Так вот, в 1920 году тридцативосьмилетний Писарев, ставший к тому времени — после окончания Московского сельскохозяйственного института — профессором, создателем нескольких сортов полевых культур, основателем Тулунской и Баяндайской опытных сельскохозяйственных станций в Восточной Сибири, а после победы Советской власти принявший поручение поставить в Сибири опытное дело, искал себе помощников. Потомственный сибиряк, исходивший земледельческую часть Восточной Сибири вдоль и поперек с экспедициями и знавший лично или по переписке чуть ли не всех восточносибирских опытников, Писарев понимал, что ему не решить некоторых наиболее сложных проблем без привлечения специалистов извне. Поскольку среди красноармейцев было много выходцев из России — так в Сибири называли европейскую часть нашего обширного Отечества, — среди них он и искал того, кто ему был нужен. И он нашел Кузьмина.
Ни на этот раз, ни в другой, когда Кузьмин пытался вернуться на выбранную им стезю горного дела, от Писарева ему уйти не удавалось, и Кузьмин работал под началом Виктора Евграфовича или бок о бок с ним, пока их не развела судьба — почти полтора десятилетия.
— Виктора Евграфовича я называю учителем, — говорил о Писареве Валентин Петрович, — хотя он почему-то не хочет признать меня за ученика. Не будем говорить о нем как об ученом — он настоящий, большой ученый, превосходный селекционер. Но мне он симпатичен прежде всего своей организацией, по ряду признаков, которые не так часто встречаются в людях. Как у него все хорошо скомпоновано! Кажется, все потребляемое им превращается в энергию с к.п.д. в сто процентов. Воспитывался Писарев в очень интеллигентной семье, а какая нетребовательность к удобствам быта! Спать может — где угодно. Есть — что угодно. Не помню, чтобы он тратил минуту напрасно, а тем более терял время на ненужные занятия. Его иногда называют грубоватым, но я видел в этом простоту и большой ум, иначе он не был бы так чуток и внимателен. Просто он человек по-умному беспощадный. А в отношении с людьми, с некоторыми людьми, это качество иногда просто необходимо. Но чем он покорял меня и тогда и теперь, в свои восемьдесят лет (это продиктовано в 1962 году, умер В. Е. Писарев в 1972 году, на 90-м году жизни. — В. П.) — это поразительной энергией. Бывали моменты, когда работа и жизнь меня сгибали: одолевали усталость и безразличие, и я «засыпал». Но вспоминал его — и как будто снова заряжался силой.
Думается, эта характеристика Писарева есть в какой-то мере автохарактеристика Кузьмина. Не всем натурам, а только сильным и добрым дано в «волосатости» чужого сердца видеть жестокую необходимость.
Писарева интересовало, есть ли у Кузьмина знания, а не диплом, и через короткое время, неожиданно для всех работников станции и для самого Кузьмина, Писарев сделал его своим ближайшим помощником. Сначала Кузьмин ведал делопроизводством, потом был приобщен к селекции, потом — после успешной наладки американской сноповязалки, к которой на станции никто не знал, как подступиться, — на Кузьмина была возложена вся инженерно-механизаторская часть. Потом, когда выяснилось, что Кузьмин лучше всех разбирается в лошадях и в упряжи, его поставили руководить всем тулунским хозяйством.
Писарев же занимался только селекцией.
Дело Кузьмина шло блестяще, и, казалось, наконец он нашел себя, но стоило Писареву по заданию Сибревкома сменить — Восточную Сибирь на Западную, Кузьмин буквально удрал из Тулуна и поступил на первый курс геологоразведочного факультета Томского технологического института.
И снова судьбу Кузьмина решил Писарев.
В 1920 году в Москве, на Всероссийском совете по опытному делу Писарев делал сообщение о своих работах в Тулуне и высказал предположение о нерусском, монгольском, происхождении сибирских сортов культурных растений. А так как Монголия была страной не земледельческой, а животноводческой, он предположил, что сибирские сорта пришли к нам из стран, находившихся южнее Монголии. Чтобы представить себе, какую реакцию это сообщение произвело на присутствующего на совете Н. И. Вавилова, достаточно сказать, что Вавилов был одержим своей идеей поиска географических центров происхождения культурных растений. Он буквально «не сходя с места» предложил Писареву перейти в Отдел прикладной ботаники в Петрограде, куда в качестве заведующего переходил работать и сам, и немедленно отправиться с экспедицией в Монголию, чтобы найти доказательства выдвинутой гипотезе. Вавилов — а во время экономической разрухи, неокончившейся еще гражданской войны и военного коммунизма это мог сделать только он — раздобыл 300 английских фунтов, что и послужило толчком к лихорадочным сборам.
В Монголии было неспокойно. Из Петрограда до монгольской границы еще можно было добраться в теплушке, прицепляемой к случайным поездам, а дальше следовало рассчитывать лишь на собственные силы. Денежные средства не позволяли укомплектовать штат экспедиции больше чем тремя людьми. Они должны были выполнять обязанности ученых, рабочих, повара, врача, картографа, фотографа, переводчика.
— Я перебрал в памяти всех, кого знал, — рассказывал Виктор Евграфович Писарев. — Ошибиться в людях было все равно что погубить дело. Я выбрал двоих. В одном я все-таки ошибся, но не ошибся в Кузьмине, и это была достаточная компенсация.
Писарев послал в Томский политехнический институт короткую телеграмму, и Кузьмин немедленно прибыл в Петроград. Он явился к Писареву прямо на квартиру, в Детское Село.
— Я, собственно, приехал объяснить вам, Виктор Евграфович, — так передал Писарев этот разговор, — что ехать с вами не могу.
Писареву показалось, что эта фраза заучена заранее.
— Меня в Уфе едва с поезда не сняли, — объяснил Кузьмин. — Острый приступ аппендицита. Без сознания был. В Томске приходилось есть всякую гадость.
Писарев ответил по-писаревски:
— Аппендицит? Ерунда! Срочно идите в больницу и вырезайте. У нас нет времени.
Чтобы не стать обузой экспедиции, Кузьмин попросил вычистить из него заодно и осколки немецкой мины, с которыми не захотели возиться во фронтовых госпиталях.
Они выехали из Петрограда в ноябре 1920 года и, пока поезд не потерпел крушение, занимали отдельный вагон — «сорок человек, восемь лошадей». По счастливой случайности Кузьмин при ударе был выкинут через откатившуюся дверь в снежный сугроб, а Писарев отделался легким ушибом. Вагон разлетелся в щепы. До Иркутска они добирались в общем вагоне. Третий участник экспедиции не выдержал дороги и запросил пощады. В Монголию экспедиция вошла с двумя третями личного состава и почти без продовольственных запасов: одна часть была съедена, другая — американские консервы — выменяна по дороге на дрова, сгоревшие в железной теплушечной печурке.
То, что путешественники прибыли в страну с безраздельно господствовавшим образом кочевой жизни, без достаточного по европейским понятиям снаряжения, не означало катастрофы. Конечно, плохо, что гербарные рамки пришлось заказывать на месте, а фильтровальную промокательную бумагу для подсушки растений заменить рисовой; плохо, что из-за недоброкачественной тары купленный на валюту и пересушенный в сухари хлеб, пропыленный и пропесоченный в дороге, пришлось просто выбросить; что вместо валенок ноги были обуты в сапоги, и при езде верхом только нога, обращенная к солнцу, не мерзла (прямо хоть пересаживайся время от времени лицом к хвосту лошади). Но зато отсутствие багажа придало путешественникам подвижность — главный залог успеха научной работы и личной безопасности при обилии кочующих банд. В Урге (ныне Улан-Батор) у бывалого русского, долго жившего среди монголов, они прошли школу монгольской экипировки, вместо спальных мешков обзавелись шердыками, кусками плотного войлока, обшитого добой — обычной бязью. Шердыки, как ничто, способны предохранить от простуды при ночевках на промерзшей земле. Полтора года они спали не раздеваясь, кладя под голову седло и пользуясь вместо одеяла овчинным тулупом.
У них не было походной палатки. И слава богу! Ни одна, самая совершенная, в условиях монгольской пустыни не сравнится с монгольским майханом: в жару, днем, стены майхана легко приподнимаются, ночью, в мороз, при опущенных стенах внутри майхана можно развести небольшой костер из аргала — высохшего навоза. Аргал почти не дымит, а сладковатый торфяной запах улетучивается через отверстие в крыше. Котел путешественники раздобыли тоже монгольский: не чугунный, чтобы случайно не разбился, а из мягкого металла, вдобавок плоский, чтобы влезал во вьюк. Колышки к май-хану — стальные: деревянные в грунт не полезут. Чашки деревянные: не жгутся, не бьются и мало весят. Веревки годились только шерстяные: мокнут ли, сохнут ли — длина их не изменяется. Экипировкой занимался Кузьмин, а свои обязанности он выполнял так, что монголы не Писарева, а его принимали за главу экспедиции.
Путешественников принял сам Сухэ-Батор, вождь монгольской народной революции. Он приказал им выдать четыре берданки и охотничий дробовик, боеприпасы, военную двуколку и четыре седла. Была путешественникам вручена и дзара, служившая им охранной грамотой, в которой Писарев именовался «захрыкчи» (чин генеральский по монгольским понятиям и масштабам), а Кузьмин — «тузлукчи» (нечто вроде адъютанта).
В стране действовали банды маленького Сю, У Бей-фу и главы монгольской контрреволюции Даламы, расправлявшимся с красными чингисхановским способом — с жертвы сдиралась кожа и набивалась соломой.
— Полуторагодичное и пятитысячеверстное путешествие вдоль и поперек Монголии удалось совершить лишь потому, — рассказывал глава экспедиции, — что о событиях, происходивших в то время в стране, мы имели самое смутное представление.
Но дзара была не только охранной грамотой. По всем дорогам Монголии на расстоянии друг от друга в 25–30 верст стояли юрты, назначением напоминавшие старорусские ямские дворы. Живший в юрте монгол пас прогонных лошадей и овечью отару. Предъявитель дзары имел право взять из табуна одну лошадь на всадника и две под вьюки, а также продовольственных овец на всех участников перехода. Размеры продпайка целиком зависели от воинского чина. Захрыкчи полагалась генеральская порция — пять бараньих ног, тузлукчи — только три.