ову хозяев становой пристав и урядник увезли всех троих в «холодную». Через неделю началась первая мировая война, и прямо из «холодной» они пошли на фронт.
В 1917 году фронт развалился, и солдаты стали разбредаться по домам. Макар не мог сразу решить, что ему делать с подотчетным казенным имуществом: пулеметом «максим». Он получил его еще в четырнадцатом году вместе со званием ефрейтора и был — чего никогда не скрывал — очень горд. Потом дослужился до младшего унтера и должности командира пулеметного расчета. Мог стать в скором времени фельдфебелем. Помешало ранение и другие события, в результате которых надо вот было думать, куда девать пулемет.
Просто бросить — такой мысли не возникало.
В его натуре было и оставалось во всю дальнейшую жизнь — подобрать.
Пожилые колхозники вспоминают, как в конце двадцатых годов на одном поле долго лежал неизвестно кем и когда брошенный большой моток проволоки. Нести его на плечах — жалко плеч, везти на бричке — жалко лошадь. Так все и обходили ту проволоку, пока ее не заметил Макар. Он взвалил моток на плечи, и это, говорят, надо было видеть: медленно косолапя ногами в разбитых чоботах, обливаясь потом и негромко чертыхаясь, председатель колхоза нес тот моток несколько километров. Возле конторы бросил, постоял, отдуваясь, подумал и потащил дальше, на хозяйственный двор.
Примерно так тащился он тогда с пулеметом по ходам сообщений, по изрытому взрывами полю и удивлял встречных дурацким вопросом: где находится каптенармус с его складом. Склад оказался брошенным, каптенармус исчез. И опять по ходам сообщений и полем Макар побрел, разыскивая землянку взводного командира. «Да брось его, — сказал взводный. — Кому надо, подберет». Макар выполнил приказ, облегченно вздохнул и со спокойной душой отправился в долгий путь на Одессу.
О деде, прадеде, об отце и вообще о мужчинах, включая сюда и отставного писаря, и немцев-колонистов с их приказчиками, и даже совершенно мимолетных каптенармуса со взводным, и, конечно же, себя, Макар Анисимович всегда рассказывал в неизменном тоне грубоватого неодобрения, как бы добавляя, о чем бы ни говорил, одну и ту же фразу: «Все одним миром мазаны». Зато с какой же благодарной нежностью он отзывался о женщинах! Мать для него была и самая красивая, и самая умная, и самая даровитая. Она лучше всех и пела песни, и вышивала рушники, и вязала снопы. А после ее смерти самым светлым человеком для него стала панская кухарка Луиза в усадьбе Келлера. С заднего крыльца она часто угощала подростков-батраков пышками, хлебом с маслом, а больше всего Макару запомнилось какао. Луиза, по его словам, тоже была и красивая, и умная, и добрая.
Неизвестно, что вышло бы из Посмитного, не будь в его жизни такой матери, такой Луизы. Может, именно они виноваты в той гармоничной двойственности его натуры, которая раскрылась, когда он стал председателем колхоза. В хозяйстве, которым он руководил, рабочий день начинался раньше, а заканчивался позже, чем, пожалуй, в любом другом месте на Украине. Это шло от того, что заложили в Макара дед и отец. И впервые же на Украине здесь были введены выходные. Это шло от того, что заложила в Макара мать.
В селе, куда он вернулся с фронта, командовал отец. Раздавал помещичий хлеб и вещи беднякам и вдовам, с вызовом говорил, что готовится делить землю. С первого же дня все поставил на свои места: «Цепляйся за землю. На мою поглядывать нечего». Поделить ее поделили, но засеять не успели: пришли немцы, а с ними и бывшие хозяева. В Джугастрове появился управляющий Козырский, вскоре после него — сам помещик с небольшим вооруженным отрядом. По дворам искали поделенное имущество. Отец куда-то скрылся, и отвечать за него пришлось Макару. Его подвесили за скрученные руки к акации во дворе и стали бить. Когда потерял сознание, бросили на землю, отлили водой и продолжали. Пороли сильно, но добродушно, со смехом, возможно, потому, что комично выглядел дед Данила, бегающий вокруг, хватавшийся за голову и причитавший.
Где отец, Макар сообщить и не хотел, и не мог, потому что не знал. В каком месте спрятано оружие сельских фронтовиков — старых его друзей Лариона Сулимы, Прокопа Мороза, Кирилла Марчука — тоже не знал, потому что каждый прятал самостоятельно. Ночью он бежал из сарая, куда его поместили после порки, и первым, кого он встретил на следующий день в степи, был Прокоп Мороз, и первые слова, которыми они обменялись, были о земле: как же ее теперь брать? У Прокопа была с собой «лимонка», другая хранилась у Макара в огороде (в свое время провез ее запечатанной в хлеб через румынскую границу: может, придется где-нибудь швырнуть), а третья, вспомнили, есть у подростка Гаврилы Чабана. Решено было для начала взорвать Козырского вместе с его домом. «Посоветовались и решили», — рассказывал Макар Анисимович. В темноте пробрались к дому, спрятались в кустах перед окнами, дождались, когда Козырский потушил свет, и швырнули. Дом разворотило, крышу сорвало, а Козырского только приглушило.
Я спрашивал его:
— Макар Анисимович, а думали вы о том, что в других селах тоже есть свои Козырские? У них власть, сила — налетят, заступятся…
— Не. Не думал.
— А о людях в своем селе? Что Козырского взорвете — и ходу в степь, а люди останутся, и… что же с ними будет?
— Не. Если так думать, то никогда ничего не выйдет. Никакой революции.
После немцев были англичане, французы, греки, Деникин, Петлюра, Григорьев, Махно. И наконец, прогнали всех.
Пока они были, Макар пахал, сеял, молотил. Женился на джугастровской красавице Палажке. Родилось трое детей. В том не было расчета, а вышло, что вроде и был: когда утвердились Советы и поделили землю, ему на детей досталось 15 десятин. В двадцать втором году стянулся на лошадь, а плуг и борона уже были свои. Стал думать о хате, лепил ее с Палажкой из глины, соломы и камня. Вслед за тем начал откладывать на вторую лошадь, дальше — на корову, потом — на сеялку, косилку, веялку.
Управляться своими силами с 15 десятинами было трудно, но сдавать в аренду богатым мужикам, как другие, не сдавал. Был сух, черен, крупная голова на короткой шее поворачивалась легко, быстро и все чаще в одну сторону. Он смотрел туда, где, невидимые за холмами, стояли в степи усадьбы «красных хозяев». «Красный хозяин» — это 40 десятин, право нанимать батраков, возможность торговать хлебом.
Свободной земли кругом было много, и государство давало ее каждому, кто был в состоянии обрабатывать. Из Киевской, Полтавской и других губерний прибывали переселенцы. 17 семей привез из-под Киева Иван Гаврилович Шевченко. Они назвались ТОЗом «Земельный труд», расположились хутором невдалеке над балкой, получили добрый надел. Другая группа подолян явилась уже готовым ТОЗом, с собственной печатью, на которой было вырезано название: «Восходящее солнце». 14 семей. Им тоже — землю, кредит, место под хутор. Никакого общего хозяйства они вести не собирались, ТОЗ был липовым. Полученные деньги они распределили между собой, каждый поступает с ними, как хочет, землю отдали в аренду. Живут…
Надо что-то делать, прикидывали в Джугастрове. Сидеть сложа руки, когда из-под носа десятина за десятиной уплывает земля, которую, работая на помещиков, поливали своим потом еще деды, не по-хозяйски. В умах созревала одна комбинация…
— Дадут землю, а то и кредит.
— А работать как будем?
— Да как и до сих пор. Ты мне — лошадь, я тебе — плуг. Вспахали у тебя, поехали ко мне.
— Думаешь, разрешат?
— Другим разрешают.
— Те — не мы. А хлеб не заберут?
— У других не берут.
— Те — не мы. Им самим не хватает.
Такие шли разговоры все лето и осень 1923 года. Дело сводилось к тому, чтобы кто-нибудь поехал в земельный отдел и сказал: так, мол, и так, мы вот ТОЗ. А другие бы в случае чего подтвердили: ага, мы — ТОЗ. За два слова будет дополнительный надел и, возможно, деньги в долг.
В дело вошли только те, кто был уверен, что справится с ожидаемой прибавкой земли: середняки. Это были четыре брата Спирки, два Заворотнюка, два Барды, Ларион Сулима, Федот Коршемлюк, Антон Яковлев, Федот Музыка и Макар Посмитный — он единственный из них временами батраковал уже при новой власти. Назвались «Червоной Украиной», получили в четырех местах 180 гектаров земли.
Вопреки ожиданиям, одновременно с землей не был получен кредит. В уезде, наверное, решили малость выждать. Землей пусть пользуются, а мы, дескать, посмотрим, что у них выйдет. Пример других липовых ТОЗов, в которых кредиты пустили не на покупку сеялок-веялок и тягла, а разделили по семьям на обзавод, подсказывал властям быть осмотрительнее. Джугастровцы, надо полагать, не расстроились. Очевидно, по трезвом размышлении они решили, что получить сразу и землю и деньги было бы слишком жирно.
13 хозяйств, кроме плугов, мелкого инвентаря и жнеек, имели 22 лошади. Начали пахать. Новые наделы были в основном целиной. Из зимы лошади вышли слабыми, хорошей работы от них ждать не приходилось. Но пораньше запрягали, с умом погоняли, чаще давали отдых, и ни одна не пала. Вспахали за весну 113 гектаров. Сеяли месяц, много вручную, вразброс. А потом пошли дожди, и полезли бурьяны. Их пололи все лето, с зари до зари, женщины, дети и мужчины. Раньше мужчины за тяпки брались нечасто. У кого хватало лошадей и орудий, тот обходился ими, а у кого не хватало, сдавал поле в аренду и шел батраком к богатому хозяину, у которого полоть не приходилось.
Картина была, конечно, невиданная. Каждый день на рассвете 40 человек (именно столько насчитывалось в 13 семьях) выходят из села и направляются к одному полю. Ничего другого им не остается, во всяком случае, до осени. Земля-то уже вспахана и засеяна, и она-то, вместе вспаханная и засеянная, связывает всех круговой порукой. Не полей дожди, не вылезь столько сорняков, эта связь, может, и не стала бы сразу такой крепкой и наглядной.
Урожай собрали не меньший, чем единоличники. 40 пудов ячменя с гектара, 80 — кукурузы. Косили двумя жнейками и вручную. При дележе продукции и дохода за единицу приняли пару лошадей и двух основных работников. В какой семье больше, той соответственно добавляли, в какой меньше — недодавали. Все были удовлетворены.