Орловский перешагивал через картофельные рядки, подхватывая клубень, тер его, радуясь величине буль-бочки, ее чистоте, которая только и возможна, когда убираешь вот в такую погоду.
— К вечеру кончим, — сказал бригадир-два, подбрасывая широченной ладонью клубень этак с детскую голову.
— Надо кончить, — сказал Орловский.
— Голову вытащим, а ну как хвост увязнет? — буркнул работавший неподалеку колхозник, намекая на то, что, дескать, другие работы в колхозе стоят.
— Главное, вытащить то, чем думают, — ответил Орловский, который, кто не знает этого, за словом в карман никогда не лазил.
Да, хороша уродилась картошечка! Длиннющие ленты картофельных рядков бежали на бугор, переваливаясь через него. А ведь сколько пришлось поломать копий, чтобы отстоять вот такой рядковый посев, пойти против почти единодушного тогда мнения, что будущее за посадками квадратно-гнездовыми. Снова Орловский не дал согласия на проведение эксперимента, который, казалось бы, где еще проводить, как не на землях самого лучшего в Белоруссии колхоза. Да, рассуждал Орловский, квадратно-гнездовой посев в других колхозах, на других землях дает прибавку урожая. Но ведь еще нигде такие посадки на больших, очень больших площадях не превзошли по средней урожайности рядковые посадки в «Рассвете». А дополнительные затраты на и без того трудоемкую культуру налицо. Зачем же искать добра от добра? Покупателю в магазине разве не все равно, как выращена картошка? Была б она картошкой — вот такой, как эта…
Словом, нельзя считать колхоз «Рассвет» в пору руководства им Орловского в полной мере полигоном для испытания новых методов хозяйствования. И не знаем уже, хорошо это или плохо, но Орловский, выросший в нужде, Орловский, сын крестьянина, Орловский, насмотревшийся на голод, который в гражданскую, а потом в Отечественную войну выкашивал, бывало, подчистую хутора и деревни, Орловский, знающий сладость куска хлеба, — этот Орловский прежде всего смотрел на себя, на свой колхоз, на своих людей как на добытчиков мяса, сала, масла, овощей. Больше, больше, больше! Больше уже сегодня, сейчас, немедленно, а не завтра, когда оправдаются еще требующие доводки научные рекомендации.
Это проистекало в нем от конкретного, живого соучастия в жизни людей. Накормить человека! Для Орловского это было его болью, как воспоминание голодных судорог в желудке, было физически ощутимо, как картина послевоенных Мышковичей, когда орали по дворам голодные ребятишки. Конечно, не хлебом единым жив человек. Конечно, Орловский понимал роль духовного. Но он, безусловно, был из породы тех «железных» председателей, для которых при всей неуклюжести этого сравнения не существовало вопроса, что в первую очередь, коль уж нет выбора, дать голодному ребенку: кусок хлеба или букварь…
(Кстати, когда Орловский на правлении поставил вопрос о строительстве новой школы, а бухгалтер развел руками, показывая, на какие, мол, шиши, Орловский все свои личные сбережения, сложившиеся из его пенсии, идущей на сберкнижку, вложил в строительство школы.)
…Бегут вдаль картофельные рядки. Ветер раздувает пустой рукав председательского пиджака. Плывут по осеннему небу облака.
6. ГРЕНАДА, ГРЕНАДА!
Ах, какое над Испанией небо! Ах, какие над Испанией звезды! Неумолчный стрекот цикад. Ветер с Андалузских гор настоян на запахах тубероз и акаций. Словом, совсем как у Пушкина: «Ночной эфир струит зефир, бежит, течет Гвадалквивир…»
«Над всей Испанией — безоблачное небо» — этим кличем, переданным фашистской радиостанцией в Сеуте, начался мятеж генерала Франко. Республика в опасности!
…Капитан Кирилл Прокофьевич Орловский плыл в Испанию с транспортом оружия. Правда, снова теперь — в который уже раз! — он не Орловский. Теперь у него ни звания, ни имени, ни отчества. Теперь он просто Стрик. Личное оружие — все тот же именной парабеллум № 985. Никаких документов. Одет в мягкую тужурку верблюжьей шерсти и кожаные штаны.
Ночами корабль шел без огней. Днем сторонился морских путей. Средиземное море ласково лизало борта. В его прозрачных глубинах фашистские субмарины стерегли корабли, идущие на помощь революционной Испании.
Фотография, которую Орловский хранил как святыню: площадь, залитая солнцем, на трибуне неистовая Долорес Ибаррури…
— Потом мы пили кофе, — рассказывает Орловский. — Долорес спросила, есть ли у меня дети. «Двое», — ответил я. «А у меня сын», — сказала Долорес.
Через несколько лет сын Ибаррури погибнет в боях с фашистами, защищая свою вторую родину — Советский Союз.
— Мы долго говорили в тот вечер… Позже я познакомился с Матэ Залка, ну и, конечно, с Хусто Лопесом…
С Хусто Лопесом Орловский познакомился в окопах. Высокий, долговязый, с продолговатым лицом, длинными руками, Хусто производил впечатление этакого нескладехи парня. Несмотря на его молодость, революционное правительство доверило Хусто командовать бригадой.
В предместье Лас Вегас были расквартированы отряды гелирьерос — особые отряды диверсантов, предназначенные для действий в тылу врага. Инструктором в эти группы и был направлен знаток партизанской борьбы Орловский-Стрик.
Знали бы Хусто Лопес и Стрик, какие испытания их дружба, завязавшаяся в окопах под Мадридом, выдержит через несколько лет за тысячи миль от Испании — в дремучих партизанских лесах Белоруссии! Что тяжело раненного Орловского Лопес будет уносить от погони, не щадя своей жизни, расстреляв пять автоматных дисков. И вынесет, и в стылой лесной землянке отпоит с ложечки, вернет к жизни…. После войны вернется в Испанию продолжать борьбу, а председатель колхоза Кирилл Орловский выступит в «Правде» с яростными строками в защиту антифашиста Хусто Лопеса, арестованного франкистскими палачами…
Но это будет потом потом…. А пока каждую ночь Орловский-Стрик направляет своих бойцов в тыл врага. Днем обучает их взрывному делу, владению ножом, ночному бою. Многое умеет делать русский инструктор.
— Где это вы всему научились? — спрашивает Стри-ка новый переводчик, прибывший в его распоряжение.
— А вы откуда так хорошо знаете русский? — спрашивает, в свою очередь, Стрик.
Каждую ночь уходят бойцы Стрика на ту сторону. Иногда не возвращаются. Орловский нервничает; ему кажется, что отдача от диверсий его боевых групп мала. У него возникает идея длительного рейда по тылам фалангистов. Правда, в Испании почти нет лесов. Но есть горы. В горах должны быть партизаны…
Хусто Лопес за. Да и руководители республиканской армии не против. Но вот личное участие Стрика во главе отряда отклоняется безоговорочно: люди, имеющие боевой опыт, в республиканской армии на вес золота.
Орловский настаивает. Ведь он с отрядом пробьется к партизанам в горы, а партизанам тоже нужен такой инструктор. Научить партизана обращению со взрывчаткой — значит вдвое повысить его боеспособность.
Разрешение получено. Стрик отбирает 10 самых проверенных людей. В основном это крестьянские парни. Среди них есть простодушные, наивные. Один, например, привел к Орловскому свою подружку: «Командир, она пойдет с нами, она умеет печь лепешки на углях». Тяжело говорить с этими в общем-то хорошими парнями о бдительности, о том, что каждая ошибка там, в тылу, может оказаться роковой. Тем более что группа уходит без рации (где ее взять?), и придется надеяться только на свои собственные силы. Да, этим ребятам бы опыт Мухи-Михальского. Его, Орловского, опыт. Горяча испанская кровь, а для разведчика главное — хладнокровие.
Чего только не понапихали в рюкзаки! Орловский сам все перебрал. Объяснил, что если, например, выбросить вот эту чугунную кастрюлю, в которой, конечно же, очень хорошо варить козье мясо, то можно уложить лишних четыре килограмма тола. А это два взорванных эшелона….
…Уходили ночью по заранее разведанному глубокому оврагу, заросшему бересклетом. Позже Орловский говорил, что страшнее любых чащоб и болот испанские колючки. День пути — исколото все тело. Колючки в одежде партизана, идущего по испанским нагорьям, неистребимы и доставляют адские мучения. Тело постоянно кровоточит, то здесь, то там появляются нарывы.
Воют шакалы. В темных расселинах полно змей. Тяжелы рюкзаки, наполненные взрывчаткой…
Он сам, добровольно выбрал эту долю. Все в своей жизни он делал добровольно, повинуясь зову совести. В самом тяжелом выборе он был свободен, понимая его необходимость. Добровольно выбрал судьбу Мухи-Михальского. Добровольно выбрал судьбу Стрика.
А чем была наполнена его жизнь между временем Мухи-Михальского и Стрика? (Муха-Михальский, как мы помним, «закончился» в 1925 году.)
Учебой… Ведь за плечами Орловского было всего три класса церковноприходской школы и курсы красных командиров. В мае 1925-го он становится студентом Коммунистического университета народов Запада в Москве. Это уже серьезная, очень серьезная учеба. И надо ли говорить, что Орловский взял от нее все. Здесь, в комвузе, сердце закоренелого холостяка Орловского впервые дало слабину: в него прочно вошла кареглазая однокурсница Наташа Бузюк. Орловский стал счастливым семьянином, родились двое детей…
Окончание комвуза совпало с бурным временем коллективизации. Где Орловский проводит свой послеучебный отпуск? Конечно, в Мышковичах. Отпуск? Деревня бурлит, захваченная великим половодьем коллективизации. Уже прозвучали первые выстрелы из обрезов, и уже свели на колхозный двор мышковичские бедняки кто худобую свою коровенку, кто спотыкливую конягу. К тем, кто еще не свел, кто маялся во вполне понятной неопределенности, и отправился первым делом прибывший в Мышковичи красный командир Орловский. Ночами с тем же парабеллумом № 985 охранял колхозные амбары. Помогал, как грамотный, составлять инвентарные описи.
Тогда-то и подступили к нему мышковичские мужики с земной просьбой остаться здесь председателем. Но еще не пришел его срок, еще ждали Орловского дороги военные, битвы лютые…
Объяснил землякам, почему не может. Что уже завтра должен выехать в Москву за назначением. И предложил в память о людях, завоевавших для белорусского крестьянина эту новую жизнь, назвать колхоз «Красным партизаном».