— Ну что ты сидишь! — раздался вдруг голос хозяйки дома. — Зачем терпишь?
Все подняли головы и увидели, что ее взгляд устремлен на мужа. В лице Николая Аршба не было ни кровинки. Он сидел неподвижно и давно уже молчал.
— А!.. — сказала, махнув рукой, хозяйка. — Пропорол ногу ржавым гвоздем, и все равно надел тесные сапоги. Сними, гости простят тебя…
Общими усилиями заставили Николая снять сапог. Носок пропитался кровью. Все в один голос стали уговаривать Николая воспользоваться машиной племянника, съездить в Ткварчели и сделать противостолбнячный укол. Но он только сказал:
— Промою водкой.
И вышел.
У абхазов считается постыдным говорить о физической боли. Ее терпят и молчат. У них даже есть предание, напоминающее балладу Алексея Константиновича Толстого «Василий Шибанов».
Однажды абхазский народный трибун, увлекшись своей речью, нечаянно пронзил посохом с острым железным наконечником ногу молодого соседа, который, несмотря на страшную боль, терпеливо ждал конца выступления старейшины, не выдавая страдания ни единым звуком, подобно стремянному князя Курбского.
И хотя Николай скоро вернулся, было уже не до застольных разговоров, потому что его бил озноб…
4
Утро было солнечным.
Мы спали на втором этаже. Историк вышел на балкон и поманил меня к себе. И когда я увидел то, что было сокрыто вчера темнотой ущелья и мрачной завесой дождя, он развел руки и улыбнулся гордо, будто сам только что сотворил окружавшую нас благодать.
Усадьба Аршба была на вершине холма, плоской, превращенной в обширный луг с короткой ярко-зеленой травой, на котором росло с десяток могучих деревьев. Луг с двух сторон замыкали два больших дома с роскошными белыми лестницами, которые вели на вторые этажи. Справа виднелось какое-то приземистое, но очень длинное строение с тонкими колоннами по всему фасаду. Слева луг заканчивался длинной, тоже белой, балюстрадой, за которой открывался вид на ущелье и снежные вершины Кавказских гор.
Уже пожелтевшие поля, окаймленные зеленым кустарником, ниспадали террасами к реке Гализге, бившейся с шумом в теснине, а за ней вздымались волнами покрытые лесом горы, сиреневые скалы над ними, а еще выше, в синем небе таяли белые шапки пиков.
Но сказать, что так тут живут лишь герои труда, значило бы погрешить против истины. В низине и на плоских вершинах холмов виднелись такие же добротные двухэтажные дома и просторные дворы-лужайки.
За балюстрадой, окаймлявшей двор усадьбы Аршба, начинался склон холма. Там был сад и росла кукуруза. Маслянисто поблескивал инжир, прятались в листве румяно-матовые персики, желтели яблоки и алыча, оранжево светилась хурма. Несколько могучих ореховых деревьев и чинар, обвитых лозой, казалось, кряхтели под тяжестью великого множества лиловых гроздьев «изабеллы». Кукуруза рядом, и та напоминала лес; стебли ее были четырехметровой высоты.
Неслышно подошел Николай Аршба. Боль в ноге, к счастью, прошла; он давно встал и работал по дому. Снова вступил в действие ритуал гостеприимства.
Плодовитый писатель прошлого века В. Немирович-Данченко писал о своем путешествии в Абхазию:
«Возьмите любого крестьянина — грузина, абхазца, горца — как он красив, ловок, как он сумеет всюду и при всякой обстановке отстоять свое достоинство, не растеряться, не ударить в грязь лицом? И в этой бедной семье абхазского поморья мы встретили такой изящный прием, как и в других местах горного Кавказа. Обитатель этого шалаша нисколько не стыдился своей бедности, и владетельный принц едва ли мог принять нас с таким же достоиством и радушием…»
Шалаш в этом дворе был. Николай показал плетеную хижину, в которой жили Аршба во время оно. Посреди ее лежали камни очага, на стенах была развешана утварь, ставшая старинной за какие-то три последних десятилетия. От этого домашнего музея мы прошли к длинному, этак метров двадцать пять, зданию с тонкими колоннами.
— Что это?
— Свадебный дом. На триста человек гостей. Только что закончил строить, — скромно ответствовал Николай.
— Неужто у вас так часто бывают свадьбы? Или это общий дом, для всех соседей?
— Нет, это дом только нашей семьи.
У Николая и его жены была лишь одна приемная дочь, да и та только-только пошла в первый класс. Так неужели для нее?..
— А!.. — сказала мне тихо жена хозяина. — Вы знаете мужчин! У всех есть свадебные дома, и он тоже захотел…
Известно, что вопрос престижа для горца всегда был наипервейшим. Но если прежде его честолюбие удовлетворялось славой храбреца, трудолюбивого хозяина, а то и просто умением ловко носить черкеску и оружие, то теперь — с достатком… Право же, в щедрых похвалах Советской власти, которыми пересыпались вчерашние тосты, не было и тени демагогии и неискренности. Не было ее и в тостах, поднимавшихся за русского человека, за русского крестьянина.
Многие абхазы служили в армии и побывали в северных краях. И неизменно приносили с собой любовь и уважение к русскому человеку. И недаром они называют своих сыновей именами друзей по оружию. Тяга к русскому проявляется и в том, что в некоторых деревнях древнее слово «аб» вытесняется русским «отец».
Историк рассказывал, что в крестьянских семьях появляются такие мужские имена, как Маладец, Салдат, Герой, и женские — Девочка, Светличка… В ином доме встретишь Ивана и его брата Ванечку. Может быть, это смешно, но показательно.
5
Лет семьдесят тому назад в Ткварчельском урочище среди субтропической растительности кое-где были расчищены поляны, на которых стояли жалкие хижины крестьян, с великим трудом вырывавшим у леса свою скудную долю земли. Холодная пора здесь длится недолго, но старики помнят, как все сбивались у примитивных очагов, как снег врывался сквозь плетенные из прутьев стены и таял на личиках лежавших в люльках младенцев. Раскрывая полированные дверцы шкафов и разглядывая свои многочисленные костюмы, вспоминают они, как давали очередному жениху на свадьбу кто новую рубаху, кто штаны без заплат, кто щегольские сапоги. Это так и называлось — «жениться в чужих штанах». Для свадеб возводились навесы на столбах, но какое расстояние лежит между ними и нынешними «свадебными домами» с их бетонными стенами и шиферными крышами!
Они работали на своих полях и несли тяготы барщины на дворянских, хотя в общем-то взаимоотношения крестьян со знатью были своеобразными, этакая смесь родового общинного строя с феодальным. Дворяне отдавали своих детей на воспитание в крестьянские семьи, возникало молочное родство, но оно же приковывало крестьян к дворянскому роду, накладывало на них дополнительные обязательства в отношении феодала, который не стеснялся брать со своих «родственников» подати.
Крестьяне-общинники стремились к лучшей жизни. Они строили дома, расчищали под поля новые участки, но все это у них правдами и неправдами отбирали, хотя внешне сохранялось нечто вроде военной демократии — и общинники, и дворяне собирались на сходки в специально отведенном месте, под громадной липой, что росла между Гуном и Ткварчели.
Революционные события в России докатывались и сюда. На сходке тот же Вартан Аршба, по рассказам, заявил дворянам: «Люди похожи друг на друга — две руки, две ноги… Вот и работайте на себя».
Набирала силу крестьянская община, старики поощряли взаимопомощь, вырабатывалась солидарность. Старейшины Гедлач и Шулиман Аршба в 1905 году запретили всем Аршба выходить на прополку дворянских полей. Князь Ачба тогда вызвал Гедлача, но тот не явился. Князь приехал к нему сам.
— Почему бунтуешь народ? — спросил он. — Вели людям выходить…
— Я сам пристрелю всякого, кто будет на вас работать. Хватит! — ответил Гедлач.
По преданию, он внедрял в крестьянских хозяйствах цитрусовые, организовал доставку в Абхазию из Греции мандариновых и лимонных саженцев.
После смерти Гедлача Аршба старейшим в роду стал Шулиман Аршба, о котором с таким уважением и восторгом рассказывал историк. Шулиман уважал только труд; и недаром в народе стал знаменитым один из его застольных тостов, самые удачные из которых в Абхазии имеют хождение наравне с другой неписаной литературой — сказаниями и песнями.
Это было уже перед революцией. Князья Таташ и Дмитрий Маршания в сопровождении молодых дворян приехали повеселиться к ткварчельскому целебному источнику. Они заехали к местному крестьянину Якубу Тарба, который по законам гостеприимства устроил им угощение, позвав и местных старейшин.
Знать вела себя шумно, хвасталась богатством, костюмами, болтала о знаменитостях, произносила тосты, на которые Шулиман Аршба счел нужным ответить так:
— О князьях и дворянах я говорить не буду. Не мое это дело. Дай бог прожить нам, крестьянам! Это благословенное имя. Выпьем за него!
По-абхазски, «крестьянин» (анхаю) означает «тот, кто трудится».
Все поняли намек, и дворянское хвастовство за столом прекратилось.
В 1916 году у того же Тарба произошел конфликт с местным князем Ачба. Княжеский сынок взял не спросись крестьянскую лошадь, загнал ее и, чтобы замести следы, сбросил ее с обрыва. Но Тарба решил не оставлять этого дела и обратился к крестьянским старейшинам. Во главе с Шулиманом они собрались под знаменитой липой и вызвали князя. Князь приехал с целой свитой.
— Чего вам надо? — надменно спросил он стариков.
Те объяснили.
— Ну и что! Как же вы собираетесь заставить меня расплатиться с ним?
— А так, — сказал Шулиман Аршба. — Мы сейчас же пошлем человека, возьмем у вас равноценную лошадь и отдадим Якубу Тарба.
Князь схватился за кинжал.
Все встали, и князь увидел, что с миром ему не сладить.
Шулиман Аршба дожил до 1957 года, и было ему тогда более века с четвертью.
На его глазах произошло преображение родного ущелья, и все Аршба, его младшие родственники, зажили иной жизнью.
Но изобилие не приходит само.
Хороший климат, плодородная земля — это еще не все. В каждый клочок этой ухоженной земли вложен громадный труд земледельцев Аршба, которые брали пример со старика Шулимана и следовали его советам. Он едва ли не до самых последних своих дней не расставался с мотыгой и садовыми ножницами. И учил других работать не за страх, а за совесть.