— Вот так, Петр Фомич, обстоит с самогоном. Вот так мы все вместе поставим вопрос. Против есть кто? Нету? На том порешим… А куда это, Петр Фомич, твой свояк нацелился? Если к зятю на стройку — отпустим с миром. Он, твой свояк, как тот кулик. Летит этот кулик болото получше искать, а навстречу цапля. «В моем, — говорит, — лягушки жи-и-ирные, иди в мое жить». Опробовал кулик и сплюнул: обыкновенная, как все, лягва…
Помахал очками, подумал.
— Однако, заболтались сегодня.
(А вчера, а позавчера?)
— Вернемся теперь к нашим баранам. Картошки осталось триста гектаров. Картошка — бульбочка к буль-бочке. Убрать надо сегодня — всю!
Переждал, пока по рядам пробежит и уляжется шумок, погладил пустой рукав, где так привычно и понятно мозжило.
— От каждой бригады направить по сорок человек! Завгаражом обеспечить перевозку людей! Тракторные тележки обеспечивает бригадир-два! Объявить премию за каждый тридцатый мешок! Завфермой подвезти в поле горячее молоко!
Властно, будто на поле боя, бросает Орловский эти слова. И- уже не шумок — гулом пухнет комната заседаний. Ведь разом, вдруг, председатель рушит цикличность работ, за которую сам так ратует. По рядам бежит:
— У меня люди на льне…
— Огурцы останутся неперебратые…
Движением руки обрывает шум.
— Остальным готовиться к непогоде. Укрыть как следует лен! На ферму-три завезти машину бута!..
Вот он как повернул, председатель. Непогоду учуял наперед барометра. Длительную непогоду, хуже которой ничего нет в этом болотном краю.
А если ошибся?..
4. ИСТОКИ
Орловский-человек начинается с Мышковичей. И с Мышковичей же начинается Орловский-председатель. И Орловский-партизан тоже начинается с Мышковичей. И Орловский-чекист. И Орловский-разведчик. Орловский — Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда. Депутат Верховного Совета СССР…
Все его дороги ведут в Мышковичи. Вся его жизнь прошла в этой округе. И даже когда в 1938-м воевал в Испании — тоже.
Здесь он расправил крылья, здесь же и похоронен на тихом сельском кладбище. Мышковичи дали нам Орловского. Мышковичи стали знамениты благодаря Орловскому. Счастливое двуединство. Редкостное двуединство. И если вправду говорят, что понятие «Родина» всегда конкретно, то Орловский должен был обладать особенно обостренным чувством Родины, ибо Мышковичи во всей его жизни были конкретней конкретного.
Не из этого ли источника до самой своей смерти черпал он обостренную жажду справедливости, что давало повод говорить даже о некой прямолинейности Орловского, о неумении, скажем, изменять тактику хозяйствования при изменении обстоятельств, о его упрямстве (а может, принципиальности?).
Прокоп, сын Васильев, дал жизнь Кириллу Орловскому, обвенчавшись в бедной церкви с бедной из самых бедных девушкой Агриппиной, дочерью Никодима. Случилось это в 1895 году на успенье. Прокоп, мужик кряжистый, с руками словно рачьи клешни, сладил сыну люльку-зыбку из еловых тесинок, подвесил к потолку.
И закачалась жизнь Кирилла Орловского…
«Ох, нужда, потеряй меня, ох, нужда, навсегда потеряй меня!» — поется в старинной белорусской песне.
Закачался Кирилл в люльке-зыбке. Горластый, наверное, был. А может, наоборот. Не очень-то орали дети в крестьянских семьях. Ори не ори — что толку? Самое большое — получишь сосунец: жмых в тряпочке. Да и как орать, если под тобой, под зыбкой, еще десять душ спят на полу, завернувшись в лохмотья… Десять ртов. Кирилкин — одиннадцатый.
Детство? А было ли детство? Впрочем, какое-никакое было. Задубелые подошвы, цыпки… Сок березовый в весеннем лесу. Лыкодранье — и вот они, новые лапоточки. Рано утром по росному лесу — с отцом на делянку. Так себе делянка, переплюнуть можно, а для семьи самая-самая, потому что своя, потому что одна на целый свет ей кормилица.
Прокоп, сын Васильев, рос сиротой, приблудившись к тетке Татьяне. Бог не дал тетке детишек, а кусочек землицы дал. Этот-то кусочек и отошел к Прокопу за смертью тетки, и ему-то, кусочку, отдавал Прокоп всю свою мужицкую горемычную неистовость. А и что с того? Давало поле хлебушка сам-два, редко сам-три, огурчиков туесов шесть, бульбы мешка четыре…
Голодным рос Кирилл Орловский. Может, и ростом не вышел оттого. Хотя и Прокоп, сын Васильев, ненамного от земли оторвался. Как хотелось Прокопу накормить семью! Хоть раз вдосталь! Хоть раз без счету! Мужицкое это хотенье дважды гоняло его в Сибирь, где золото моют, где соболь мышкует… Да не судьба, чай. В первый раз хватила его в Казани «лихоманка», едва отпоился липовым цветом и тень тенью домой явился. А в раз второй настигла в дороге царская милость, земельная реформа. Ринулся Прокоп домой, в Мьппковичи за своим «отрубом»… И правда, прирезали чуть-чуть землицы. Только за это «чуть» три года подряд Прокоп куда против прежнего спину гнул…
Всю жизнь свою, до самой смерти, добром поминал отца Орловский. «Труд — отец, а земля — мать человека», — от Прокопа, сына Васильева, вынес, наверное, это Орловский. Труд, труд, труд… В речах и письмах, статьях и беседах проходит эта мысль у Орловского. И сам двужильным слыл. С детства в поле — от зари до зари. Труд — обязанность, но и радость. Праздность никогда Не была его радостью.
Помнится, я попросил Орловского показать то старое отцовское поле. Подъехали мы к обширной луговине, где буйно, медвяно зацветал клевер. Долго всматривался Орловский, вертел головой и влево и вправо, пробегал глазами по давно уже не существующим межам, что рвали тогда на куски-кусочки это бескрайнее медвяное клеверище. Впрочем, клевера тогда не сеяли. Картошка да рожь, рожь да картошка…
«Где-то здесь», — сказал Орловский и вошел в клеверище, сел на корточки, набрал в ладонь отцовской земли. Жужжали шмели, благоухало поле. И меня посетила шальная мысль, что признало поле своего хозяина, ластится к нему, шепчет что-то, бодая красными головками клевера его колени…
Поле, поле… Твоими соками он вскормлен, твоею правдою жил…
…Три класса школы закончил Орловский. Да, да, церковноприходской. Для Кирилла, сына Прокопа, очень даже неплохо. Прокоп — тот совсем не читал, не писал. И, если честно, не очень представлял, зачем нужна мужику грамота, и потому не по злобе — по неразумению прерывал Кириллу ученье: то в подпаски отдаст, то мальчиком в керосиновую лавку. А когда Кирилл поступил в земскую школу садоводства и огородничества, смирился с этим лишь потому, что курсы при школе были бесплатными.
Вот о курсах этих Орловский позднее частенько вспоминал. Земский агроном Исай Петрович весь пыл своей мечты о России в садах с неистовством интеллигента-народника перенес на крестьянских детей. А те, конечно, — глаза нараспашку. Не отсюда ли, не с Исая ли Петровича начинается Орловский-мечтатель?
Под хмурыми взглядами усталого отца сажал Кирилл вокруг дома прутики-саженцы, белил, окуривал селитрой. Где это видано — сады в Мышковичах? Где это видано — груши, яблоки? Баловство, как есть, и ничто другое.
…Сейчас, сегодня Мышковичи утопают в садах. Весна в Мышковичах — это белое половодье. Что вкуснее белорусской антоновки? Поглядел бы сегодня на белорусские сады мечтатель Исай Петрович…
Сад, посаженный Орловским, стоял до июля 1941 года. Пока не прошла по нему война. Хорошо, щедро плодоносил. Когда погибал сад, Орловский находился очень, очень, очень далеко от Мышковичей, выполняя особое задание Родины…
Погиб сад, сгорел отчий дом. Неказистый, но родной до боли. Соломенная крыша, где под стрехой гомонили воробьи. Сколько раз крышу «раздевали» на корм, чтобы не околела коровенка… Рябина во дворе с почернелой скворечней Колодец с журавлем…
И он, Орловский, — голенастый подросток. Деревенская кличка — Щурпа. Кличка пристала крепче крепкого из-за жестких, торчком волос, которые к концу жизни перешли в хохолок. Тот самый, который то и дело взбивал Орловский. Щурпа — местное название курицы, у которой чудной хохолок над гребнем. Теперь эти курочки что-то перевелись. Но кое-где встречаются по белорусским дворам. И снова слышишь от хозяйки — щурпа.
В 1915-м Орловского («Происхождение из крестьян, по росту и сложению годен к службе в пехоте») забрили в солдаты. Грохотала первая мировая — тифозная, серошинельная, постылая. И сразу попал Кирилл во фронтовую маршевую роту.
Но прежде чем сделать из новобранца «говядинку», надо же его научить стрелять? И чины различать по выпушкам-петличкам…
На чинах Кириллу повезло. Он их сразу все запомнил. Это унтеру понравилось.
— А скажи, Орловский, где у прапора аксельбант?
— В ранце, ваше высокородие.
— Игде, игде?
— Пока что в ранце.
— Па-а-ачему?
— Потому как не положен. Потому — не заслужил.
Смышленого солдата направили «по команде»: «Может быть использован для истолкования взрывного, а также любого фортификационного дела», — значилось в сопроводительном документе.
Школа унтер-офицеров размещалась под Москвой при 251-м запасном полку. Первый раз уехал Кирилл так далеко от Мышковичей. Вспоминает:
— С открытым ртом ехал. Сколько же, думаю, земли на свете? Это же запросто всех накормить можно… После Орши выпросился у взводного в помощь машинисту. Эх, здорово! Он же совсем живой — паровоз. Рукоятку крутнут — урчит, недоволен. На подъеме пых, пых — ну, человек запыхавшись. Сейчас электровоз — этот послушный, смирный. А там характер, огонь там. А машиниста как он чует — характер на характер! Я тогда точно решил: отслужу срок — машинистом стану.
А пока — фортификация. Наука о том, как вырыть окоп в полный профиль. Как «спираль Бруно» перед ним поставить. Как через реку навести понтон.
Два года провел под Москвой Орловский. Это где-то чуть дальше Глухова. В Глухове бастовали ткачи. Ревели морозными утрами фабрики. Тогда полк поднимали по тревоге. Часами стоял Орловский в каре перед яростной стеной глуховских рабочих. Видел воздетые к небу кулаки — мосластые, перевитые жилами. Думал солдатскую свою думу. До стрельбы не доходило, но ведь могло дойти. Уж лучше на фронт от стыда этого!