— Ноги — это худо. Если ноги отнимаются, то какой с человека ходок, — согласился Атласов. — Слава богу, казак, успокоил ты меня. А то ведь я что подумал? Я ведь подумал, что Ярыгин острог в мое подчинение приводить не хочет и заместо себя прислал лазутчиков.
— Да какие же мы лазутчики? — развел Анцыферов руками. — Шутки ты, Владимир, шутишь. Велено нам сдать казну и смену для казаков просить, у которых семьи тут, в Верхнекамчатске.
— А чего ж это Ярыгин не отпустил с вами тех, кому срок службы вышел?
— Да в остроге всего двадцать казаков осталось. Вдруг камчадалы зашевелятся? И опять же рыбу на зиму готовить надо. Как приведем мы смену, тех казаков Ярыгин отпустит.
— Ну, положим, рыбу вам и камчадалы наготовят, — возразил Атласов. — Иль они откажутся?
— Может, и не откажутся, да им ведь и себе юколу запасать надо. Оторвем мы их от дела — они обиду затаят, острог подпалят.
— То верно, — снова согласился Атласов, и по губам его скользнула усмешка. — Значит, бережете крепость, государеву пользу блюдете. За то вам спасибо от меня и от государя. Царь-то, принимаючи меня, о службе тутошней справлялся, величал казаков своей надежей в Сибири. Обещался жаловать вас и впредь за верную службу.
— На том государю спасибо, — земно поклонился Анцыферов, а за ним и Козыревский, и другие казаки.
Как видно, Атласов решил сам подбить казаков на разговор о жалованье. Однако все сделали вид, будто не поняли намека.
— Ну что же, казаки, товарищи мои верные, — опять непонятно чему усмехнулся Атласов, и от этой его усмешки у Ивана заледенело под ложечкой, — казну вы сдали. Путь, знаю, был нелегкий. Теперь отдохните в крепости, сил наберитесь.
И он махнул им рукой, давая понять, что разговор окончен.
— А когда же нам в Большерецк возвращаться? — спросил Анцыферов. — Ведь Ярыгин ждать нас будет.
— Идите, идите. Отдыхайте себе.
Дав такой ответ казакам, Атласов остался сидеть на крыльце, словно нахохлившийся в дремоте беркут. Иван испытал облегчение, когда голова отпустил их. Он чувствовал, что с человеком этим шутки плохи. Создавалось впечатление, что Атласов с умыслом задерживает их в Верхнекамчатске, решив присмотреться к ним повнимательнее.
Между тем Атласов, глядя в спину удаляющимся казакам, старался унять гнев, кипевший в нем во время разговора с Анцыферовым и его людьми. И эти против него. На их лицах он успел прочесть плохо скрытую неприязнь. Хвосты они поджали, когда он дал им понять, кто тут хозяин положения, но видно, что это люди из тех, кто готов в любой миг рвануть из ножен саблю и рубиться, даже если против них встанет вдесятеро большая сила. Что ж, то добрые казаки, когда они в крепких руках. И он будет держать их крепко в узде. То, что было с ним на Тунгуске, не повторится никогда. Ту сотню казаков, которую он привел из Якутска на Камчатку, удалось вышколить еще во время дороги. Правда, иногда он хватал через край, пуская в ход кнут и батоги за малейшую провинность. Одного из служилых он затоптал сапогами чуть не до смерти и едва опомнился — в нем легко стала вспыхивать дикая ярость: тюремная озлобленность еще не выветрилась в нем. Даже милого друга Щипицына, который был теперь в его отряде простым казаком, он ударил однажды рукоятью сабли так, что тот лишился трех зубов, — Щипицын распускал язык, болтая много лишнего про их совместное тюремное сидение.
Теперь очередь за гарнизонами здешних острогов. Приструнил своих — приструнит и этих! Уж ему-то хорошо известно, что чем дальше зимовье или острог от Якутска, тем больше там своевольства. Поэтому, отправляясь на Камчатку, он добился, чтобы Траурнихт вписал в данную ему перед отправкой наказную память право подвергать казаков любому наказанию, вплоть до смертной казни.
Здешние казаки недовольны тем, что он задерживает им выплату жалованья, но пусть они и не рассчитывают получить его до тех пор, пока он не увидит, что служба их приносит толк. Седьмой год уж сидят казаки на камчадальской земле, а до сих пор больше половины иноземческих стойбищ не объясачено. На некоторых реках Камчатского носа казаки вообще не бывали ни разу, торчат больше по острогам.
В тот день, когда Траурнихт сообщил Атласову, что государь велел выпустить его из тюрьмы, он сумел вытянуть из воеводы кое-что и о причинах этой милости.
Война со шведами по-прежнему развивалась для государевых войск малоуспешно. На формирование все новых и новых полков, на создание мощной артиллерии и грозного флота Петру требовалось все больше денег. Государь создал целое ведомство, которое занималось измышлением все новых и новых налогов. Однако по-прежнему одной из главнейших статей дохода оставался пушной ясак, собираемый с лесных племен необозримой Сибири. Узнав, что поступление пушнины в Сибирский приказ продолжает падать, Петр освирепел, наговорил судье приказа Виниусу немало грозных слов и, будучи цепок памятью, вспомнил о Камчатке, о казаке, который привез весть о приведении под государеву руку богатой соболем новой земли. «Где тот казак? Где те соболи? С кого спустить шкуру?» — вопрошал Петр старого верного служаку Виниуса, занося над ним тяжелую трость. Виниус порядком струхнул и стал объяснять, что казак учинил разбой и потому сидит теперь в тюрьме. Узнав, в чем заключался разбой, государь решил, что купец, у которого казаки разбили дощаник, с того убытку не разорится, тогда как его, государя, казне от суда над тем казаком чистый урон, а посему надлежит Атласова выпустить, дабы вину свою избывал не бесполезным для государя сидением в тюрьме, но высылкой с Камчатки такого числа соболей, какое добыть великим радением можно. А если число соболей с Камчатки не станет расти, тогда велеть того Атласова повесить за старый разбой.
Бунт коряков и камчадалов на Аваче помешал Атласову сразу разослать отряды сборщиков ясака по многим рекам. Но после подавления этого бунта — на Авачу отправлено семьдесят человек, и они управятся с бунтовщиками быстро — он заставит казаков как следует размять обленившиеся ноги. По всем рекам двинутся отряды, в ясачные книги будут занесены сотни и сотни плательщиков, и соболиные сборы увеличатся вдвое, втрое.
Камчатка — это его земля! Он пролил здесь свою кровь, она, эта земля, отобрала у него друга Потапа Серюкова. Он заставит эту землю покориться ему до конца. А там — очередь за другими землями, за теми, которые лежат в море неподалеку от Камчатского носа. Он пройдет теми землями до границ Узакинского — или, иначе, Японского — царства, ибо он чувствует, что начинает новую жизнь и в новой этой жизни добудет еще себе почестей и славы.
Солнечный, благодатный июль наливал грузным соком растительность в окрестностях Верхнекамчатска, листва на тополях, черемухе и старых ивах словно заплывала зеленым жиром, травы клонились от собственной тяжести, а царь камчатских трав, медвежий корень, поднялся к этой поре так высоко, что до макушки его впору было дотянуться только копьем.
Пользуясь выпавшим на его долю по прихоти Атласова бездельем, Иван Козыревский целыми днями бродил в окрестностях острога, среди зарослей шиповника и шеломайника, жимолости и голубики. Он лакомился медовыми ягодами княженики, которая была по величине и цвету похожа на морошку, а по вкусу не уступала землянике, голова его кружилась от терпких запахов земли, зелени и зреющих ягод, все тело его, казалось, было налито солнцем и светом — и он был бы вполне счастлив, если бы не смутная тревога, точившая, словно дурной червь, его душу.
Откуда шла эта тревога, он не понимал и сам. Предчувствие неведомой беды сгущалось над его головой; и когда однажды во сне увидел он Завину, тянущую к нему из пламени руки и исходящую криком, поверилось ему на миг, что с Завиной что-то произошло. И хотя разум подсказывал ему, что ничего плохого произойти с нею не могло — стены Большерецка надежно укрывали ее от всех опасностей, и Ярыгин вступится за нее, если ее кто-то попытается обидеть, — однако после этого сна тревога совсем измучила его.
Петр, заметив беспокойство брата, однажды позвал его поохотиться на гусей.
Отправляясь на промысел, Петр не взял с собой ничего, кроме неизвестно чем набитой котомки да сумы с едой.
— А ружье? — напомнил Иван. — Хоть здешняя дичь и непугана, однако палкой ее с берега не убьешь. Или мы будем гоняться за гусями на лодке?
— Обойдемся и без ружей, и без лодки, — загадочно ответил Петр, чему-то улыбаясь.
Выйдя на заросший корявыми, развесистыми ивами берег Камчатки, они столкнули на воду бат Петра, пересекли стремительный стрежень и направили лодку в устье речушки Кали, впадающей в Камчатку напротив острога. По берегам речушки теснились могучие тополя — из их необхватных стволов были возведены все постройки в Верхнекамчатске. Кроны тополей почти смыкались над водой. В подлеске между колоннами стволов уживались рябина и жимолость, на песчаных наносах росли кусты смородины, спелые гроздья которой свисали прямо над водой.
Петр, толкаясь шестом, быстро гнал бат вверх по течению, а Иван, сидя на носу, старался поймать смородиновые гроздья и кидал ягоды в рот.
Поднявшись по реке на версту от устья, Петр причалил к берегу у подножья подступивших к долине справа и слева сопок. Здесь братья поднялись на берег, и Петр повел Ивана прочь от реки. Вскоре на южном склоне сопки Иван разглядел отгороженный плетнем от леса лоскут земли и сразу вспомнил:
— Наше жито!
— Нынче мы с братом опять засеяли наш клинышек, — сказал Петр. — Взошло густо, сейчас увидишь. Без хлебушка-то больно тоскливо.
Облокотясь на плетень, они долго любовались своим полем. Жито уже наливалось, густо выставив копьеца колосьев. То, что здесь, на далекой окраине ледяных сибирских просторов, созревал хлеб, казалось Ивану чудом. Уж на что цепкое существо человек, да только и он с трудом приживался на этой земле. Не дивно разве, что слабое зерно, уцепившись корешками за дикую землю, погнало вверх, к солнцу, трубчатый стебель и вот грозит уже копьецом колоса стеснившейся вокруг поля тайге, и покоренная земля поит всеми своими соками новое дитя, не считая его чуждым подкидышем. У Ивана вдруг сразу стало спокойнее на душе. Казалось, от созревающего поля исходила целительная сила. Два мира сошлись здесь, переплетаясь корнями, и зашумели р