— Три рубля, — отвечал парень.
— Такой цены нет. Два пятьдесят, — возражали ему. — За три рубля в Одессу везти надо.
Но брали.
— Был бы дед, он бы дал тебе три рубля! — ворчали некоторые, уходя.
В столовой над раздаточным окном висел плакат, на котором было нарисовано пять детских жизнерадостных лиц и слова: «Мы будем крепкими расти, со спортом дружим я и ты». Под этим плакатом в проеме стояли такие же, что и девять лет назад, поллитровые банки с ложками и вилками, с солью и со стрючками невероятно злого красного перца. На ужин дали миску борща, миску перловой каши со свининой.
Возле открытой двери молочной стояло несколько подростков и женщин. К стене были прислонены велосипеды и мопеды. Девушка, которая торговала в ларьке, теперь отпускала здесь молоко. Перед ней на широком столе стояло несколько десятков эмалированных бидонов. Их приносят и оставляют поутру, идя на работу. Она брала бидон, мельком взглядывала на него и наливала в какой доверху, в какой до половины. Движения ее были быстры и ровны, халат чистый, застегнут па все пуговицы, волосы схвачены марлевой повязкой, лицо спокойно и приветливо.
— Как вы узнаете, в какой сколько налить? — спросил я.
— Да нелегко, — сказала она добродушно. — Кто карандашом на крышке намалюет, кто так скажет.
— И вы помните?
— Помню. Берут же каждый день одинаково.
Белые, зеленые, черные, синие бидоны продолжали мелькать в ее руках. При всей быстроте ее движений я мог заметить, что каждый раз, опрокинув над бидоном узкий литровый ковшик на длинной ручке, она четко остановит его и поддержит дольше и явственнее, чем обычно в городе.
— Что, по дворам уже не развозите? — спросил я.
— Попервах развозили, потом решили: лучше так. Шофер приедет — дома никого нет. Поставят бидон и забудут. Нальет, а оно скиснет.
До шестьдесят седьмого года, рассказывала девушка, молоко выдавали на трудодень, как натуральную оплату, а когда перешли с трудодня на деньги, стали начислять по 300 граммов на каждый заработанный рубль. Этого хватает, у многих даже остается. По улице на тяжелом мотоцикле с коляской проехала, рассекая коленями воздух, крупная краснощекая женщина лет сорока. Девушка улыбнулась.
— Такой разве молоко? Ей только мясо…
Поглядывая на серебристый шар нового репродуктора на крыше Дома культуры, я ждал семи часов вечера. Обычно в это время перед колхозом кто-нибудь выступал: заместитель председателя, главный агроном, инженер или главный зоотехник. Они рассказывали, как прошел день, и давали распоряжения на завтра. После них, а иногда и перед ними к микрофону садился Посмитный. Но сегодня он был далеко отсюда. С отрезанной ногой и воспалением легких Макар Анисимович лежал в Кремлевской больнице. А тут уже начиналась уборка.
За несколько дней перед тем ему звонил его заместитель, Василий Антонович Бондаренко.
— Как ты там? — спросил его Посмитный.
— Все прекрасно, Макар Анисимович. Урожай! Как вы?
— Боли меньше. Процентов на семьдесят. Ты не спеши, говори подробно, телефон у меня возле головы.
Бондаренко услышал в голосе знакомое ворчливое понукание и обрадовался.
— Все прекрасно, Макар Анисимович. Все-все прекрасно!
Тут бы ему и закончить, а он добавил:
— Только вас не хватает…
— А я, а я… — Посмитный вдруг всхлипнул и замолчал.
Бондаренко растерянно прижимал к уху трубку. В ней что-то потрескивало, далеким замирающим эхом звучали какие-то голоса. Потом сквозь этот треск и голоса прорвалось, все собой затопило явственное, близкое рыдание. На линии стало тихо. Потерянно сидел за своим столом Бондаренко, сидели на своих местах московская, одесская и березовская телефонистки — все сидели и молча слушали, как плачет невыносимо за пять месяцев соскучившийся, измученный болями старый человек.
— Так дед и не смог продолжать, — рассказывал мне в Березовке редактор районной газеты. — Бросил трубку. И в районе после этого такое чувство, будто не тот уже район.
За окном шел легкий, неопасный для созревших хлебов дождь.
— Успеет ли Макар хоть на обжинки? С венком пшеницы посидеть…
Редактор вспомнил его чарку — всей области знакомый медный подсвечник размером с наперсток. Палажка где-то достала и приспособила его под мерку. Всякий раз, как Макару идти на выпивку, она клала ему тот подсвечник в карман. Он вынимал его, ставил перед своим прибором и всякий раз подробно объяснял столу: достала Палажка подсвечник и сказала: «По твоему здоровью эта рюмка — в самый раз».
Отзвучали сигналы точного времени, и начал говорить Василий Антонович Бондаренко. Завтра, сообщил он, на косовице будет занято два комбайновых агрегата. Назвал фамилии комбайнеров, шоферов, водовоза. Работать, сказал, придется в две смены: первая — с пяти утра до часа дня; вторая — до одиннадцати вечера. Не делая паузы, начал опять перечислять:
— Маковенко Елена Порфирьевна, Кокошко Наталья Дмитриевна, Борисюк Наталья Ивановна, Напольская Анна Ярославовна, Болотенко Лидия Васильевна, — так десятка полтора фамилий, имен и отчеств.
Закончив перечисление, объявил:
— Этим девочкам, этим школьницам с утра быть возле комбайнов. Надо подбирать колоски. Повторяю: девочкам следующих родителей: Маковенко Валентины Эдуардовны и Порфирия Григорьевича, Кокошко Надежды Филипповны и Дмитрия Александровича, Напольской Брониславы Ивановны и Ярослава Степановича… — девочкам этих родителей с утра, пожалуйста, быть на колосках. Следующие десятиклассники… в пять часов на току. К родителям просьба: проследить и обеспечить, чтоб не проспали.
Затем пошел рассказ о том, что в поле на околице села дети раскурочили лущильник.
— Форменное безобразие, — не повышая голоса, говорил Бондаренко. — Это дети с улицы Горького. Сегодня мы узнаем, кто сделал такое варварство, так поиздевался, понимаете, над техникой, за которую плочены колхозные деньги — деньги ваших родителей! И будем принимать меры.
Я слушал. Бондаренко передохнул, потом назвал мужское имя-отчество и фамилию, выделил паузой и продолжал:
— Вы поставлены централизованно развозить по квартирам колхозников баллоны с газом. Прошу выполнять свои обязанности бесперебойно. Вы должны постоянно находиться на своем рабочем месте, особенно в такое горячее время. Чтоб люди не теряли времени. Обеспечьте их газом, чтоб не ходили и не жаловались.
Мужчина, сидевший рядом со мной на лавке перед клубом, вскочил и, втянув голову в плечи, быстро куда-то пошел.
Товарищи водители! Мы уже объявляли: в гараже заведен журнал, где отмечается, кто когда уехал и приехал. Вот двадцать пятого июля машина тридцать семь в двенадцать часов ночи ушла. Куда — непонятно. Шофер прибыл в пьяном виде… Выпивший, — поправился Бондаренко. — Напоминаю: журнал ведется. Предупреждаю еще раз, и последний. Вероятно, одного-двух и не только одного-двух, а сколько нужно, снимем. Чтоб не заниматься такими делами. В заключение всем желаю на завтра хорошего рабочего дня, погоды и напоминаю: следующие комбайнеры… следующие девочки… следующие десятиклассники… в пять утра. Спасибо за внимание.
Я оглянулся. Справа и слева со скамеек поднимались, люди. Девочка лет двенадцати с бидоном в руках прошла к столовой. Наверное, взять молоко и быстрей домой, чтоб выспаться до пяти.
Такова, стало быть, сила заведенного порядка, быта, уклада. Не Макар только что в ряду комбайнеров перечислял имена и отчества школьниц, не дитя природы, а ученый агроном, человек с высшим образованием, — а в то же время и Макар. «Макара нет, а голос его звучит, — думал я, — и только то в нем и изменилось, что прибавилась обдуманная вежливость».
Утро следующего дня ошеломило меня новостью, которой лучше было бы и не знать, а и знать, так здесь о ней не рассказывать. Но рассказать, убежден я, надо: чтобы фигура моего героя предстала во всей ее силе и правде.
Началось с того, что мне захотелось посмотреть голубей Ивана, старшего сына Посмитного. Он держал их, по моим сведениям девятилетней давности, на мельнице, где дневал и ночевал, работая там заведующим.
— Как пройти на мельницу? — спросил я одного мужчину в ковбойке.
— А чего вы хотели? — спросил, в свою очередь, он, рассматривая меня с любопытством, не свойственным здешним жителям.
— Да голубей Ивана Макаровича посмотреть.
— Хо! Нема голубей. Макар разогнал.
— А что ж Иван?
— Иван-то, говорят, и был первый голубь, — ответил мужчина со значением. — Вы Болотенка расспросите.
— Не может быть! — не хотел я верить своей догадке.
Мужчина убедился, что я действительно ничего не знаю, и, кажется, пожалел о своих словах.
— Первый или последний, а факт остается фактом — запутали человека. А у Макара разговор короткий.
Ничего больше не добившись, я пошел искать Болотенка Прокопия Даниловича. Час от часу не легче: выяснилось, что он уже не главный бухгалтер. На его месте, сурово щелкая на счетах, сидел крупный немолодой человек в черном костюме, с вытянутыми под столом ногами, на которых были незапыленные, предельного размера туфли. По внешнему виду замена казалась достойной.
— Вот так же добрых двадцать лет сидел здесь Прокопий Данилович, гнул короткую, широкую шею, изредка медленно взглядывал на входящих, и в глазах его была тяжесть знания, которое требовало почтения и сочувствия. Каким же веселым было мое удивление, когда я увидел Прокопия Даниловича — теперь весовщика при зерновом складе — улыбающимся, оживленным и разговорчивым!
На весы то и дело въезжали машины, груженные зерном. Прокопий Данилович легко вскакивал со своего шаткого стула, выглядывал в окно — правильно ли стала машина, не стоят ли на платформе люди, — энергично, со стуком двигал массивный железный хомут по гладкому рельсу с насечками и цифрами, быстро и тщательно заполнял накладные. Только шелестели синие листики копирок в опытных коротких пальцах.
— Куда гроши будешь девать? — успевал он спрашивать грузчика-подростка.
— Дену! — отвечал мальчишка.