороги. «Всякое товарное движение прекращено, — писал Ногин, — причем все поезда опорожнены, товары выброшены на станцию, а вагоны отданы под беженцев, голодных и эшелоны демобилизованных». Железнодорожные служащие, почти все больные или переболевшие тифом, давно не получавшие жалованья и пайков, на каждой станции останавливали поезда и отправляли их лишь после того, как взимали с пассажиров «плату» в виде продуктов питания.
«Настроение по отношению к хлопку таково, — заключал Ногин, описав эту невеселую картину. — Хлопок Федерации не нужен, его надолго хватит, везти его незачем, пусть полежит на станциях, весной, может быть, поедет, а может быть, нет, во всяком случае, заботиться не надо: он хлеба не просит».
Таково было отношение к хлопку…
Однако Зайцев был убежден в правильности избранного пути и часто повторял:
— Хлопок будет нужен.
Но кто может сказать, что творилось тогда в его душе…
«В особенно трудные минуты, — вспоминала Лидия Владимировна, — у Г. С. являлись мысли ради семьи бросить хлопок и перейти на другую работу, где можно было бы быть сытым. Такие мысли он высказывал и мне, но мы вместе решали, что должны потерпеть еще, потому что нам было ясно, — если бы Г. С. ушел, то работа с хлопком в то время кончилась [бы], продолжать ее было некому, и вся предшествовавшая работа пропала бы»[22].
Весной 1922 года станцию выдворили и из университетского имения.
Снова (в который раз!) нависла угроза гибели всего дела.
Иван Яковлевич Половый одно время служил агрономом в Ташкентском уезде. Он хорошо знал эти места и взялся подыскать новое пристанище для станции.
Рассчитывать, само собой, можно было лишь на брошенные прежними владельцами и пока никем не занятые имения.
Не одну сотню верст пришлось проделать Ивану Яковлевичу в седле, прежде чем он отыскал несколько таких имений. Наметив их, поехал осматривать вторично — вместе с заведующим.
То была незабываемая минута, когда Гавриил Семенович еще издали увидел на высоком берегу старинного арыка Бозсу двухэтажный дом с большим крытым балконом.
По случайному совпадению имение это до революции принадлежало помещику Иванову — брату хозяина капланбекского имения, и дом, хотя и значительно больших размеров, во многом напоминал тот дом: видно было, что их строил один архитектор.
При имении оказались хорошие земли, обеспеченные достаточным количеством поливной воды; близость Ташкента (всего восемь верст) — еще одно преимущество Ивановки.
И снова состоялось переселение. И снова в апреле. И снова сеяли, снимая семена прямо с повозок…
А как обосновались, нашлись претенденты и на это имение. В Ивановку явился наряд милиции и под угрозой ареста предложил Зайцеву очистить помещение и земельный участок.
Но теперь времена изменились. После инспекционной поездки В. П. Ногина были введены твердые цены на хлопок. Придавая большое значение возрождению хлопководства, правительство создало Главный хлопковый комитет, которому были отпущены значительные средства и даны немалые полномочия.
В общем, бой Зайцев выиграл. И на этот раз навсегда.
В 1972 году торжественно отмечался пятидесятилетний юбилей Института селекции и семеноводства хлопчатника.
Институт ведет свое летосчисление с весны 1922 года — с той самой весны, когда Зайцев обосновался в Ивановке.
В связи с юбилейной датой ЦК Коммунистической партии и Совет Министров Узбекистана присвоили институту имя его основателя и первого, директора — Гавриила Семеновича Зайцева.
Между тем в архиве хранится «Протокол № 19 распорядительного заседания Совета Народных Комиссаров Узбекской Советской Социалистической Республики» от 2 июля 1929 года. Пункт 11 этого протокола гласит: «Ходатайство Ср. Аз. ЭКОСО о переименовании Туркестанской селекционной станции в «Селекционную станцию имени Г. С. Зайцева» (докл. Хаким Алиев)».
«Ходатайство Ср. Аз. ЭКОСО удовлетворить и, принимая во внимание выдающиеся заслуги директора селекционной станции Г. С. Зайцева как в деле создания самой станции, так и в развитии селекции хлопчатника, переименовать Туркестанскую селекционную станцию в «Селекционную станцию имени Г. С. Зайцева»[23].
В конце протокола следуют подписи заместителя председателя Совнаркома УзССР Балтабаева, управляющего делами Совнаркома Хакима Алиева, врид секретаря Воинова.