Кузьма поднялся на ноги и стал рыть саблей могилу. Семейка принялся помогать ему. За этой работой он согрелся, но зубы его по-прежнему выбивали дробь. Положение их оставалось безвыходным, тьма и страх давили его душу.
Никодима опустили в могилу и долго засыпали влажной землей, стараясь оттянуть время, когда надо будет на что-то решаться.
— Может, попробовать спустить бат? — предложил Семейка. — Прорвемся в тундру.
— Не прорваться, — вяло отозвался Кузьма. — Вон костров сколько запалили. В лодке нас сразу углядят.
— Тогда, может, вплавь?
— Пождем еще.
— Надо выбираться, пока темно, — настаивал Семейка.
— Ясно, что днем не выбраться. Пущай спать улягутся. Устанут стеречь — тогда и попробуем. Все едино другого выхода у нас нет. Приведут завтра еще байдары — тогда конец нам.
Усталость, вызванная перевозбуждением, постепенно давала себя знать. Страх притупился, и как-то сразу Семейке стало все безразлично.
— Лезь под бат. Подремли маленько. Разбужу, как придет время, — предложил Кузьма.
Забравшись под перевернутый бат, Семейка подстелил приготовленной еще днем сухой травы и улегся, надув кожаный мех вместо подушки. Лямки меха он пропустил под мышки, решив, что с помощью этого меха ему будет легче переплывать озеро. Под батом было теплее, здесь его согревало собственное дыхание, и вскоре он уснул тяжелым, каменным сном.
Сколько длился его сон, он не знал. Ему чудились какие-то толчки, будто под ним ходила и гудела земля, но проснуться не было сил. Только когда Кузьма перевернул над ним бат и с силой стал трясти его за плечи, Семейка открыл глаза.
— Да очнись ты, малец! — причитал над ним казак. — Вся земля трясется, на море бог знает что творится. Курильцы бегут с кошки. Должно, вода сейчас хлынет на берег.
Вскочив на ноги, Семейка помог стащить бат на воду. Покидав оружие в лодку, они оттолкнулись от берега и, налегая на шесты, поплыли прочь от острова к тундре. Кожаный мех, болтавшийся у Семейки за спиной, мешал ему грести, но он не снял его, словно предчувствуя беду.
Низкий, сотрясающий сушу рев несся с моря, нарастая с каждой минутой. Курильские воины в панике метались по кошке, с криками налетали друг на друга, падали, ничего не соображая. Сторожевых у костров словно ветром сдуло — они бежали прочь от берега, ища спасения в сопках.
Вал морской воды, поднявшись саженей на двадцать, обрушился на кошку, погасил костры, смыв тех, кто не успел убежать, и, перелившись в озеро, затопил островок, на котором еще минуту назад сидели казаки. Вода настигла бат, когда Кузьма с Семейкой готовились выпрыгнуть из него на казавшийся им спасительным тундровый берег. И хотя волна, разбившись о кошку, потеряла половину силы, все-таки она еще достигала саженей восьми. Черная стена воды обрушилась на лодку, вышвырнув из нее людей, и понеслась дальше на сушу, затопляя низкую тундру. Семейку подняло на гребень волны и потащило в клокочущей круговерти в ночную темень. Он наглотался воды и думал только об одном, как бы не соскочили лямки меха, державшего его на поверхности. Волна выбросила Семейку у подножия пологой сопки, в версте от берега, и, шумя, унеслась обратно в море. Дрожа от холода и выплевывая воду, он побрел на негнущихся ногах вверх по склону сопки, опасаясь, что новая волна настигнет его внизу. Однако волны не вторгались уже так далеко на сушу. Семейка снял одежду и отжал воду. Одевшись, он стал бегать по сопке, чтобы согреться.
Когда наступил рассвет, глазам его открылась полузатопленная тундра, где под илом покоились тела курильских воинов. Никто из них не успел добежать до сопок. Где-то там, внизу, остался лежать и Кузьма. Семейка спустился с сопки и долго бродил по тундре, отыскивая тело казака. Но поиски были напрасны.
В этих поисках Семейка неожиданно наткнулся на свой бат и решил стащить его к реке. Надо было возвращаться в крепость. Он долго выгребал из бата ил. Над ним с жалобными криками носились чайки, потерявшие в эту ночь свои гнезда. Семейка долго тащил свою лодку к воде. По дороге он разыскал бамбуковый шест, принесенный морем неведомо из какой дали, и кинул его в бат. Он уже дотащил лодку до берега Большой реки и готовился спустить ее на воду, когда простая мысль остановила его. Если не только курильцы, но и камчадалы решили бунтовать против казаков, тогда Семейку перехватят возле первого же камчадальского стойбища. Идти пешком в острог тоже было нельзя по той простой причине, что ему не удалось бы переправиться через притоки Большой реки, которые чем ближе к горам, тем бешеней становились. Только теперь до Семейки дошла вся отчаянность его положения.
Глядя на мутные, несущиеся мимо воды реки, он долго сидел на берегу, не зная, на что решиться. Он вспоминал, как плыл вчера утром вслед за Никодимом и Кузьмой на своем бату и как ему тогда было весело и просто. Добравшись в своих воспоминаниях до сороки, которая кричала кукушечьим голосом, но все-таки оставалась сорокой, потому что перьев ей не сменить, Семейка взволнованно вскочил на ноги. Сороке перьев не сменить, но ведь он-то может сменить одежду. Вернувшись в тундру, он снял птичий кафтан с одного из курильских воинов, настигнутых вчера морским валом. Затем отыскал и лахтачью шапку. Липкую от ила чужую одежду он прополоскал в воде и повесил на куст сушиться, благо солнце уже начинало пригревать.
Затем Семейка решил поискать оружие и погнал бат к озеру. Обогнув островок, на котором они вчера собирали яйца и который теперь был на несколько вершков покрыт грязью, Семейка причалил к низкому берегу озера в том месте, где на них с Кузьмой вчера обрушилась стена воды и перевернула бат. Он почти сразу наткнулся на торчащую из ила ложу пищали. Заряд в ней, разумеется, подмок, но зато к ее ремню были привязаны мешочек со свинцом и костяной рог с порохом, рог был хорошо заткнут пробкой. Ни пистоля, ни другой пищали найти не удалось. Где-то под слоем ила остались лежать и казацкие сабли. Но Семейка был доволен и единственной находкой. Тут же перезарядив пищаль, он почувствовал себя сильным и уверенным.
Семейка оттолкнулся шестом от берега и поплыл прочь от злополучного озера. Добравшись до куста, на котором сушилась курильская одежда, он вытащил бат на песок.
Переодевшись, он решил здесь больше не задерживаться. Солнце и так стояло уже высоко, и если он хотел добраться до крепости засветло, то ему следовало поспешить. Пусть он голоден и совершенно измучен, но помощи ему ждать неоткуда.
Толкаясь шестом о берег, он ходко погнал бат, стоя на его корме. Время от времени ему все же приходилось высаживаться на берег — руки отказывались держать шест. Отдохнув, он снова становился на корму бата. Когда впереди показывались островерхие балаганы какого-либо камчадальского стойбища, он отгонял лодку к противоположному берегу и быстро проносился мимо. Однажды его окликнули с берега, но он не отозвался и продолжал гнать бат, словно не слышал чужого голоса.
Когда позади осталось уже больше половины пути, он неожиданно разглядел целую флотилию камчадальских батов. Юркнув в протоку, Семейка вытащил бат на остров, заросший ветлой и тальником.
Мимо островка прошло до полусотни лодок, полных камчадальскими воинами. Семейку сразу насторожили ряды поднятых частоколом чекуш и копий, свидетельствовавших о том, что воины возвращались из набега.
Разглядев кое у кого из них пищали и сабли, которые камчадалы показывали друг другу, Семейка обмер. Неужели камчадалам удалось разорить казачий острог?
Выждав, пока лодки проплыли мимо и скрылись вдали, Семейка столкнул бат в воду и что было сил заработал шестом. Шест теперь доставал дно, надобность держаться все время возле берега отпала. Выбирая тихие протоки, где течение не сбивало скорости, он плыл теперь безостановочно. Страх за отца, за всех казаков, оставшихся в крепости, словно толкал его в спину.
К мысу, на котором стоял острог, он доплыл уже в сумерках. Берег был пуст. Ни стен, ни креста часовни, ни сторожевой вышки — ничего не осталось на мысу, словно укрепление слизнул ураган. Над берегом кружилось воронье.
У Семейки упало сердце. Пристав к берегу, он выскочил на мыс, и его глазам открылась картина, от которой у него подкосились ноги. Груды черных головешек и тела убитых казаков — вот все, что осталось от крепости.
— Папаня! Папаня!.. — звал Семейка в ужасе.
Ответом ему было только скрежещущее карканье ворон, безбоязненно и остервенело рвущих добычу. Семейка завыл в голос, разыскивая среди убитых отца, кидая в ворон головнями.
Резкий толчок в спину свалил его на землю. Над ним стоял Канач.
— Ты чего дерешься! — озлобленно закричал Семейка. — Не видишь, у меня папаню убили!
Лишь мгновением позже он сообразил, что бывший его товарищ по играм, вместе с которым они излазили все окрестности, теперь ему враг и что он не просто дерется, но хочет убить его, как камчадалы убили казаков. Сообразив это, он не дал Каначу подмять себя и, вскочив на ноги, приготовился к обороне.
Они сцепились над телами убитых, падая и снова поднимаясь. Ярость и горе вначале помогали Семейке отражать наскоки врага. Но постепенно он стал сдавать. Канач был на год старше и сильнее его. Сбив еще раз Семейку с ног, он придавил ему грудь коленом и вцепился руками в горло. От удушья у Семейки перед глазами завертелись огненные круги. Увидев, что враг перестал сопротивляться, Канач разжал пальцы. Видимо, старая дружба пересилила в нем ненависть.
— Будешь моим пленником! — зло сказал он подростку.
Семейке ничего не оставалось, как согласиться.
Канач выпустил его и, отойдя к телу Талвала, думал: «Куда переселяются души великих воинов?» Одни говорят, что на верхнюю землю к Дустехтичу, другие утверждают, будто в подземный мир, которым правит Гаеч. Талвал был его другом. Теперь душа его следит за поступками Канача. Не слишком ли великий грех он совершил, оставив жизнь врагу? Видимо, он не стал еще настоящим воином, чье сердце не знает жалости.