дожевывает, изо рта торчит. «Ты куда, — кричу, — смотрел, шо они у тебя в кукурузе были?» — «Нет, — говорит. — Все пасутся, а одна стоит. Может, думаю, заболела, дай. думаю, кукурузы ей нарву». Ото хозяин растет! Не формалист. Такому все двери открывать надо. Хоть в медицину, хоть куда хочет — из него везде дело будет.
Наш разговор мы продолжали на крыльце конторы. Подошел мужчина, подал Посмитному какой-то листок. Тот посмотрел, на моей папке подписал.
— Помнишь, о девочке разговор был? Ей тоже подготовь.
Я заглянул через плечо, прочитал первую строку и, довольный таким совпадением, решил списать весь текст:
«Директору Одесского музыкального училища.
Колхоз имени XXI съезда КПСС желает иметь своих работников культуры. У Беседы Юрия Владимировича, 1948 года рождения, наблюдаются музыкальные способности. Он принимает активное участие в кружках художественной самодеятельности. На районных и областных смотрах награжден почетными грамотами. Правление колхоза просит предоставить ему возможность поступить на стационарное обучение по классу баяна и народных инструментов.
Председатель колхоза М. Посмитный, дважды Герой Социалистического Труда.
Секретарь партийной организации В. Чечуков».
Макар Анисимович ждал, уважительно смотрел на карандаш, бегающий по блокноту. Потом сказал:
— Отпустить ее, конечно, надо — ту, шо вам нажаловалась. Все ж таки восемь лет в колхозе. И в поле, и на ферме. Это, видно, здравая женщина. Но так, напиши так: отпускать, мол, должен не голова, а общее собрание…
— Макар Анисимович! Положа руку на сердце: отпускает все же фактически не собрание, а председатель. Да и собрание не имеет права держать.
— Ну, раз ты знаешь, то так и пиши. А голова… Если умно, то и без собрания умно. А глупо — так хоть весь свет ему собери, все равно глупо.
Допоздна я писал его статью. На следующий день прочитал ему. Он выслушал, призвал всех, какие были поблизости (все от той же лавки на крыльце), людей, велел прочитать еще раз, громче. Потом сказал:
— Надо добавить. Лукерья Алважий. Вдова. Три дочки. С малых лет с ней в поле. Зина и Маруся и сейчас в колхозе. Марусю мы вчера встречали, помнишь? А Надя в медицинском институте. Я, правда, не хотел, чтоб она ехала: думал, по комсомольской линии в колхозе будет. Мне комсорг хороший нужен. Но раз хочет и работала хорошо, ладно. «Ну, — говорю, — хоть подружку оставь». Ее тоже запиши: Валя Критинина. Отец погиб на войне. Брат — тракторист, в колхозе работает. Она три года была на ферме. «Нет, — говорят, — ей тоже надо». Ну ладно, раз сирота.
За ним легко было записывать. Другому в таких случаях все время приходится задавать для уточнения много вопросов, Посмитный же не ожидал их, отвечал сразу. Назвал человека — и тут же, коротко и ясно, все скажет про него: кто мать, отец, в двух словах всю биографию и, конечно, свое отношение к этой биографии.
Я дал ему ручку, он подписал статью.
— Большая будет?
Я развернул газету, нашел одну статью: три высоких колонки.
— Примерно такая.
Он потянул к себе, быстро смерил ее четвертью.
— Рублей на семьдесят?
— Может, и больше, Макар Анисимович.
— И то гроши.
Вокруг засмеялись.
Тем летом, уже в уборку, я побывал в «Расцвете» еще раз. Косовица хлебов заканчивалась, приступали к уборке кукурузы на зерно. В колхоз я приехал под впечатлением длинного, тягостного и бесполезного разговора с одним плановиком в райцентре. Не от него это зависело — верстать колхозу план по справедливости. Кто везет, на том и ехать, — не он это устанавливал, длиннопалый счетовод с заросшей переносицей. Так понимал хотя бы, что он делает! Перед нами лежали счеты и кипа бумаг, относящихся к колхозу Посмитного. Получалось, что с каждым годом колхоз сдает все больше хлеба, а удои и привесы мяса года три назад дрогнули, и кривая чуть заметно, но все-таки уже заметно пошла вниз. Слишком мало на фермах остается зернового корма. Раньше, когда было меньше скота, это не так бросалось в глаза: что хозяйство постоянно перенапрягается, тянет за других. Теперь же все стало видно.
А плановик — он не хотел видеть.
— Посмитного тоже идеализировать не надо, — говорил он, посматривая с нетерпением на мой блокнот.
— А что?
— А то, что товарищ он с торговым духом. После войны процентов двадцать доходов на пирожках брал. В Сербке, Березовке, Рауховке, Петроверовке, в Одессе и даже в Николаевской области, в Мартыновке и Вознесенске — везде, на каждой станции его ларек стоял. Сначала с одним вином. А потом под видом того, что закуска, пирожки начал печь. С горохом, с картошкой, с гречкой — черт те с чем! По рублю штука.
— И с мясом? — поинтересовался я.
— Ну нет. С мясом нет. Это надо признать. Но заслуга не его. Не хватало в хозяйстве.
— А то бы начинял?
— Беспременно! А то еще так делает…
Плановик подождал, пока я выну чистый блокнот. Глаза его поблескивали.
— Неправильный опыт перенимает. Бьем мы одного председателя за молоко: из молодых, да ранний. Открыл в Одессе ларек и возит туда молоко. Другие тоже возят, но оно или по дороге скиснет — сто ж километров, жара, — или там. А этот молодой подобрал людей с торговой жилкой, поставил кой-какое оборудование, и они, как молоко скиснет, тут же из него творог сделают и все равно продадут. Даже сыворотка в дело идет! Мы его критикуем, а Макар сидит, слушает. И нет того, чтобы нас поддержать — на следующий день, часов в пять утра, звонит тому председателю: «Иван, ты б приехал». Тот приезжает. «Расскажи, — говорит Макар, — как это у тебя так, что с молоком по-хозяйски получается». Это он считает по-хозяйски… Вместо того, чтобы план перевыполнять! Иван, конечно, рассказывает.
— А откуда вы все так подробно знаете? — спросил я.
— Оттуда, что видим: Ивана мы побили, а Макар его практику перенял.
— Так что: выходит, лучше, чтоб скисшее молоко на землю выливать или назад везти?
Плановик обиделся и не ответил.
Ничего он не понимал. Ни того, что через ларьки колхоз продает не больше 15–20 процентов своей продукции, а остальное — государству оптом, ни того, что наравне с колхозной через ларьки сбывается продукция личного хозяйства колхозников. Они не везут на базар каждый свою курицу или свинью, а доверяют это колхозу, на чем экономят много времени и нервов, ни того, наконец, что если один этот колхоз и держит «чуть ли не половину» ларьков на одесском базаре, то он же, один этот колхоз, и государству отправляет больше, чем десятки других. А вернее сказать, все он, плановик, понимал, да не мог смириться с тем, что существует кто-то, кого не всегда удается стричь под одну гребенку со всеми. Так ему, видно, хотелось, так нравилось, чтоб под одну.
…Как всегда, на крыльце конторы, вокруг уже знакомой мне скамейки была небольшая, но плотная толпа. Время было такое, что завтракать уже поздно, а обедать еще рано. Я подошел ближе.
— И всегда сдавал! — гудел обиженный голос Макара. — Такого не было, шоб не сдавал. Другие спят, в девять часов на работу идут, а ты, Макар, сдавай!
Он опустил голову и сидел некоторое время молча.
Подошел молодой мужчина с выпущенным на пиджак воротом белой рубахи. Лицо красное, живот выпячен — из тех, кто, крепко выпив в будний день, обязательно должен одеться по-выходному.
— Иди отсюда, — сказал Макар, не поднимая головы.
— Вы, конешно, если взять, например, чтоб я — я имею право, как советский гражданин…
— Спят, а на работу — в девять часов! — Посмитный вытянул шею в крайнем изумлении, помахал пальцем.
Кто-то вздохнул.
— Мы в шесть. В шесть часов — хоть село запали!
— Зато ж имели, — благодарно вскинулся Макар.
— Имею вопрос, — опять протолкался к лавочке выпивший.
— Иди отсюда, — угрюмо и спокойно повторил Макар.
Несколько человек, морщась, стали оттирать пьяного, тихо увещевая: «Иди, не мотай ему нервы. Иди, ему и без тебя сегодня тошно».
— Ну что же ты не слухаешь? — через силу спросил Макар и вдруг вскочил, затопал в ярости ногами: — У-у-у, твого ж батька!..
Пьяного увели.
— А может, не везти, Макар Анисимович? — осторожно спросил я, садясь рядом. — На фураж-то, считай, опять ничего не останется. Должны ж там понимать.
— Тебя на бюро когда-нибудь слухали?
— Но вы ж…
— Шо я? Ты, говорят, сознательный, должен пример показывать. А почему не скажут про тот пример, шо у меня люди в шесть часов на поле? Соседи с заготовками подкачали, а я шо — один всех накормлю? Вас одной Москвы десять миллионов.
— Семь, — поправил я.
— Семь? — А Киева сколько? Мильона три наберется? Я про рабочего ничего не говорю. Но зима придет, скажут, мясо, Макар, давай рабочему, молоко вези, а с чего я дам то мясо — с силоса? Нельзя так, товарищи.
— Кукурузу уберете…
— Вот-вот! И на бюро: кукурузу уберете. Та я же на трудодень по три кила обещал.
— Обойдемся и двумя, — заговорили в толпе.
— Чего там, с прошлого года кой у кого лежит.
— Есть такие, что на пятилетку хватит.
— То не мое дело. — Макар не принимал утешений. — Человек не украл, заработанное получил, и ты до того не касайся.
Обстановка прояснялась. Я понял, что на фураж таки в хозяйстве после выполнения очередного повышенного хлебного задания останется и, судя по виду кукурузы, немало, куда больше, чем у соседей; здесь Макар Анисимович явно прибедняется, а по-настоящему его расстроило другое: что придется снизить выдачу на трудодни, нарушить обещание.
— Я ж на собрании слово людям дал!..
Он горестно замотал головой и умолк. Я думал: все уже кончилось, и люди сейчас будут расходиться, а они стояли неподвижно. Что-то важное для них только начиналось, и они ждали. Посмитный потянул кого-то за полу:
— Кликни радиста.
Что-то он, значит, надумал, решил и сейчас объявит. Но что же? Мне казалось, люди догадываются, а я догадаться не мог.
В отдалении стоял парень лет двадцати, с чемоданчиком, в больших, не по лету, ботинках. У него, очевидно, было дело к Посмитному, но он не решался подойти. Теперь он подошел.