«Шортанды» в переводе с казахского означает «Там щука». Но отродясь в пересыхающем ручье, к которому примостился поселок Шортанды, щук никто не лавливал. Надежная вода в Шортандах — только в колодцах на головокружительной глубине. Сухая степь на все четыре стороны. Зеленой бывает она лишь весной да в начале лета да еще иной раз делает отчаянную попытку зазеленеть в период июльских дождей. Одно скрашивало летнюю картину — неспокойное море рано созревающего ковыля, мягко переливающееся перламутровыми волнами, окрашенными в различные цвета в зависимости от положения солнца и чистоты неба.
Красивая, но удручающая картина для земледельца: сколько пропадает земли!..
Однако Шортанды возникли не как поселок скотоводов, но земледельцев. Робко распахивали его жители девственную дерновину, держась балочек и низин, и даже не пытались покуситься на ковыльную монополию. Были с хлебом, но только потому, что, отработав на поднятом участке влагу и плодородие, бросали его, как выжатый лимон, и перекладывались на следующий: таков закон переложного земледелия.
Трудно сказать, с какой целью еще в тридцатые годы в Шортандах была основана сельскохозяйственная опытная станция. То ли просто для порядка — везде есть и тут, на целине, пусть будет; то ли для научных целей: все же переложное земледелие — любопытный феномен. Только нет никаких данных о том, что была у организаторов ее мысль: вдруг труды станции да пригодятся…
Одно можно сказать твердо: Шортанды были во всех отношениях типичным уголком прежнего целинного земледелия — в географическом, экономическом, почвенном, ландшафтном, административно-организационном. Единственно нетипичное: относительная близость этого целинного «медвежьего угла» к областному центру Акмолинску, ныне Целинограду, — меньше 100 километров железнодорожной одноколейки, по которой раз-другой пробегали мимо Шортандов пассажирские поезда, делая на разъезде минутную остановку.
С началом освоения целины в 1954 году все особенности Шортандов, делающие их «медвежьим углом», обеспечили им преимущественное право для организации тут центра целинной науки. Опытная станция преобразилась в Институт зернового хозяйства сначала республиканского, а затем и всесоюзного масштаба.
А когда ученые на своих шортандинских полях справились £ пыльными бурями, и с овсюгом, и с засухой и решили проблему получения устойчивых урожаев, о Шортандах заговорила вся страна. И одним из главных героев целины по праву стал Александр Иванович Бараев, предпринявший поистине героические усилия в борьбе с рутиной, в пропаганде мирового опыта, в создании новой, целинной, технологии земледелия и новых, целинных, сельскохозяйственных машин. И шортандинскому институту, и целине повезло с тем, что в институте появился новый директор, в науке — организатор, а в крае — неистовый глашатай передовой науки, общественный деятель, популяризатор, борец. Целина вовремя вооружилась средством, сделавшим ее тем, чем для нашего зернового хозяйства стала она теперь: поставщиком хлеба, дающим почти до двух третей миллиарда пудов в год. В значительной мере мы этим обязаны шор-тандинским ученым во главе с Бараевым.
Но если еще и теперь, когда прошло 20 лет после сплошной распашки целины, большую часть площадей здесь занимают завозные сорта хлебов, то тогда, в ту пору становления целинной науки, и подавно мало кого занимали проблемы целинной селекции. Может ли при таких обстоятельствах казаться интересной судьба местного селекционера? Конечно, придет время, когда система обработки почвы, ее удобрение, уход за посевами, полеводство в целом достигнут столь высокого уровня, который можно будет назвать приближенным к «потолку». И вот тогда останется один-единственный, последний резерв повышения урожайности — за счет селекции. Но до тех пор в богах будут ходить агрономы, а не селекционеры.
Пожалуй, не найти другой причины, почему из шортандинских ученых наименьшим вниманием журналистов, а точнее, полным невниманием их, до девятой целинной весны пользовался селекционер Кузьмин.
Да и не привлекало все то, что о нем рассказывали.
Селекционер он, конечно, неплохой. Но человек… Нелюдим. Несловоохотлив. Недоверчив. Скуп не только на слова: взгляните, во что он одет (а ведь за свои сорта получил огромные премии). Из Ленинграда в Шортанды в тридцатые годы попал отнюдь не при загадочных обстоятельствах, но остается загадкой, почему, получив вскоре возможность вернуться обратно — и куда: в вавиловский Всесоюзный институт растениеводства, знаменитый на весь мир и единственный в мире ВИР! — вернуться туда не пожелал. А ведь Шортанды, может быть, во всей стране самое невыгодное место для селекционной работы. Климат тут не столько суров, сколько до крайности непостоянен, и часто приходится думать не о том, как улучшить сорт, а как в один прекрасный день не потерять весь материал из-за неожиданной засухи или заморозков.
Да и в быту он противник элементарной человеческой логики. После того как потерял жену, жил бобылем до седых волос, а стариком стал — вдруг женился…
Но Бараев — это Бараев. Когда в начале шестидесятых годов его посетил очередной журналист, а именно пишущий эти строки, Бараев сказал, что о Кузьмине надо и пора написать. А не встретив энтузиазма со стороны журналиста, вызвал Кузьмина в свой кабинет.
— Вот, Валентин Петрович, познакомьтесь, этот товарищ из Москвы хочет о вас поведать всему белому свету.
Кузьмин взглянул так, словно сразу хотел решить, стоит ли тратить на журналиста время. Но его взгляд в то же время был по-детски испытующ и полон затаенной надежды. А когда Кузьмин заговорил, его голос, низкий и мягкий, стал прерываться частыми, слегка даже судорожными, вздохами (как потом оказалось, у них была своя, не с волнением связанная причина), и создалось впечатление, что если кто-то из нас двоих опасается будущего глубокого разговора и в то же время хочет, чтобы он состоялся, так это в большей степени он, Кузьмин.
Руки Кузьмина, покрытые натруженными жилами, его кажущаяся долговязой и угловатой фигура, ноги, обутые в пригодные для ходьбы по пахоте, но слишком тяжелые даже для крепких полов сапоги, его пальто, изготовитель которого слыхом не слыхивал о существовании такого портновского термина, как линия, — все это придавало Кузьмину облик, который типичен для тех, чья жизнь проходит в нелегком физическом труде. Однако в каждом предмете его туалета бросалась в глаза чистота и аккуратность, а его немодный галстук был вывязан не иначе как перед зеркалом. И его седые усы и борода были такими, словно он только что от парикмахера. Руки привлекали внимание еще и тем, что постоянно находились в движении.
Кузьмин согласился рассказать о своих работах, объявил расписание встреч, жестковатое для человека, прибывшего за тысячи километров, и, не спросив, устраивает ли оно того, попрощался и вышел.
Таким он был и потом. Не говорил, а диктовал. И не начерно, а набело. И его невозможно было сбить каверзным вопросом. Он тут же продиктовывал ответ. Работа, поначалу легкая, становилась каторжной из-за ощущения подвластности и беспомощности.
Герой будущего повествования требовал присылки ему рукописей, правил их, не щадя авторского самолюбия, а вдогонку «отредактированному» экземпляру слал дополнительные требования. Вот пример его обращения со своим биографом: «К Вашей будущей работе у меня есть замечание — мои родственники требуют, чтобы нигде в работе не упоминались имена (подчеркнуто им самим. — В. П.) моих родственников, ни живых, ни мертвых, ни дедов, ни отцов, ни братьев, ни сестер. Это категорически». (Письмо от 27 июня 1962 года.)
Но работать с ним было так же радостно, как приобщаться истине.
Его отношение к истине проявилось на самом скользком перекрестке проявления человеческих слабостей: когда человеку приходится невольно обнаружить, перерастает ли его здоровое честолюбие — Кузьмин не был его лишен — в болезненное тщеславие и не хитрит ли он, пытаясь сокрыться под маской уничижения.
Когда Кузьмин диктовал свою жизнь, он хотя и был известен в кругу селекционеров, но оставался предельно нетитулованным ученым. У него не было не только ученых званий и степеней, но даже диплома об окончании хотя бы среднего агрономического учебного заведения. Кто к такому прислушается? Много их, таких, со своими особыми мнениями…
И вдруг ему без защиты диссертации присуждают ученую степень доктора сельскохозяйственных наук. Выбирают в действительные члены одной академии, республиканской. Потом другой — всесоюзной. Награждают Золотой Звездой Героя. Избирают депутатом в Советы. Делегируют на международные симпозиумы как представителя отечественной селекции в Швецию и Голландию.
Складывался авторитет.
И о каждом новом проявлении общественного признания он сообщает своему биографу, чтобы тот внес соответствующие дополнения в рукопись или гранки.
Но когда его выбрали в депутаты, он, выступая перед избирателями, построил свой доклад так, как, пожалуй, не случалось в депутатской практике: Кузьмин говорил о выполненных и невыполненных задачах селекции и семеноводства зерновых культур в Целинном крае Казахстана, то есть о том, о чем мог судить как профессионал.
С таким человеком тщеславие каши не сварит. А слава — капризная дама, она не унизится до любви без взаимности. И через какой-нибудь год-другой Валентин Петрович Кузьмин незаметно вышел из моды. И когда мы встречались потом, эти встречи вдвойне были приятны еще и потому, что он не менялся. Значит, время шло, а он не старел.
Перед выходом в свет брошюры о нем он прислал письменную просьбу заменить там, где говорилось о его годах, слово «старость» на «возраст»: «было бы очень хорошо добиться исправления этого места».
По очерку, опубликованному в «Огоньке», узнала о существовании Кузьмина его первая любовь: «невеста (от юности), москвичка, которая не видела меня 42 года». Милли Эрнестовна Шэхина и Валентин Петрович Кузьмин неожиданно нашли друг друга, когда им было почти по семидесяти. Но теперь они оказались разделены расстоянием в несколько тысяч километров, и отношение друг к другу могли выражать только на почтовой бумаге. Так возникло бесценное вещественное свидетельство неугасимости истинной любви.