Между тем казаки разыскали тот самый бочонок с вином, который Анцыферов с Мартианом потеряли в темноте, и прикатили его на площадь перед приказчичьей избой. Все они по очереди старались вышибить из него пробку.
— Изыди, треклятая, аки младенец из чрева матери, либо провались вовнутрь, демонова затычка! — прогудел Мартиан.
Над всеми возвышался на целую голову Данила Анцыферов, казак матерый, каких земля не часто родит, горбоносый, с ястребиными очами и могучей бородищей, которая распласталась от плеча до плеча по всей его обширной груди, — казаки иногда шутили, что его бороды хватило бы на три пары валяных сапог.
Заметив Козыревского с топором, Мартиан гаркнул:
— Гляньте, угоднички! Господь услышал наши муки, послал нам святое орудие для сокрушения затычки дьявольской.
Затычка была вышиблена, и, учуяв винный дух, сразу прянувший из бочонка, Мартиан возвел очи горе:
— Она! Благодать господня! Налетай, кто в бога верует!
Воспользовавшись суетой вокруг бочонка, Козыревский с Завиной незамеченными выскользнули из толпы, не забыв прихватить свой топор.
Козыревский так и не вспомнил, что собирался поговорить об утренних подозрениях Завины с Ярыгиным. Всю его зародившуюся было тревогу, казалось, унесло вместе с тучей сажи.
Работу они закончили даже раньше, чем рассчитывал Иван. Когда служанка пришла звать их завтракать, бат уже был готов.
После завтрака они решили попробовать лодку на воде.
Глава четвёртая.Прощание.
Острог располагался на северном берегу реки Большой, верстах в тридцати от устья. Крепость стояла на отвесном мысу и со стороны реки была недоступна неприятелю. Палисад из заостренных поверху бревен защищал ее со стороны тундры.
Всего в остроге не насчитывалось и десятка строений. Лишь несколько казаков, подобно Козыревскому, срубили себе избы и решились добровольно осесть на Большой реке. Большинство же постоянно жили в Верхнекамчатском остроге и ожидали подмены. Там, в Верхнекамчатске, лето было намного теплее здешнего, а зима суше, и казаки неохотно отправлялись на годичную службу в Большерецк, где даже и леса-то, годного на постройки, поблизости не было.
Толкая бат шестом вверх по течению реки, Козыревский думает о том, как он удачно купил недостроенную избу у казака, который не вынес сырости западного побережья и переселился в Верхнекамчатск. Козыревскому пришлось сплавлять лес только на стропила да пристройки.
Завина сидит на носу бата и блаженствует. Вон как порозовели у нее щеки от речной свежести, как блестят глаза! На Завине легкая летняя дейша с капюшоном, опушенная мехом морского бобра, и мягкие кожаные штаны, заправленные в красные сапожки, сшитые чулком из лахтачьей шкуры. Она не любит юбок, в которых ноги путаются во время ходьбы, и предпочитает по обычаю камчадальских женщин носить штаны, не стесняющие движений. На шее у нее ожерелье из красных утиных клювов. Выходя из дому, она всегда надевает его. Утиные клювы, по убеждениям камчадалов, приносят счастье.
Козыревский, войдя в азарт движения, все сильнее толкается шестом о дно протоки, и бат, выдолбленный из ствола тополя, легко разрезая встречную воду, несется вперед, узкий, как игла. Благодаря нашитым на борта доскам лодка устойчива на воде. Козыревский специально нашил эти доски: Завина, как и все камчадалы, не умеет плавать.
Поднявшись вверх по реке версты на четыре от острога, Козыревский разворачивает бат и садится на его дно, вытянув ноги. Теперь они плывут вниз по течению. За все время его пребывания на Камчатке ему, кажется, никогда еще не было так хорошо. Завина жмурит глаза от солнца и улыбается. Словно преисподняя, лежит перед ними окружающий мир, седой и черный от сажи и пепла. Черны деревья и кусты, черны берега. Однако не злые духи обитают здесь. Миром этим правит молоденькая светлолицая женщина с большим веселым ртом и хрупкой фигурой подростка. Подумав так о Завине, Козыревский смеется, и смех Завины перекликается с его смехом. Они хохочут как сумасшедшие.
— Выйдем на берег! — предлагает Завина, и Козыревский причаливает к песчаной косе.
Взявшись за руки, они пробираются сквозь кусты и не спеша выходят на речной косогор, с которого им открывается широкая каменистая тундра, огороженная грядами сопок и пересеченная заросшим ивняком и тальниками ручьем.
Смех замирает у них на губах. Вдали, прижимаясь к гряде сопок, движется в сторону верховий Большой реки длинная цепочка людей. Судя по копьям, которые имеются у всех, это камчадальские воины. Почему они идут словно крадучись, почему обходят казачий острог далеко стороной?
Припав к земле, Козыревский с Завиной долго наблюдают их шествие, в котором чувствуется что-то грозное.
— Ты побудь здесь, а я пройду кустами вдоль ручья поближе к ним, — внезапно принимает решение Иван. — Погляжу, что за воины, чьи они, Карымчины или Кушугины.
Скользнув, словно ящерица, Иван быстро достиг зарослей. Ручей мелок, всего по щиколотку. Козыревский приблизился к воинам на такое расстояние, когда хорошо можно было разглядеть их лица. Затаившись в кустарнике, он следил за ними, пока все они не перешли ручей вброд и не скрылись вдали. Ни одного знакомого лица среди воинов он не разглядел, хотя знал почти всех людей князца низовий реки Большой, толстого, добродушного, плутоглазого Кушуги, а равно и воинов Карымчи, чьи стойбища раскинулись в верховьях реки. У идущих впереди воинов он хорошо разглядел болтавшиеся на копьях пучки перьев ворона и куропатки, тогда как отличительными знаками родов Кушуги и Карымчи были перья ястреба и кедровки. Чьи же это тогда воины? В окрестностях острога ни один род не носил ни перьев куропатки, ни перьев ворона. Надо спросить у Завины.
Дождавшись, пока последний воин скрылся за сопками, Иван заспешил обратно.
Завина объяснила Козыревскому, что вороново перо — отличительный знак родов, обитающих на реке Кихчик, а перья куропатки носят, вступая на военную тропу, воины с реки Нымты.
Козыревский задумался. Названные Завиной реки текли в Пенжинское (Охотское) море верстах в сорока-пятидесяти севернее Большой.
Должно быть, утренняя тревога Завины, вызванная известием, что камчадалы зачастили друг к другу в гости, была далеко не напрасной. В тундре явно что-то замышляется. Вероятно, камчадалы с северных рек решили напасть на камчадалов реки Большой — вражда в этих местах была до прихода казаков постоянной и, видимо, по какой-то причине вспыхнула вновь. Карымча, должно быть, узнал уже, что на него готовится нападение, и предпринимает ответные меры, раз Завина утверждает, что камчадалы Карымчиных и Кушугиных родов наезжают друг к другу в гости.
Козыревский встревожился теперь не на шутку. Если вокруг казачьего укрепления вспыхнет междоусобная война, казакам, дабы прекратить ее, придется волей-неволей принять чью-либо сторону — и тогда прощай мирная жизнь.
Если бы Козыревский мог сейчас, подобно ястребу, парящему над поймой, окинуть взглядом землю с высоты верст на тридцать вокруг, тревога его возросла бы во сто крат. Кроме отряда, случайно замеченного ими невдалеке от острога и державшего путь к стойбищу Карымчи, он увидел бы еще несколько отрядов камчадальских воинов, стягивавшихся к стойбищам выше и ниже острога. Одни из этих отрядов держали путь с севера, другие с юга. По побережью Пенжинского моря шел от курильской Лопатки к Большой реке отряд курильцев, одетых в птичьи кафтаны и рыбьи штаны.
По направлению движения этих отрядов можно было бы заключить, что центром, к которому они притягивались словно магнитом, был казачий острог.
Столкнув бат на воду, Иван с Завиной понеслись к крепости, держась на самом стрежне, чтобы течение помогало им в их бешеной гонке по реке.
На берегу возле крепости двое казаков и Семейка Ярыгин стаскивали на воду лодки.
— Куда собрались? — спросил Иван.
— На устье, собирать птичьи яйца! — весело откликнулся Семейка.
— Осторожней держитесь! — предупредил Козыревский. — В тундре вооруженные камчадалы бродят. Как бы не наскочили на вас!
Казаки с полнейшим равнодушием приняли его слова: пусть, дескать, бродят, их дело. А что касается наскока на них, так это и вовсе дело немыслимое. Слыхом не слыхивали, чтоб кто-нибудь из здешних камчадалов захотел поживиться за счет казаков.
Зато начальник острога отнесся к словам Козыревского гораздо серьезнее. Иван посвятил его и в содержание утреннего своего разговора с Завиной. Для Дмитрия Ярыгина объяснение Завины, знавшей все здешние обычаи, почему камчадалы разъезжают по гостям, невзирая на то, что начиналось страдное время — уже в реках рунный ход рыбы был на носу, — показалось убедительным. Он обещал удвоить в крепости ночные караулы, а к Карымче тотчас же был отправлен гонец.
— Совсем некстати тундра зашевелилась, — озабоченно попенял Ярыгин Козыревскому, морща сухое, кирпичного цвета лицо. — Годичный ясачный сбор не успел я в Верхнекамчатск отправить. В случае какой заварушки в тундре не успеем доставить ясак к сроку. Хотел нынче же Анцыферова с ясаком из крепости выпроводить, да, вишь, Иван, беда какая, кроме всего прочего, вышла — эти жеребцы устроили вокруг бочки с вином такую возню, что мой писчик упал и сломал ногу. Кого теперь посылать с Данилой Анцыферовым в Верхнекамчатск — ума не приложу! Тамошний начальник острога, Костька Киргизов, облапошит моих казачков. Знаю я этого хромоногого беса: увидит, что из моих казаков никто не умеет читать записи в ясачной книге, и сразу пойдет крутить — не так-де записано, там лисы-де не хватает, а тут — двух соболей.
Искоса глянув на Ивана, Ярыгин поерошил квадратную, словно обрубленную бороду, спросил с сомнением в голосе:
— А что, правду говорил Анцыферов или брехал, будто ты грамоте знаешь?
— Грамоте я обучен с малых еще лет, — отозвался Козыревский, стараясь не выдать сразу ударившего в голову волнения. — Да запрещено нас, Козыревских, допускать к бумаге и чернилам.