чше многих умел, натянув с утра на лоб фуражку, только вечером сдвинуть ее на затылок.
Когда касалось таких преимущественно женских работ, как, скажем, прополка, он объявлял жене: «Палажко, сьодни приду тебя мерять». Приходил, мерял, сколько она прополола, и говорил: «Вот это, бабы, и есть норма». Их, Макара и Палажки, нормы держались не годами и пятилетками, а десятилетиями. Но если Макар свои выполнял до конца тридцатых годов, одновременно оставаясь председателем, то Палажка свои — до начала пятидесятых. Только в 1963 году он встал на общем собрании и сказал:
— Товарищи, вы все знаете мою жинку Палажку. Она с первого дня в колхозе и как работает — тоже знаете. А сейчас стала стара, и здоровье не то. Может, отпустим ее на пенсию?
Люди в зале поднялись и зааплодировали.
У нес на Макара была одна большая обида. В 1949 году 43 человека из колхоза были награждены орденами и медалями, в том числе 11 — Золотыми Звездами. Среди Героев был Макар, а жены его не оказалось даже среди орденоносцев.
— Другим дал, — сказала она ему прилюдно, — а мне, значит, как своей, не надо? Знала б, развелась.
До того, как ТОЗ в 1928 году перешел на Устав сельхозартели, практической нужды устанавливать нормы выработки, в общем, не было. Доход делили в конце года, глядя на то, сколько человек и лошадей выставляла семья в поле. Дней, проведенных каждым на работе, не считали. Что прогул без уважительной причины невозможен, разумелось само собой. Что каждый пашет, косит, возит в полную свою силу, тоже разумелось само собой.
Каким же зорким и трезвым надо было быть человеком, чтобы понять: если так все и оставить, если ничего больше не придумать, то это почти семейное согласие скоро кончится. Оно не сможет долго держаться само собой — под лежачий камень вода не течет. Нужно было очень хорошо знать человеческую природу, понимать, что человек хочет не только быть, как все, а и отличаться от всех, чтобы его выделяли, видели разницу между ним и соседом и чтоб от этого ему была какая-то польза, какое-то поощрение. А это невозможно, если для сравнения нет конкретной мерки.
Мерка нужна, ладно, но где ее взять, как установить? По кому-то самому старательному? Так все стараются. Макар додумался, что лучше всего мерять самому. Это шло от несокрушимого здравого смысла, от уверенности, что будь тут хоть тысячу раз коллектив, без кого-то одного, главного, первого все равно не обойтись. А что мерять надо по себе — это шло от совести и щепетильности, но, кажется, не только. Он, очевидно, чувствовал, что если мерять не по себе, то ему будет суждена не жизнь председателя, а жизнь начальника. Он хотел быть — очень хотел, страстно хотел — быть силой, властью, хозяином, но только не начальником.
Эту разницу Посмитный чувствовал, как никто другой.
Летом 1933 года налетел суховей. Поля стали желтыми задолго до уборки. Высохли травы, исчезла вода в ручьях, прудах, колодцах. По степи бродили бездомные лошади, нечем было кормить коров, свиней, птицу. Беда не приходит одна, земля во многих колхозах была плохо вспахана осенью, небрежно подготовлена весной, кое-как засеяна. Председателей торопили. Кто управлялся быстрее, тех хвалили в газетах, на совещаниях в райцентре. Председатели старались. Все это было им внове — отвечать за хозяйство, постоянно быть в центре внимания: героем, если обогнал соседа, опозоренным, если отстал. И выросло: где по 15, где по 20 пудов на гектаре. Чуть больше, чем сеяли. Да и того не смогли убрать до холодов: хлеба ушли под снег.
Макар со своими людьми намолотил по 16 центнеров пшеницы с гектара. 100 пудов. Они не верили глазам: 20 пудов во всех других колхозах, в целом районе и 100 пудов — у них. Та же земля, тот же суховей.
Разница была только в том, что, когда налегали предыдущим летом на пары, а осенью на зябь, когда рыхлили и боронили весной, никому не приходило в голову, что делать это можно спустя рукава, второпях, лишь бы не влетело Макару в Березовке.
По первому снегу председателей колхозов созвали в село Онорвевку. Из Москвы приехал представитель. Он поднимал каждого и спрашивал, сколько уродило, сколько отправлено государству, сколько ушло под снег. Картина вырисовывалась отчаянная. Веем было ясно, что, как ни скрести, больше ничего не наскребешь. За окнами сельсовета, где происходило совещание, дул ветер, летел смешанный с пылью снег. Макар тихо сидел сзади всех, втянув голову в воротник старого кожуха, выпрошенного у деда за неимением своего.
— Сколько сдал? — дошла до него очередь.
— Одиннадцать с половиной центнеров с гектара.
— Сколько?!.
— Одиннадцать с половиной.
— А намолотил?
— Всех зерновых тринадцать.
— Дай сюда квитанции.
Квитанций у Макара с собой не было, оставил дома. Представитель велел привезти. Макар вышел, сел на лошадь. Впереди было четыре километра пути, а еще дальше впереди — зима. Он знал, какая она будет, и потому не гнал лошадь, берег ее силы.
В сельсовете ждали. Часа через полтора Макар вернулся. Представитель с нетерпением смотрел, как он расстегивает кожух, достает из-за пазухи документы. Подбежал, почти вырвал их из рук.
— Ты герой, — сказал по прочтении. — Перед тобой надо на колени встать.
Макар молчал. Он слушал, что теперь ему придется ехать в Одессу на областной слет ударников, и не слушал. В ушах стоял вой ветра в голой, без огонька степи, по которой только что протрясся в седле восемь километров, и придется снова трястись четыре. Было жалко лошадь.
Так впервые к нему пришла и уже не отступила слава.
До отъезда в Одессу он успел собрать людей и послать в поле, к скирдам, молотить солому, один раз уже обмолоченную. Потом организовал общую столовую. Установил порядок: первыми едят дети.
На слете в Одессе он узнал, что больше, чем его колхоз, не вырастил и не сдал государству ни один колхоз области. За это был назначен к поездке в Москву, на Первый Всесоюзный съезд колхозников-ударников. Палажка собрала торбу, починила кожух…
Макара выбрали в президиум и даже позвали на трибуну. Это было на четвертый день. Макар вышел на трибуну без бумажки. Готовым было только настроение. Его создавали звучащие в каждой речи на съезде слова: кулак, саботажник, лодырь, распознать и обезвредить. В памяти Макара сам собой всплыл один ненавистный ему человек. Это был Христюк, по своей воле расстриженный священник. Хорошо грамотный, сильный в слове и в полевой работе, он приехал с подолянским ТОЗом. Тихо хозяйствовал, пока не пришлось объединяться с колхозом Посмитного.
— Человека, — рассказывал Макар с трибуны, — сразу не узнаешь, шо то за людына. Мы полтора месяца смотрели и аж тогда увидели…
Христюк был за то, чтобы кредит, предоставленный по случаю объединения, распределить, как привыкли подоляне, между семей. В хозяйстве получился раскол. Макара, когда он доискался, кто мутит воду, затрясло. Дело шло о том самом кредите, которым он так рассчитывал поправить общие дела. Надо было что-то делать. Но что? Мысль подал комсомольский секретарь Иван Зарицкий. «Судить надо», — сказал он. Сам же на том суде выступил обвинителем. Христюка решили выселить за пределы колхоза.
Сказал Макар на съезде и о сыновьях своего врага: что они вписались в комсомол и хорошо работают. Вспомнил ли вдруг, где он выступает, и подумал об их судьбе или просто так пришлось к слову, но сказал.
В перерыве к нему подошел Буденный. Его интересовало, есть ли в колхозе породистые лошади. Породистых лошадей, к сожалению, не было, но Макар обещал их завести.
Здесь, на съезде, он впервые ощутил, что значит быть отмеченным, одобренным, выделенным из общего ряда — быть известным. Это было совершенно особое, новое чувство, и оно ему очень понравилось. Пробудился и никогда потом уже не пропадал вкус к тому, чтобы подходить под мерки, с помощью которых отбирает себе людей слава. Продолжать быть преданным Советской власти: таким преданным, каким чувствовал себя, когда три дня и три ночи, боясь, что люди передумают жить колхозом, сторожил в тридцатом году общественный амбар. Как можно лучше выполнять все планы. А особенно планы заготовок. И заготовок перво-наперво хлебных.
Еще на съезде было сказано, что колхозники должны жить зажиточно. Макар это тоже запомнил. Вернувшись домой, он собрал людей и объявил: имеется, мол, такое указание, что если нет у кого пока коровы, то самое малое через год должна быть. И что самое малое через год, он обещает, будет.
— И как? — спрашивал я. — Была через год?
— В каждой семье, — самодовольно выпячивал он губы.
В 1935 году построили и первые несколько домов. Встал вопрос: кого в них поселять? Тех, кто лучше других трудился, или тех, кто больше всех нуждался? Не отвергая оба эти критерия, Макар Анисимович предложил следующее: поселять тех из наиболее нуждающихся, кто лучше всех трудится, но у кого в семье, кроме того, было больше детей-школьников. Вот о таких решениях во всю его жизнь и говорили: «До этого додуматься мог только Макар». В таких решениях и проявлялась во всем блеске его необыкновенная личность, ее обаяние. Не просто у кого больше детей, а детей-школьников… «Чтобы было им где готовить уроки: им же задают, с них же спрашивают», — говорил он на собрании, которое распределяло жилплощадь.
В большинстве колхозов страны люди до сих пор строят жилые дома каждый сам себе, это их частное дело. Правление помогает, больше или меньше, но только помогает: некоторыми материалами, транспортом, ссудой. Правление же колхоза, руководимое Посмитным, строительство жилых домов для колхозников взяло на себя с самого начала, с того времени, как появилась первая малейшая возможность, — в 1934 году. Это была очень серьезная, принципиальная добавка в представления о том, что такое колхоз и для чего он существует. Иметь крышу над головой — важнейшая, вечная потребность человека, первейшее дело жизни для того, у кого крыши над головой нет или она прохудилась. Легко представить себе отношение человека к колхозу, который берет на себя это первейшее дело его жизни, — отношение вообще и в 1935 году в частности.