Каждый прикидывал, что бы купить: лошадь или плуг, корову или леса. Нити, которые связывали их минувшей зимой, когда переживали, удастся ли заполучить землю, весной, когда ее пахали и засевали, летом, когда, не видя белого света, пололи, ближе к осени, когда убирали и делили урожай, — те туго натянутые нити теперь как бы провисли. Люди переводили дыхание. Каждый, занятый своим, не спешил думать о том, о чем, понимал, думать придется: продолжать ли жить ТОЗом. Хорошо бы решил кто-нибудь другой, а еще лучше — чтоб все образовалось как-нибудь само собой.
В этот момент Посмитный поставил вопрос о хуторе Гладком, том самом, где когда-то батраковал и где теперь временно располагалось небольшое подсобное хозяйство какой-то красноармейской части. Много очень хорошей и прежде замечательно ухоженной земли пустовало.
— Пойдем глянем? — предложил он двум своим приятелям — Лариону Сулиме и Федоту Музыке.
Увидели, приехав, два ободранных, но целых дома, пустую воловню, пересыхающий пруд и пустырь. Но какая кругом земля!
— Думаешь, отдадут? — спросили приятели.
— Отдадут, — сказал Макар. — Надо по-настоящему оформлять хозяйство и добиваться.
— Иначе не выйдет?
— Нет, ничего не выйдет. Надо оформлять. Примем новых людей, охотники есть, а в Джугастрове — где там развернуться?
К утру уже все знали новость: Макар Посмитный собрался ехать в Харьков (там была столица Украины), будет просить хутор Гладкий.
С этого начался его путь к тому Макару, каким его потом знали почти 50 лет.
Иван Иосифович Зарицкий, бывший комсомолец-активист, а теперь колхозный пенсионер, объяснял мне это дело Посмитного следующим образом:
— Он взял их в свои руки, когда заелись, и повел за собой. Взял — и больше не выпустил. Как самый среди них бедный. Никто не понимал, а он понял, как пролетарий.
— Что понял? — спросил я.
— Что государство вот-вот скажет? Не думайте, будто так всегда и будет. Все себе, а государству — хочу даю, хочу не даю. Дело двигалось в одну сторону. К колхозам. И он как пролетарий это почувствовал. Его заслуга, что не опоздал, иначе бы джугастровские хлебнули горя. Заелись бы еще больше, а потом я же их и раскулачивать пришел бы.
Из Харькова Макар вернулся с бумагой на владение половиной земли вокруг хутора Гладкого и на кредит. Через год в такое же время, после уборки, поехал снова и опять привез бумагу: на получение нового кредита. А кто привез, тому, естественно, и карты в руки. Он собрал людей, чтобы решить, как распорядиться деньгами. Соображения были разные, но их не высказывали прямо. Один говорил, что глиняная крыша его дома поросла бурьяном и не худо бы достать леса на стропила, другой — что никуда уже не годится плуг, третий — как это обидно, что в хозяйстве три работника, а лошадь одна. Взгляды скрещивались на Макаре, который сидел и молча то вынимал, то прятал назад в карман добытую в поездке бумагу. Он почему-то не отдал ее председателю Николаю Барде, не положил ее на середину стола — так, чтобы каждый мог протянуть руку и взять. Когда все выговорились, он сказал:
— Купим трактор.
— Ну что ж. И то дело.
Поехал в Березовку, внес задаток, вернулся с квитанцией, которая давала право послать одного человека в Одессу на курсы трактористов.
Никто бы не сказал ни слова против, если бы Макар решил пойти на курсы сам. Все было бы справедливо и понятно. Человек по собственному почину ездил и туда и сюда, стало быть, хотел что-то себе выездить — о чем тут спорить, что обсуждать? Но он опять собрал людей. Больше всех просился Иван Барда, брат председателя Николая Барды. Он клялся, что не будет спать, а с учебой совладает и работать потом станет лучше всех.
— Пусть едет, — сказал Посмитный, и опять его слово оказалось последним.
Так он сам себя назначил председателем, явочным порядком сменил на этом посту Николая Барду. Вскоре эта смена была закреплена официально.
Весной Иван вернулся с курсов, а вслед за ним на станцию пришел и трактор. Сняли с платформы, завели. Иван сел за руль, Макар примостился рядом. Выехали на дорогу, но она была покрыта грязью, и еще не исчезли за горизонтом станционные постройки, как трактор забуксовал. Макар толкал его руками, спиной, трещали кости, ходуном ходила грудь, но все было бесполезно. Тогда он решил бежать за лошадьми. Ивана оставил сторожить машину, а сам перемотал портянки и неторопливо, расчетливо, предвидя долгий путь, потрусил в степь. К утру вернулся с шестеркой лошадей. Кинулся запрягать их в трактор — Иван не дает: боится, что будут, увидев, смеяться люди. За ночь дорога подсохла, трактор немного подергался и пошел. Так они въехали в Джугастрово, впереди на тракторе — Иван, а сзади на шестерке лошадей — Макар. Встречать выбежало все село. Трактор проехал по улице и повернул на хутор Гладкий, где Макар решил образовать центральную усадьбу. Люди бежали следом.
Той весной Иван вспахал всю целину, прошелся даже по сенокосным и пастбищным угодьям, целиком взял на себя подготовку пара — первого в истории их хозяйства. В конце лета по этому пару посеяли пшеницу. Уродила она очень хорошо, по 130 пудов с гектара. Ее клин выходил на Большую Полтавскую дорогу, и богатый хлеб мог видеть каждый конный и пеший.
Уже после войны, когда имя Макара гремело на всю страну, в колхоз как-то приехали журналисты и собрали тех, кто состоял в Джугастровском ТОЗе с самого начала. Старики сидели за одним столом и вспоминали, как оно все было. Спорили, друг друга, как всегда в подобных случаях, поддевали: кого за слишком короткую память, кого за чересчур длинную.
— Макар, — сказал Николай Барда. — А ведь не ты был в ТОЗе первым головою.
— А кто же? — встрепенулись журналисты.
— Он знает, — со значением кивнул на Посмитного Барда.
Макар Анисимович спокойно улыбнулся.
— А чего ж ты не продолжал?
— Не такой был смелый, как ты. Ты в Харьков поехал… Сначала вроде ходоком, помнишь? А оно и получилось. Кто ходок, тот и голова. То ж так?
Вот почему не Николай Барда, а он, Макар Посмитный, вернувшись из Харькова с бумагой на кредит, собрал людей: по праву ходока. И вот почему они сошлись.
и вот почему оставили последним его слово («Купим трактор»): потому право ходока, командное положение ходока — одно из самых естественных и бесспорных прав и положений. Настоящим председателем надо родиться, но из чего — вот в чем вопрос. Из ходатая по общественным делам. Из человека, который тщится и умеет выйти во внешний мир и стать перед ним за интересы своего «прихода». Вышедший посланным и принесший добрые вести — благословен. Вышедший, как Макар, непосланным — благословен трижды. Потому что после этого его главенство люди принимают, как волю судьбы.
Посмитный действовал так, словно получил основательную подготовку в некоем учебном заведении, во всяком случае, так, будто за плечами у него был многолетний опыт руководства коллективным хозяйством. Казалось невероятным, что ничего этого не было.
Хозяйство, понял он сразу, не может существовать изолированно. Его положение и благополучие прямо зависят от того, насколько прочно и выгодно оно связано с «внешним миром». Устанавливать эти связи должен председатель. Тот, кто не умеет этого, может быть идеальным во всех других отношениях, но первым среди равных в колхозе быть не может и не должен.
Посмитный, далее, понял, что быть председателем — значит быть добытчиком: денег, машин, материалов — всего, что требуется. И ни на минуту не забывать, что самое лучшее руководство — это когда на положение в хозяйстве воздействуешь экономически, как сказали бы сейчас. Купленным трактором, которого не разрезать на части, Посмитный своих единоличников связал куда крепче, чем мог бы это сделать только при помощи своей воли. В двадцать седьмом году в соседнем ТОЗе «Земельный труд» тоже собирались купить трактор, но передумали, и весной председатель Иван Шевченко пришел к Макару:
— Одолжи ваш. Отпахаться надо.
— Я его уважал, — рассказывал Макар Анисимович, — но отказал. Не было расчета.
И опять же, как человек ты можешь быть способным отдать соседу последнюю рубаху, но как председатель ты ничего и никому не имеешь права отдать, если не уверен, что взамен получишь столько же, то есть если нет расчета меняться.
В 1927 году к Макару пришел Федор Серкизюк, тот самый, кто четыре года назад привез сюда из Подолии другой ТОЗ под названием «Восходящее солнце» с готовой печатью и бумагой на землю вблизи Джутастрова. Худой, усталый, обносившийся, стоял он перед Макаром, который спокойно, без удивления его рассматривал. Федору было больно и неловко. С ТОЗом у него ничего не вышло. Никто его не слушал, кредиты проедали, кое-как сговорил на трактор — пожадничали и купили старый, никуда не годный. Пришлось продавать. Продали с убытком, деньги опять же поделили, земля в аренде у кулаков. Федор предлагал объединиться. Член партии с 1918 года, единственный партиец на все хозяйства округи, он очень хорошо понимал, что рано или поздно дело кончится этим. Но сказать так не мог. Он пришел не агитировать Макара за объединение, не учить его по праву члена партии, а с последней надеждой найти, наконец, для своих 14 семей какой-то берег. Переругались, рассказывал он с тоской Макару, издергались от бедности и зависти: здесь все для них чужое, скучают, кидаются на всякий слух.
— Завидуют — то да, — сказал Макар, а сам думал об их земле, о том, что, если сойтись с ними в одно хозяйство, можно будет разжиться новым кредитом. Заложена конюшня, склад, свежая копейка будет к месту и ко времени.
Если не самым первым, то одним из самых первых в стране Посмитный понял также, что при ведении общего хозяйства вреднее всего уравниловка.
Как рассветало, он садился на лобогрейку и косил, пока было видно. Утром брал сажень и замерял, а замерив, говорил: «Вот это и есть норма». Потом принимался возить в стог снопы. Сосчитав количество возов, говорил: «Вот это и есть норма». Приходило время рыть ямы для силоса, он выбирал себе место и копал, пока было видно. Потом говорил: «Вот это и есть норма». И так по всем мужским работам. Каждая его норма не была рекордом, к которому долго готовятся и копят силы. Как и все, он работал ежедневно, и сил ему требовалось на каждый день одинаково. Другое дело, что он лу